Текст книги "Величайшие речи русской истории. От Петра Первого до Владимира Путина"

Сейчас этого еще нет, но основная роль рабочего по отношению к крестьянству заключается в функции руководства.

У нас диктатура рабочего класса, но отношение диктатуры рабочего класса к буржуазии – это одно, а отношение ее к мелкой городской буржуазии – другое, а отношение к крестьянству – это третье. Это нужно помнить. С крестьянством наша диктатура находится в союзе, она должна руководить крестьянством в борьбе за бесклассовое коммунистическое общество.

Публикуется по: Бухарин Н.И. Избранные произведения. М., 1988. С. 122–146.

Николай Иванович Бухарин – советский политический, государственный и партийный деятель. В годы перехода к новой экономической политике (нэп) в 1921–1923 Н.П. Бухарин стал главным ее теоретиком. В ней он усматривал долговременный, рассчитанный на десятилетия курс, направленный на подъем производительных сил города и деревни с помощью рычагов, основанных на экономических интересах и рыночных отношениях, на установление прочного экономико-политического союза двух основных классов общества, на построение подлинно социалистической экономики. С отстаиванием дальнейшего проведения НЭПа и связан доклад Н. И. Бухарина «О новой экономической политике и наших задачах», сделанный им на собрании актива Московской организация 17 апреля 1925 года. Здесь он углубляет свой критический анализ системы «военного коммунизма» и, говоря об объективной необходимости ее замены экономическим механизмом нэпа, твердо возражает против позиции тех, кто пытается смысл новой экономической политики свести к пресловутому «отступлению».

Г. Е. Зиновьев
«Ревность» крестьян к рабочим. Из речи на широкой рабочей конференции московско-нарвского района в Ленинграде

18 октября 1924 г.

Наши задачи в деревне

В деревне хозяйство в последнее время поднимается. Недород нынешнего года, хотя и ударил по народному хозяйству, но не так сильно, как мы опасались. Однако, товарищи, в деревне наблюдаются такие явления, на которые рабочие, в особенности передовые рабочие Ленинграда, должны обратить внимание. Здесь, между нами, в рабочей семье, мы замечаем некоторое соревнование рабочих одной профессии с рабочими другой профессии. Иногда проскальзывают нотки зависти: «Вы больше зарабатываете, чем мы». Но имейте в виду, что такая «ревность» сейчас еще в больше мере проявляется у крестьян по отношению к рабочим вообще. Десятки, сотни рабочих побывали в отпуске летом, и многие делились впечатлениями, полученными из этой поездки. Вы знаете, что это так.

Много еще есть тяжелого и печального в деревне, о чем вы сами знаете. Много неграмотных, темноты. На днях Надежда Константиновна Крупская рассказывала мне о своей беседе с крестьянином, приехавшем из одной центральной губернии РСФСР и утверждавшим, что деревня еще и сейчас верит таким диким слухам, как изъятие большевиками всех детей от крестьян. (Смех). Тут не до смеха, товарищи: деревню надо стараться всеми силами, какие у нас есть, просветить, поднять ее культурный уровень.

В деревне есть сейчас известная ревность и зависть к рабочим. Десятки писем от крестьян говорят: рабочему, мол, лучше живется. У нас два класса стоят у власти – рабочие и крестьянство. Правительство должно стараться, чтобы одинаково было и рабочим, и крестьянам, а правительство старается-де больше на пользу рабочим. Так пишут крестьяне.

Рабочим дают кое-где скидку при покупке лекарства в аптеке. И вот, представьте себе, грошовая скидка, получаемая рабочим при покупке лекарств, доходя до деревни, помножается во сто раз. И растут слухи: рабочему хорошо, он в аптеке получает лекарство со скидкой, чуть ли не бесплатно, а у нас – малярия (болезнь, действительно свирепствовавшая этим летом). А у нас – лекарств нет… Само собой разумеется, в деревне имеются еще недоброжелатели Советской власти, которым разжигание подобных слухов на руку.

Или – посылка рабочих на курорты. Мы знаем, товарищи, что больных и нуждающихся в отдыхе рабочих мы посылали в курорты в очень небольшом, к сожалению, количестве. Кое-что в этом отношении в последний год удалось сделать. И вот такая мелочь – ведь дело идет не о миллионах рабочих, а, может быть, о нескольких десятках тысяч на весь Советский Союз – сведения эти моментально доходят до деревни и иногда преломляются так: «вот рабочий работает только 8 часов, а я, крестьянин, работаю в летнюю пору круглые сутки; с меня только налоги собирают (как будто рабочий налогов не вносит), а рабочему живется чуть ли не как графу – и в аптеке скидка, и в курорты его направляют.

На это, товарищи, надо обратить самое серьезное внимание.

Рабочий класс не может стоять у власти без поддержки крестьянства. И мы не зря говорим о том, что смычка рабочего класса с крестьянством есть основа всех основ. Рабочий не может поднять народное хозяйство и по-настоящему наладить социалистическое строительство, если у нас не будет действительно настоящей связи с деревней. Но рабочий, как класс, стоящий у власти, должен рассуждать, как хозяин. Он должен иметь в виду: если среди десятков миллионов крестьян не будет полной ясности насчет того, что у нас сейчас происходит, то это грозит неисчислимыми затруднениями. Надо обратить серьезное внимание на это ворчание некоторых кругов крестьянства на «преимущества» рабочего класса. Конечно, товарищи, здесь – своеобразное знамение времени. Этого деревня раньше не знала: отношения были другие, и складывались они из других факторов. В печальные годы голода и блокады, когда рабочий, отправляясь в деревню, скидывал с себя последнюю жилетку за два фунта картофеля, с деревней были несколько иные взаимоотношения, иной быт существовал тогда.

Теперь, когда рабочему стало чуть-чуть легче, все сознательные враги Советской власти объединяются на разжигании ненависти и зависти к рабочему в достающихся ему крохах. Это еще большой и очень спорный вопрос: кому с материальной точки зрения живется лучше – рабочему или крестьянину. Разный рабочий живет по-разному. Правительство должно стараться и стараться улучшить жизнь и рабочих, и крестьян.

Опасности надо предвидеть и устранить вовремя

Была бы большая беда, если бы черная кошка пробежала между рабочими и значительной частью крестьян. А сейчас эта опасность есть, и вы, товарищи, должны в этом отдавать себе полный отчет.

Каждая крошка, достающаяся рабочему, увеличивается в глазах деревни во много раз. Враги сознательно бьют в это место с целью создать впечатление, будто город грабит деревню в пользу рабочих. Конечно, товарищи, это – не основное в настроении деревни, в общем и целом деревня настроена советски. Не надо преувеличивать. Но мы на то и передовой класс, чтобы заранее улавливать новые отрицательные настроения и не давать возможности разрастись им во что-либо серьезное.

Меньшевики и эсеры не раз в течение этих семи лет сознательно старались поссорить город и деревню. Они даже в свое время создали отдельные советы: совет крестьянских депутатов и совет рабочих депутатов. Они понимали, что если им удастся поссорить эти две силы, то это приведет к краху Октябрьскую революцию.

Дело учителей, селькоров, красноармейцев наших территориальных частей, курсантов и рабочих, попавших в деревню, комсомольцев, работающих в ней и т. д. – обратить сейчас самое серьезное внимание на эти нежелательные настроения среди части крестьянства.

Надо суметь объяснить крестьянину действительное положение рабочего, показать ему, как лучшие рабочие в городе, надрываясь из последних сил, восстанавливают фабрики и заводы, нужные и для деревни, и на какие жертвы они при этом идут. И надо понять каждому рабочему в городе, что в вопросе о зарплате и при решении всех других материальных вопросов Советскому правительству необходимо призадуматься над тем, чтобы не передать лишнего, и тщательно взвешивать каждый отдельный налог, каждое отдельное мероприятие, дабы не слишком обременить крестьянина. Ибо союз двух классов – рабочего класса и крестьянства – есть основа всего.

Укрепляя промышленность, не забывай о деревне

Недавно, в связи со стихийным бедствием – наводнением – центральное правительство дало нам в помощь 12 миллионов рублей, да еще кое-что в кредит. По совести должен вам сказать, что брать эти деньги было нелегко, потому что в нынешнем году неурожай, тяжелые налоги, и, кроме того, крестьяне могли сказать, что вот, дескать, у них в городе наводнение, и сейчас же казна помогает, а эти 12 миллионов потом с нас же возьмут. Конечно, лучшая часть крестьян поймет, что правительство обязано было помочь Ленинграду, не могло не помочь. Крестьянство знает, как много сделали для революции ленинградские рабочие, и насколько важно для страны поддержать их в беде. Но и мы должны понимать, что требовательность к казне надо урезывать.

Имейте в виду, товарищи, что рабочих у нас меньшинство в стране. На 5–6 миллионов рабочих приходится гораздо большее, чем в 10 раз, число крестьян. Крестьянство живет разбросанно. Естественно, что среди крестьян значительно больше неграмотных, чем среди рабочих, больше предрассудков, меньше сознательности и организованности. Вот источник этих отрицательных настроений в деревне, которые мы должны с вами учесть и иметь в виду при всех наших хозяйственных и полит-просветительских планах.

По одежке протягивай ножки

Мы не можем строить свой бюджет, свое хозяйство и заработную плату, исходя только из того, что делается в городе. Нет, мы всегда должны помнить, что за плечами у нас сотня миллионов крестьян, часто с отсталым, карликовым, нищенским хозяйством; мы должны помнить, как много у нас глухих углов, где и сейчас еще крестьянин обходится с лучиной. Вчера я спросил у бывшего у нас в Ленинграде председателя Азербайджанского Совнаркома (Баку): «Почем у вас керосин сейчас на месте?» – «Четыре копейки». Цена как будто невысокая, а крестьяне вокруг Баку все-таки жгут еще лучину. Кругом – разливное море керосина, и цена на него четыре копейки фунт, а крестьянин часто жжет лучину там же, в Бакинской губернии, потому что ему не по карману платить даже четыре копейки.

У нас есть, конечно, отдельные более богатые районы, но есть и такие, где самые элементарные вещи, о которых рабочий в городе давно и думать забыл, являются для крестьян неслыханной роскошью. Нам надо сравнять с собой хотя бы немного и эти отсталые углы крестьянства. Вот почему, товарищи, наиболее передовой рабочий более ясно должен сознавать, что у нас и зарплата, и весь бюджет, и вся работа правительства, включая и культурно-просветительскую в городе, не может равняться только по рабочему, но должна равняться и по крестьянству, в том числе и наиболее бедному, отсталому и забитому.

Лицом к деревне!

Надо больше обратить внимания на деревню и партии и беспартийным, и профессиональным союзам. А мы пока в этом направлении мало делаем. Мы имеем, например, первый опыт созыва съезда батраков в Ленинграде. Это хорошо, но надо поглубже протолкнуть в деревню и учительскую помощь, и газету, и тогда крестьянин будет больше прислушиваться к тому, что ему скажут рабочие.

Не успели мы бросить трактор в деревню, как видим, что требования начинают превышать заказы в несколько раз. Крестьянин уже начинает тосковать по трактору. Но с тракторами дело у нас пока обстоит плоховато. Нам надо торопиться с постройкой и улучшением тракторов, необходимых крестьянами, – чтобы наш трактор был дешевле и лучше заграничного. Вот таким образом мы подорвем те назревающие кое-где в деревне настроения, что, дескать, крестьянин не равен рабочему.

Если мы не обратим достаточного внимания на деревню, если фабрично-заводская промышленность в городе не будет считаться с рамками сельского хозяйства, если мы будем слишком забегать вперед в области расходов, – получится действительно разрыв. А это опаснее всего. Было время, когда рабочие делились на две части – на большевиков и меньшевиков. Тогда дело висело на волоске, – и рабочий класс, и страна могли погибнуть. Теперь пролетарский фронт выровнялся: у нас один лагерь. Но этого, товарищи, мало. Надо еще больше выровнять фронт с крестьянством. Рабочему классу надо повернуться лицом к деревне, двинуться на помощь крестьянству.

Публикуется по: Г.Е. Зиновьев. Лицом к деревне: статьи и речи. Сборник. Л. —М., 1925. С.57–62.

Григорий Евсеевич Зиновьев (1883–1936) – советский политический и государственный деятель, революционер. В 1921–1926 годах являлся членом Политбюро. Стремясь стать одним из главных лидеров партии, Зиновьев выступал с отчетными докладами на XII и XIII съездах РКП(б). Пропагандировал ленинское наследие, печатая огромное количество книг со своими статьями, речами и т. д. В своей речи от 18 октября 1924 г. он впервые озвучил новый курс партии, выдвинув свой знаменитый лозунг «Лицом к деревне». Курс «лицом к деревне» был избран партией в результате усилившегося недовольства крестьянства проводимой политикой, появления массовых требований о создании крестьянской партии (так называемого Крестьянского Союза), которая бы в отличие от РКП (б) защищала интересы крестьян, решала вопросы о налоге, способствовала углублению и расширению частной собственности в деревне.

Н. В. Крыленко
Дело о провокаторе Окладском

10 января 1925 г.

Товарищи судьи!

Я думаю, что одним из самых трагических и основных по своему историческому значению моментов настоящего процесса был факт, когда перед вами давала свое показание Якимова-Баска. Я думаю, что этот момент является центральным уже потому, что в нем, как в фокусе, отразилось три, по существу, момента.

Один, это – апофеоз «Народной Воли», это – величайшее удовлетворение, которое может быть дано человеку, когда он 40 лет спустя увидел торжество дела, за которое он отдал жизнь. Этот момент высшего удовлетворения, какое только может быть, этот момент был отражен тогда, когда здесь в зале пролетарского Суда перед лицом рабочих и крестьян нашего Советского Союза давал показания человек, который своими руками и своей жизнью заложил начало движению, приведшему, в конце концов, к торжеству революции и гибели царизма – этот момент нашел свое отражение в факте дачи здесь показаний Якимовой. Это было торжество «Народной Воли» в лице ее ветеранов.

И второй момент – наше торжество, торжество нашей революции, наш апофеоз, поскольку освободившая страну революция, это – наше дело и дело масс рабочих. Это – дело русского пролетариата, ибо это он, и только он дал возможность старым ветеранам, основоположникам революционного движения, прийти сюда, здесь видеть торжество дела, за которое они отдали свою жизнь, и видеть осуществление его в реальность здесь, в центре нашей страны, в Москве, где еще так недавно, всего семь лет тому назад, господствовал царизм.

В этих двух моментах, которые сосредоточены в этом факте дачи показаний, для меня осуществляется все грандиозное историческое значение настоящего процесса, и, вместе с тем, в этом же факте нашел свое отражение третий момент, тоже максимальное выражение третьего слагаемого, которое нас с вами сюда привело – апофеоз и пафос, максимально выраженное предательство, – это третий момент. С одной стороны, люди, которые сорок лет тому назад отдавали свою жизнь за дело освобождения рабочих, с другой стороны – деятели и представители широких масс рабочего класса, совершивших революцию и открывших новую эпоху в истории и новый путь освобождения мирового пролетариата, и с третьей стороны, как объект нашего с вами Суда, – Окладский, бывший раньше тут (указывает на народовольцев), ушедший к царизму и здесь ныне – представший одновременно, как обвиняемый обеими сторонами.

Вот существо, вот корень, вот основное зерно, вот содержание сегодняшнего процесса. И поэтому, быть может, с такою тщательностью, с таким устремлением и детализированием обращали внимание на каждую мелочь этого процесса, ибо здесь каждое лыко в строку, здесь каждая запятая имеет свое значение, здесь каждая мелочь будет занесена на исторические скрижали, и каждой мелочи на нас с вами лежит обязанность отвести надлежащее место.

Вот почему мы должны были так упорно копаться в этой автобиографии Окладского. Казалось бы, с точки зрения признаков 67-й статьи, казалось бы, с точки зрения задач нашего с вами Суда, – вопрос о виновности и невиновности Окладского, о мерах, которые в отношении к нему надо предпринять, – он ясен, и нечего об этом говорить. Для нас достаточно одного из тех бесчисленных документов, которые имеются в портфеле нашего Суда по этому делу, чтобы сказать, чтобы ответить: Окладскому в дальнейшей жизни места среди нас нет, Окладский должен быть уничтожен, с Окладским счеты покончены.

И, тем не менее, мы с таким вниманием отдали почти три дня для разбора деталей автобиографии. Зачем? Нам важно здесь отметить, исследовать и выпукло выявить – и историческое значение процесса, и его историографическое значение. Нам важно здесь отметить эти мелочи с тем, чтобы впоследствии, когда придется еще более детализировать и восстановлять историю революционной борьбы, этот документ, именуемый автобиографией Окладского, также не ввел бы кого-нибудь в заблуждение. Нам слишком дороги отдельные эпизоды этой борьбы, и поэтому мы должны были потратить на это известные силы и время.

Наконец, нам важно и психологическое воспитательное значение и содержания процесса. Мы должны были узнать, как, какими путями могли совершиться те коренные психологические переломы и где тот ключ к пониманию мерзости человека, представителем которой является в настоящее время он, Окладский, чтобы и здесь тоже понять все, и в назидание и в поучение молодым борцам революции учесть и этот объективный урок, который дала нам история.

Вот почему, несмотря на всю ясность этого дела, я принужден останавливаться, равным образом, и на так называемой уликовой стороне. И еще по одному соображению я должен это сделать. Общественному обвинителю тов. Кону было легко в этом отношении широкими штрихами и мазками, рисуя перед вами общую картину, не останавливаться на этих деталях в мелочах. Я, как представитель государственного обвинения, этого себе позволить не могу и должен вникать во все эти мелочи. Я должен выявить это дело (я вижу, как записывает мои слова защита), я должен вникать в него, потому что в предыдущих схватках, в предыдущих столкновениях, в отдельных репликах, которые имели место на протяжении судебного следствия между защитой и мной, уже приходилось анализировать все мелочи. И если мы могли позволить свидетелям говорить с известной свободой как лицам, не являющимся функциональными элементами Суда, то с тем большей строгостью требования объективной достоверности в своих выводах считаю необходимым предъявить к себе как государственному обвинителю.

Товарищи, прежде всего, вы помните, что в нашем судеб-но-следственном периоде этого процесса, весь тот период деятельности Окладского, который мы рассматривали от момента его вступления в революционную среду и до момента, когда он вступил уже непосредственно в среду террористов, до периода, когда он начал заниматься подготовлением взрыва под Александровском, – я выделил только три пункта и на них фиксировал ваше внимание. Это были пункты, когда он подвергался опасности ареста и когда он счастливо этого ареста избегал. Эти пункты были нужны мне для особой цели. Эта цель была – обнаружить ценность его автобиографии, как документа, и отсюда установить некоторые характерные черты его личности.

Вы видели, что первым моментом, связанным с первым арестом, был тот, когда он на несколько дней был задержан в Петербурге как участник революционных собраний среди рабочих Семянниковского завода. Мы здесь установили при помощи экспертизы практикуемый им метод добавлять в исторические объективно верные данные продукты своей фантазии. Это имеет место тогда, когда он, как говорят, «накручивал» одно историческое имя на другое, чтобы показать и увеличить свой собственный удельный вес в революционной среде. Это стремление прикрасить, преувеличить, представить себя в этом отношении в более высокой роли, а по существу эта его смелость, точнее – его беззастенчивость, – вот первое, что мы установили для понимания всего того, на что способен Окладский. Это было установлено и из анализа уже первого периода из его автобиографии.

Второй момент касался истории его счастливого побега в Туле в момент ареста Ольги Любатович. Я подвергал сомнению этот факт, ибо о нем, как доказали свидетельские показания, ходили только слухи среди революционеров. Мне было странно, как мог человек ночью, выйдя из квартиры в одном белье, стоять затем в одном белье и смотреть в окошко, как производится обыск. Эта картина не вяжется с нашими представлениями о порядке производства обыска и поведением обыскиваемых, тем более, что Окладский в то время уже был революционером.

С тем большей тщательностью я остановлюсь на события с Гобстом, где можно считать безусловно установленным и из показаний свидетелей, и из оглашения документов жандармского сводного отчета, и из обвинительного акта, и из показаний лиц, которые потом встречались с деятелями процесса Гобста, что все то, что там написал и приписал себе Окладский – ложь. Не было никакого выскакивания его из окна, никакой отмычки, вообще никакого его участия в этом деле, а отсюда, быть может, ложь и то, что он говорит о Судейкине, который стоял где-то на горе на колокольне и смотрел оттуда на квартиру Гобста, и может быть ложь, что Судейкин напомнил ему об этом в Петропавловской крепости, и, наконец, – ложь, что сам Судейкин с ним разговаривал вообще в Петропавловской крепости.

В дополнение я позволю себе остановиться еще на двух моментах, на которые я не обращал внимания на судебном следствии, так как у меня не было под рукой объективных данных, чтобы подойти к этому эпизоду как к доказанной неправде. На основе же уже установленных фактов неправды я позволю себе подойти и к этим двум эпизодам. Один из них касается встречи с Валерьяном Осинским, другой касается встречи с Плехановым. Помните, как описывает Окладский встречу с Осинским, описывает его холеные руки, описывает золотое пенсне, описывает щегольской вид Осинского и его общий облик. Кто читал революционную литературу, у того невольно закрадывается тут мысль: где же я еще об этом читал или где я что-то об этом в таком же роде слышал, об этом золотом пенсне и об этих холеных руках? И я думаю, что, поскольку мы установили богатое знакомство Окладского с революционной литературой, постольку можно и этот эпизод встречи его с Осинским в определенной дозе отнести за счет фантазии Окладского. И в такой же мере в отношении Плеханова. Но у меня не было до сих пор возможности подойти к этим эпизодам иначе, как на основании построения по аналогии. Поэтому я не могу утверждать этого как достоверный тезис, как положение, я ставлю это как гипотезу, по-стольку-поскольку, в конце концов, то или иное окончательное толкование этих фактов не играет особенной роли при подведении общих итогов.

Но совершенно иначе приходится подойти к моментам дальнейшей деятельности Окладского, и, прежде всего, к основным, на которых мы должны будем остановиться. Они будут касаться взрыва под Александровском.

Что мы здесь установили? По представлению Окладского, по описанию Окладского, мы видим следующую картину: Якимова вместе с Желябовым живет под именем Черемисовой; на день, два приезжает кое-кто из других участников по подготовке этого взрыва. В центре же, в течение ряда ночей, под постоянной угрозой могущего произойти ареста, в условиях невозможных в смысле объективной обстановки, работают двое – Желябов… и он, Окладский, на котором лежит вся ответственность, вся техническая сторона дела. Он, Окладский, который исполнял и всю подготовительную работу, вплоть до выработки медных труб и наполнения их динамитом.

А что мы установили в результате судебного следствия? Мы установили, во-первых, что им были сделаны только трубы. Наполнение динамитом имело место после, а не непосредственно в Харькове. Во-вторых, что участниками дела были далеко не только он один, Окладский, а и Ширяев, и Исаев, и Тихонов, и Тетерка, и Кибальчич, люди, которые и вели, и контролировали всю работу. Дальше. Вся работа по прокладке труб и непосредственная их подкладка под рельсы была исполнена в течение двух ночей. Работа же, которая исполнялась длительным образом, была либо работой по разведке, либо по прокладке. Правда, и эта работа тяжелая, но все же это совсем не то, о чем говорил Окладский, ибо проложить провод в овраге ночью, по заранее намеченной линии – это одно, и другое – работать в канаве, по введению под полотно наполненных динамитом труб, работать в течение многих ночей, под дождем и под снегом, под угрозой ареста со стороны проходящих мимо и охраняющих полотно сторожей.

Эти факты, которые показывают, что Окладский далеко не играл такой основной роли в этом покушении, и являются немаловажными для установления той же черты в его автобиографии, – его психологии. Они говорят, что этот человек, чтобы добиться эффекта, здесь не останавливается перед полным извращением фактов, не останавливается перед ложью, и верить поэтому всему, что он о себе говорит, нельзя.

Я остановлюсь из этого же эпизода на вопросе о запалах и обрыве проводов. Я не буду так далеко идти, как идет тов. Кон, – я не буду утверждать, хотя такая возможность, конечно, не исключена, что Окладским был сознательно не доведен провод или сознательно предприняты какие-нибудь шаги к тому, чтобы взрыв не состоялся. Я думаю, что, если бы этот факт имел место, Окладский не преминул бы о нем сообщить жандармам, а жандармы – царю, когда испрашивали для него почетное гражданство. Я думаю, что такого рода теориям можно противопоставить не менее объективные, опровергающие их, положения, и с этой точки зрения нельзя здесь утверждать, по крайней мере, мне, как представителю государственного обвинения, что такой факт был. Он мог быть, но, что он был, я говорить не буду. Но не в этом суть всего вопроса о запалах. Суть в том, что разноречивые показания относительно причины, почему не последовал взрыв, характеризуют для меня только одно обстоятельство, а именно следующее: что и здесь сказался опять-таки Окладский. Сначала он сказал, что провода были прямо перерезаны лопатой, или, как он говорит, произошел обрыв, несомненно, от удара лопатой.

А что он говорил на суде? Что взрыв не произошел потому, что были испорчены запалы, и здесь уже он говорил защитнику Оцепу, что провода не были перерезаны окончательно, они были надломлены, болтались, что, лишь может быть, они были перерезаны. Одним словом, обе причины могли действовать сразу. Что это значит? Одно из двух. Или Окладской до сих пор не знает, почему не произошло взрыва, как он не знал в тот момент, как осталось это невыясненным и до сих пор, и возможно, что в этом отношении прав Ширяев, который говорит, что взрыва не произошло потому, что все дело было поручено в достаточной степени невежественным в этом отношении людям. И, во-вторых, отсюда вытекает, что Окладский и здесь, полагая, что сейчас он может совершенно спокойно сочинять, сочинил новый момент в целях спасения своей жизни.

Вот что важно в этом эпизоде, что нужно подчеркнуть для того, чтобы понять основную причину, приведшую Окладского к предательству. Он и здесь не останавливался перед ложью, перед прямым извращением фактов.

Следующий момент – взрыв Каменного моста в Петрограде.

Что мы имеем тут? Мы здесь устанавливаем две версии. «Я говорил с Желябовым», «Желябов говорил мне о том, что нужно устроить новый подкоп», – говорит Окладский. «Не стоит, – отвечает он Желябову, – устроим лучше взрыв моста». – «Купили лодку, выбрали место, распределили роли». – «Я должен был добыть провода. Я должен был их опустить, укрепить», – и т. д. Так говорит Окладский.

Что же мы установили целым рядом документов, богатым количеством показаний других лиц? Установили, что было некое собрание в каком-то трактире, на котором участвовали такие-то, такие-то, такие-то и такие-то. Все, кроме Окладского, ибо Окладский тогда был уже арестован. На этом собрании было решено произвести этого рода покушение. Тогда были предприняты меры, опущены гуттаперчевые подушки, укреплены провода. Об Окладском ни слова. Меркулов говорит только, что однажды, катаясь в лодке, он слышал, как Желябов и некоторые другие разговаривали о возможности такого проекта. В начале лета, катаясь в лодке. Что это значит? Это значит, что проекты такие могли, конечно, и возникать, но, по показанию Якимовой, они встали, как реальность, лишь после того, как она приехала из Одессы, после неудачного подкопа на Итальянской улице. Мог ли быть, в таком случае, такого характера разговор в смысле точного распределения ролей и планомерной подготовки покушения?

У Окладского с Желябовым? Нет, не мог быть. И тогда я поставил вопрос: так может быть это была примерная беседа? Окладский согласился. Да, это была только примерная беседа.

И тогда я спросил: «Ну, а лодка все-таки уже была куплена?»

Тут он не мог уже сказать, что нет, так как раньше говорил о том, что лодка была специально куплена. И он сказал: «Лодка была куплена». Назад ему было нельзя идти. Лодка была куплена. От этого отказаться было трудно, и здесь ложь должна была остаться ложью. И этот эпизод характеризует его.

И четвертое, что мы установили на судебном следствии, – это создание Окладским того фантастического факта, что после взрыва, произведенного в Зимнем Дворце, когда Халтурину нужно было скрываться во чтобы то ни стало и сидеть тихо как мышь, Халтурин и Желябов вместе с Окладским якобы гуляли по улицам Петербурга и разговаривали после взрыва о новых террористических проектах.

Одной этой фантазии достаточно, чтобы определить степень достоверности всех вообще показаний Окладского. Ее можно объяснить только спекуляцией Окладского на невежестве здесь присутствующих, что они поверят такому фантастическому вымыслу.

Это все черточки, необходимые, как я говорил, для того, чтобы охарактеризовать Окладского и дать цену и оценку его автобиографии.

Я не подвергаю пока анализу других фактов, хотя их полезно было бы проанализировать.

Возьмем хотя бы расстрел квартиры на Жилянской улице в Киеве; он известен в литературе. Вероятно, достаточно знаком всем. Он мог быть знаком по литературе и Окладскому, но был ли там Окладский – как он это утверждает – вот что для меня важно было бы проверить.

Позвольте этим ограничить эту полосу оценки автобиографических сообщений Окладского и перейти непосредственно к объекту наших дальнейших обследований, к моменту ареста Окладского.