Текст книги "Как во смутной волости"

А. Кривич
Как во смутной волости

Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?!

Мне – чтоб были друзья, да жена – чтобы пала на гроб, —

Ну а я уж для них наберу бледно-розовых яблок…

Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.

В. Высоцкий

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения правообладателя.

© А. Кривич, 2015

© ООО «Написано пером», 2015

Глава 1

19 июня 2006 года

Ночная смена тяжелее всего дается в понедельник, во вторник уже полегче, к среде организм полностью адаптируется и работается хорошо, а отсутствие снующих по делу и без дела начальников придает ночи особую прелесть. К тому же ночью не так жарко, а жара в этом июне стояла необычайная: днем в тени термометр показывал не ниже 30 °C, сколько на солнцепеке – никто не мерил.

Когда я, закончив смену, возвращался домой, утренняя прохлада уже не ощущалась, на небе не было ни облачка, все предвещало очередной знойный день. Постучал в дверь, жена молча откинула крючок и снова завалилась в свою постель, дети еще спали – каникулы. Есть не хотелось, я прошел в комнату, разделся и лег в кровать. Жена еще осенью соорудила себе лежбище в другом углу комнаты и с тех пор спала отдельно, мотивируя это моим беспокойным сном и храпом. Затащить ее на супружеское ложе мне удавалось крайне редко, и сопряжено это бывало с такими усилиями, что я все чаще сопоставлял стоимость овчинки и выделки и засыпал в холодной постели.

Собственно говоря, женой я ее называл лишь по привычке, мы были разведены уже около восьми лет и фактически являлись сожителями, и сожительству этому приходил конец.

Развал начался с прошлой осени. Не было ни громких ссор, ни скандалов, но в доме явственно стала ощущаться отчужденность, поначалу не столь заметная, она день ото дня росла всю зиму и весну, к началу лета завершившись полным разрывом.

Особенно меня раздражало поведение сына. Если до этого он безотказно помогал мне во всех хозяйственных делах, то с осени мои обращения стали встречать ответ «мне надо уроки делать» или «мне надо в спортзал», после чего я оставлял его в покое: все-таки одиннадцатый класс, скоро экзамены, надо много заниматься. Тогда же он стал по вечерам ходить на дискотеку, возвращался за полночь, все чаще – пьяным. Работая посменно, я не мог контролировать все его похождения, но и того, что видел, было достаточно. Мои попытки серьезно поговорить с сыном ни к чему не вели, он молча отводил глаза, выслушивая мои нравоучения, отвечал: «Понял», – и все продолжалось по-прежнему. Кажется, с осени я ни разу не видел его глаз, зато все чаще в ответ на мои слова видел на его губах кривую усмешку, дескать, мели, Емеля, твоя неделя.

Эти перемены в сыне я объяснял для себя как обычный конфликт отцов и детей, усугубленный влиянием «золотой молодежи» – одноклассников, увешанных мобилами, плеерами и черт знает чем еще. На одну зарплату я, конечно, не мог обеспечивать всем этим троих детей, да и не хотел, не видя в этих причиндалах никакой пользы, лишь вред. Сын же, по-видимому, начал презирать отца, неспособного обеспечить ему достойное существование.

Жена во всем поддерживала ненаглядного первенца, отношения между нами разладились окончательно, в каждом слове, взгляде, поступке мамочки с сыном ясно читалось: ты нам больше не нужен, прекрасно обойдемся без тебя. Отношения с дочерьми у меня по-прежнему оставались прекрасными, но я вполне отдавал себе отчет, что при близком и неизбежном разрыве жена легко перетащит их на свою сторону. Как все это будет выглядеть, оставалось неясным, как неясно было, на какие средства они собираются существовать. Инвалидной пенсии жены им хватит только на хлеб, о детских пособиях даже смешно упоминать, алименты с меня тоже будут копеечными, так как большая часть зарплаты идет черным налом.

Объяснения я не находил, и это раздражало, как ноющая зубная боль. Проворочавшись в постели около часа, я наконец заснул тяжелым беспокойным сном.

Проснулся около полудня от жары весь мокрый от пота, встал, пошатываясь, прошел на кухню. В доме тишина, все уже встали и разошлись по своим делам, лишь кот разлегся на полу, нежась в солнечных лучах. И не жарко же ему, стервецу!

Заглянув в кастрюли, я понял, что есть не хочу, вскипятил чайник и не спеша, кружка за кружкой, стал накачиваться чаем. Голова была тяжелой от недосыпа, делать ничего не хотелось. Я допил чай и снова отправился в постель. Заснуть я уже не пытался, взял с полки детектив Спиллейна и сосредоточился на похождениях крутого плейбоя. Главный герой симпатии не вызывал, однако я почувствовал некоторую зависть: как у него все просто и ясно, все проблемы решаются при помощи кольта или хука правой. Я незаметно опять переключился на свои семейные неурядицы. Супермен, конечно, легко бы все устаканил. Впрочем, у суперменов, как правило, не бывает детей, они не знают привязанностей, может быть, поэтому им так легко принимать решения. Или всему виной моя рефлексия? Что можно сделать в моей ситуации? Сколько я ни ломал голову, никакого способа исправить положение не просматривалось. Совсем измучив себя бесплодными раздумьями, я наконец встал, оделся и отправился в магазин.

Вернулся с полторашкой «Жигулевского», сел за стол и, потягивая пиво, начал разгадывать японский кроссворд. В доме по-прежнему тихо. Куда они все запропастились? Вскоре пришел сын, на меня не взглянул, молча скрылся в своей комнате. И это результат семнадцати лет моих усилий сделать из него человека. Он всегда любил читать, и я выбирал для него самые лучшие книги, часто с ним беседовал, стараясь привить понятие о таких вечных ценностях, как честь, совесть, долг… Куда все это подевалось? Он ведь внимательно меня слушал, соглашался. Или только делал вид? Может быть, я что-то делал не так? Как могло за короткий срок взаимопонимание смениться полным непониманием?

Прихлебывая пиво, я предавался горестным размышлениям, когда услышал в комнате сына его неразборчивое бормотание. С кем он там разговаривает? В доме, кроме нас, никого нет. «Телефон! – понял я. – Она все-таки купила ему мобильник!».

Злость и отчаянье поднялись во мне девятым валом, захлестнув с головой. Для чего я бьюсь в одиночку, стараюсь свести концы с концами? Этим скотам не надо ни о чем думать, они воруют из портмоне деньги и жируют, мобильники покупают! За какие заслуги? Щенок с осени в доме палец о палец не ударил, целыми днями валяется в постели или пропадает неизвестно где.

Я рванулся в комнату сына. При моем появлении он вскочил с постели, исподлобья испуганно глядя на меня. Трусоват, стервец, а ведь ростом повыше меня, да и кулак, пожалуй, побольше. Обозлившись окончательно, я нанес ему несколько коротких ударов по голове и по корпусу. Комната была тесной, мы стояли вплотную друг к другу, удары получались несерьезными. Сын упал на кровать и скорчился в испуге, ожидая продолжения, в его руке я заметил мобильник. Прижав его правой рукой за загривок к постели, левой я начал вырывать из его руки телефон. Все происходило в молчании, лишь теперь он, судорожно вцепившись в мобилу, начал сдавленно выкрикивать: «Это не мой… это друга… мне надо вернуть…»

Наконец мне удалось разжать его пальцы и отобрать телефон. Отпущенный на свободу, сын рванулся из комнаты, хлопнул дверью, выбежал на улицу. Ярость продолжала кипеть в душе, я стал крушить полки с книгами, разбрасывать одежду сына, в голове стучала лишь одна мысль: «Для кого я это все делал?». Постепенно злость стала утихать, я вышел на кухню и заглянул в печь: там скопилась куча разного горелого мусора. Бросив на эту кучу телефон, я поджег его и с удовольствием наблюдал, как пламя быстро съедает это исчадие прогресса. Почти спокойный, сел за стол и отхлебнул пива.

В этот момент входная дверь распахнулась, на пороге стояла жена, и столько негодования было на ее физиономии, что в другое время я, скорее всего, рассмеялся бы, сейчас же начала подниматься новая волна злости.

– Ты что вытворяешь? – гневно заверещала она. – Ты что сделал с телефоном?

– Исчезни, – по возможности спокойно бросил я.

– Ты что себе позволяешь? – продолжала разоряться благоверная. – Думаешь, на тебя управы не найдется?

– Уйди, добром прошу, – я уже еле сдерживался.

Жена продолжала свои гневные тирады, стоя в дверном проеме. Когда я вскочил из-за стола, она бросилась на улицу. Я закрыл дверь и сел допивать пиво.

Постепенно вернулась способность соображать, я начал анализировать свои действия. Раскаянья не было. Как я должен был поступить? Сделать вид, что ничего не замечаю? И без того я слишком долго старался ничего не замечать, эта сладкая парочка, того и гляди, ноги начнет об меня вытирать. Нет, все правильно, пусть не забывают, кто их кормит и что мое слово в этом доме еще что-то значит.

Пиво закончилось, я продолжал, сидя за столом, обдумывать ситуацию, когда дверь распахнулась от удара ногой. Я удивленно оглянулся: на пороге стоял с решительным и суровым видом милиционер в чине капитана, наш участковый, из-за его спины выглядывала женщина в белом халате.

– Это ты здесь драку учинил? – взял быка за рога милиционер.

– Что, мы уже на «ты»? – удивился я. – Кажется, я с вами гусей не пас.

– Не хами! – прикрикнул блюститель порядка, и я понял, что сохранять достоинство обойдется себе дороже.

Участковый прошелся по дому, заглянул в печь, осмотрел разгром в комнате сына, тем временем женщина-медик с опаской подступила ко мне.

– Сколько дней пьете? – осторожно спросила она.

Я посмотрел на ее чемоданчик с инструментами и рассмеялся:

– Так вы меня из запоя пришли выводить?

Женщина озадаченно посмотрела на меня, потом недовольно сказала подошедшему капитану:

– Он вполне нормальный. Звонят, вызывают, как будто мне делать больше нечего.

– Ладно. Значит, печку топил? – обратился он ко мне.

– Вещдоки уничтожал. – Идиотизм ситуации раздражал меня все больше. Уже собственному сыну нельзя всыпать без вмешательства милиции. И как же их воспитывать? Макаренко и тот, помнится, признавал действенность силовых методов.

– Собирайся, поедем, – решительно произнес милиционер.

– Капитан, мне в ночь на работу, – попытался я возразить.

– Про работу забудь.

Мент упивался своей властью. Что ж, от тюрьмы и от сумы у нас зарекаться не принято. На работе меня кто-нибудь подменит, надо только передать ключ от сейфа с инструментом. Я молча оделся, запасся сигаретами и спичками, в сопровождении участкового вышел на крыльцо. «Скорая помощь» и милицейская «Нива» стояли за калиткой. Когда мы к ним подошли, откуда-то появилась моя жена, протянула милиционеру лист бумаги и начала взахлеб возмущаться моим поступком и причитать над страданиями сыночка. Капитан развернул бумагу и стал читать, стоя рядом, я имел возможность ознакомиться с заявлением сына.

«Прошу принять меры к моему отцу, неоднократно избивавшему меня, и сегодня, чуть не придушив меня, разбил телефон моего друга, стоимость которого я требую возместить мне из зарплаты».

«Даже заявление грамотно не могут составить, – как-то отстраненно подумалось мне, – и почерк какой-то детский».

Я отдал жене ключ от сейфа, чтобы она передала его на работу, и забрался в «Ниву», капитан устроился за рулем, и мы поехали.

В больнице нарколог, сам с трудом удерживающий равновесие, не обнаружил у меня признаков опьянения. После этого в отделении милиции капитан долго составлял протокол и наконец отпустил меня восвояси. Доехав на попутке до дома, я взглянул на часы – черт, скоро на работу, отдохнуть уже не удастся. Однако попасть на работу в эту ночь мне было не суждено.

Жена и дочери сидели у стола, при моем появлении благоверная несколько секунд смотрела на меня испуганными глазами, потом схватила дочек и опрометью мимо меня бросилась на улицу. Я устало опустился на стул и с наслаждением приложился к бутылке минералки, жара не спала даже к вечеру.

Пришел сосед, работавший в моей бригаде, начал рассказывать, как после моего отъезда жена принесла ему ключ и уговорила пойти на работу и открыть сейф. В сейфе она нашла портмоне с деньгами и забрала его.

– Ну и нюх у нее на деньги! – восхищался сосед. – Сразу нашла, с первой попытки!

Я не разделял его восторгов. Вот стерва, опять оставила без копейки. Последнее время деньги в доме исчезали таинственным образом, и мне пришлось отнести портмоне в сейф, откуда брал на хозяйственные нужды по мере надобности. И туда добралась! Почему я не подумал о такой возможности, когда отдавал ключ?

Взглянув на вешалку, я увидел сумочку жены. Портмоне лежало внутри, все деньги были на месте, я не смог подавить вздох облегчения. Значит, не успела еще спрятать, не ожидала моего столь быстрого возвращения.

Сосед вскоре ушел, но вновь появился участковый в сопровождении моей благоверной, лопочущей что-то об угрозах, страхе, перепуганных детях. Я понял, что ночевать придется на нарах, молча собрался, сунул в карман портмоне и пошел за капитаном к «Ниве». Дорога была неблизкая, капитан молчал, а я погрузился в невеселые воспоминания о событиях прошлой осени…

Ноябрь 2005 года

Было воскресенье, мы с дочками с утра возились в мастерской, делали из фигурных досок лестницу на печку. Старшая девочка держала доски, пока я пилил, подавала инструменты, младшей же больше всего по нраву пришлась рулетка. Она не выпускала ее из рук, все старалась измерить сама, в крайнем случае, с моей помощью. В очередной раз поискав рулетку, я с нарочитым недовольством проворчал:

– Опять куда-то убежала с рулеткой. Эй, срулетка, беги сюда!

Старшей дочке новое слово очень понравилось:

– Срулетка, срулетка, где ты? – весело кричала она.

Появилась младшая, комично поджав губы, делала вид, что сердится, но тут же звонко расхохоталась. С шутками и смехом мы собрали лесенку, скрепили ее шурупами, полюбовались своей работой. Лесенка получилась на славу, девочки понесли ее домой, я закрыл мастерскую и пошел вслед за ними.

В доме веселое настроение сразу улетучилось. Жена с недовольным видом портила очередной кроссворд, не обращая внимания на гору немытой посуды, неподметенный пол, раскиданную как попало одежду.

Недовольство – ее перманентное состояние, нос у нее кривой с детства, но она умудряется как-то искривить в унисон с носом всю физиономию и такую рожу носить весь день, видимо, это уже вошло у нее в привычку и делается непроизвольно. В минуты злости я называл ее «косорыльница».

Говорить я ничего не стал: все уже говорено тысячу раз, прошел в зал и включил телевизор. Сын у себя в комнате валяется на кровати, вчера опять пришел с дискотеки пьяный, блевал, теперь мается с похмелья. Надо еще раз с ним поговорить – а что говорить? Последнее предупреждение уже делал, теперь, видимо, надо самое последнее, потом самое-самое и так далее.

Девочки уже пристроили лесенку к печке и вдоволь напрыгались по ней вверх-вниз, теперь с шумом побежали в свою комнату (мы ее называли «девской») и принялись готовить уроки.

– Пап, а как звали жену Сократа? – донесся голос старшей дочери.

– Ксантиппа. А зачем тебе?

– Нам учительница говорила, что она была очень злобной и сварливой.

– Ну, это можно сказать о подавляющем большинстве жен.

На телеэкране сменяли друг друга бесчисленно расплодившиеся в последнее время юмористы, и каждое их слово сопровождалось заливистым женским смехом из зрительного зала. Что они находят смешного в этих идиотских шутках, для меня оставалось загадкой, я выключил телевизор и прошел в комнату сына. При моем появлении он вскочил и принял свою обычную в последнее время позу – боком ко мне, ссутулившись, исподлобья бросал в мою сторону косые взгляды.

«Выращивал мужика, а выросло вот это», – со злостью подумал я, вслух же произнес:

– Сколько это еще будет продолжаться?

Риторический вопрос, сын молча сопел в сторону.

– Ты мне обещал, что пьянки прекратятся. Обещал?

– Да, – чуть слышно выдавил из себя юноша.

– Ну, и в чем дело? Отвечаешь ты за свои слова?

Молчание, сопение. Я все больше злился.

– Ты слышишь меня?

Кивок.

– Еще раз повторится – пеняй на себя, – я не выдержал и отвесил ему подзатыльник. – Ты понял?

– Понял, – буркнул сын с видимым облегчением, желая поскорей от меня отделаться.

Вышел я от него еще больше раздраженный от собственного бессилия. Поговорил, называется! А черт его знает, как с ним говорить. Упустил я сына, упустил, а когда и почему – не могу понять. Мысль, что вся нынешняя молодежь такова, не утешала, мой сын должен быть нормальным, это ведь мой сын.

По телевизору продолжали кривляться юмористы. Переключил программу – и там то же самое. Мир катится в преисподнюю, а эти весело отплясывают на могилах. В сердцах выключил ящик и прилег на диван.

Сын вышел из комнаты и прошел в столовую.

– Есть хочу, – услышал я, пораженный резким контрастом в голосе сына. Только что это был забитый, трусливый лепет, теперь же звучал голос хозяина, грубо требующего свое. Жена засуетилась, что-то уронила, принялась кормить ненаглядного сыночка, при этом оживленно что-то лопоча, задавая ему какие-то вопросы.

– Что надо? – грубо оборвал ее сын, она опять что-то затараторила, на что сын отрезал:

– Отстань!

Теперь из столовой доносились лишь скрежет вилки о тарелку да громкое чавканье. Почему она терпит такой тон, не поставит его на место? В излишней покладистости ее никак нельзя упрекнуть. В чем дело?

Только сейчас я наконец понял, откуда у сына деньги на водку. Конечно, это она его обеспечивает, но зачем она это делает – непонятно, кажется, ни одна мать не станет сознательно спаивать сына.

Вскоре сын насытился и ушел по своим делам, я встал с дивана и вышел в столовую. Жена в прежней позе сидела с кроссвордом, лишь грязной посуды на столе прибавилось.

– Зачем ты даешь ему деньги на водку? – спросил я.

Жена отвернулась, с каменным лицом уставилась куда-то в угол. Это выражение лица мне было знакомо, вероятно, такой же вид был у Зои Космодемьянской на допросах в гестапо.

– Ты что, не понимаешь, что спаиваешь шестнадцатилетнего щенка?

С тем же успехом я мог бы задавать вопросы собственным тапочкам. Даже не знаю, что меня раздражает больше: когда она на мое слово отвечает десятью или когда вот так уставится в стенку. Обычно она бывает готова к ответу, и тогда слова сыплются из нее, как мякина из дырявого мешка, но иногда случается, что вопрос застает ее врасплох, и тогда она застывает с непроницаемой физиономией. В такие минуты мне кажется, что слышен скрежет в ее головенке от лихорадочной работы извилин, однако результата, как правило, не случается, убогий интеллект способен воспроизводить лишь заранее заготовленные фразы.

– Ты слышишь меня?

Бесполезно. Да и какой смысл задавать вопросы, зная, что ответом будет либо молчание, либо очередная ложь?

– Тварь! – в сердцах бросил я и вернулся к телевизору.

Глава 2

19 июня 2006 года

К отделению милиции подъехали уже в темноте, капитан лихо загнал «Ниву» на стоянку и провел меня в дежурку. Дежурный, в чине майора и изрядном подпитии, видимо, для бодрого несения службы, довольно уверенно прохаживался от стены к стене и делился своим мнением о «кухонных боксерах», выказывая недюжинные познания в избитом милицейском юморе. Странно, когда он успел дослужиться до майора? Кажется, еще совсем недавно он носил погоны лейтенанта и привлекался к суду за убийство жены, а теперь – уже майор и, видимо, без всякой судимости. Чудны дела твои, Господи!

Капитан устроился за столом и начал составлять протокол, а майор заставил меня вывернуть карманы, разложил их содержимое на столе и начал тщательно описывать, с заметным усилием стараясь придать строчкам читаемый вид. Дойдя до денег, удивился величине суммы, скрупулезно пересчитал все до копейки и занес в опись, бравируя милицейской честностью. Что ж, товар по нынешним временам дефицитный, и майору есть чем гордиться, однако я с грустью смотрел на свои кровные, не особенно надеясь увидеться с ними вновь.

Наконец все формальности были соблюдены, и молоденький сержант препроводил меня в камеру, коротко растолковав правила внутреннего распорядка и назначения параши в углу. За спиной зловеще лязгнули засовы, я закурил – майор, добрая душа, разрешил оставить при себе сигареты и спички – и огляделся. Посредине камеры стол и две скамейки, привинченные к полу, у противоположных стен – пара двухэтажных нар, одни нары оказались заняты, на них покоилось нечто оборванное, измазанное глиной, неимоверно храпящее и, судя по всему, в стельку пьяное. Я докурил, воспользовался услугами совмещенного со спальней санузла в виде параши и улегся на свободные нары.

Ложе оказалось весьма жестким, в молодые годы мне доводилось много времени проводить в палатках на подобных сооружениях, однако спать на голых досках как-то не приходилось. Особенно неудобно было голове, повертевшись так и этак, я снял куртку, свернул ее и положил под голову, это слегка уменьшило дискомфорт, но сна не было ни в одном глазу: рой беспокойных мыслей бился в голове. Как случилось, что я оказался на нарах? Кажется, Сократ говорил, что во всех своих несчастьях человек виноват сам. Так в чем же моя вина? Память навязчиво возвращала к недавнему прошлому.