Текст книги "Байки старого еврея"

Аарон Шервуд
Байки старого еврея

© Аарон Шервуд, 2016

© SuperИздательство, 2016

Книга посвящается моей жене Оле, без которой эта книга не увидела бы свет.

Родился я в селе Степановка, тогда ещё Сталинской области. В обычной советской семье. Именно советской, так как тогда национальность, как считалось официально, была вроде несущественна. Помните, в «Повести о настоящем человеке» врач говорит Маресьеву: «Ты же советский человек?». В 1953-м мы вернулись на родину отца, в Ленинград. Первые мои воспоминания связаны с Ленинградом. Его отец практически всю жизнь прожил в Петрограде – Ленинграде. Я думаю, что я по праву могу считать себя ленинградцем.

В детском саду дети меня не любили за то, что я первым, да ещё с удовольствием, съедал ложку рыбьего жира и подставлял попку для укола. Рыбий жир мне просто нравился, бывают и такие извращения. Уколов я, как сейчас говорят на новоязе, типа не боялся. Конечно, я боялся уколов, я был нормальный ребёнок, но как «крутой пацан» не боялся. Ведь это видела Эллочка, моя первая любовь!

В школе я стал задумываться, почему наша школа носит имя героя Гражданской войны Василия Ивановича Чапаева, того самого Чапаева, про которого рассказывали анекдоты и он в них выглядел последним идиотом. Почему в нашу обычную восьмилетку, а потом и десятилетку направили бывшего начальника детской колонии? Как могут повлиять введённые книксены для девочек и поклоны для мальчиков при встрече учителей на успеваемость? Или чёлки для мальчиков с первого по выпускной класс на неё же?

Читатель, если ты думаешь, что я пытаюсь причислить себя к диссидентам, то ошибаешься. Я тогда очень любил советскую власть, но мыслям не прикажешь.

Я и в армию пошёл если не с радостью, то и не с опущенной головой. А вот в ней, любимой, мне всё и объяснили. Объяснили, что я жид, скрытый враг и что я почему-то в неоплатном долгу перед советской властью. Мои сослуживцы меня не любили и подозревали во всех тяжких грехах. Их можно было понять. Как можно доверять человеку, который не пил одеколон, как все? Но всё проходит. Прошло и это. Я оказался на свободе, в смысле дембельнулся. В ознаменование получения свободы я перестал бриться и стричься. Так что, когда я вернулся на службу кинематографу, я выглядел как все! Но что поделаешь, я и там умудрился сцепиться с начальством. Мне пришлось уйти. Но связи с «фабрикой грёз» я не терял до последнего дня пребывания в той стране. Разве возможно не бывать там, где тебя понимают с полуслова, где всё тебе родное и близкое?

Потом была нудная работа в снабжении с нищенской зарплатой. И когда мне предложили поработать на БАМе, я не раздумывая согласился. Я уже был к тому времени женат. Жена моё решение одобрила, при условии, что я её заберу с собой, – декабристка.

БАМ – это три незабываемых года. Три лучших года моей жизни в СССР. Природа, настоящие, проверенные сумасшедшим морозом и большими зарплатами друзья.

Я думаю, ни для кого не секрет, что проверка деньгами – самая надёжная. Там, на БАМе, я увидел, что всё наше самое передовое гроша ломаного не стоит по сравнению с их отсталым и загнивающим.

Так, по крупицам, во мне стал расти, по советской классификации, отщепенец. А вот тут я снова оказался не в одиночестве! Нет, я не подстраивался под общий взгляд на происходящее. Я вообще не знаю, как это делается. Думаю, всё совпало. И когда пришёл Горбачёв, я, как практически все, воспринял его на ура. Но радость моя длилась недолго. Начался предсказуемый бардак. Я стал задумываться об отъезде.

Моя книга – не мемуары и не злопыхание сбежавшего Рабиновича, добра не помнящего. Это картинки из прошлой и настоящей жизни. Смешные и не очень… Считайте её ностальгией по, увы, прошедшей молодости.

Антисемитам и не снилось

По непонятной мне причине среди евреев принято ругать антисемитов. Я думаю, зря евреи их ругают. По сути, ничего плохого они про нас не говорят. Ну да, мы захватили все банки мира. Это надо расценивать как наговор? А то, что Израиль даёт распоряжения Путину, Обаме, Мубараку, пока его не свергли? Сейчас Асадом вертим как хотим. Разве не так? А как они нашу армию прославляют! Где бы что бы ни случилось, тут же «Моссад» или ЦАХАЛ обвинят. А почему? Знают, умишком не вышли. А разве вы слышали от них о глупых евреях? Нет, это они считают, что лучшие учителя – евреи. А о плохих врачах, инженерах, артистах, адвокатах вы от них слышали? Они юдофилы! Я уверен в том, что они рекламируют Израиль, иногда это получается у них коряво. Помните табличку в салуне на Диком Западе: «Не стреляйте в тапёра, он играет как умеет. Будем снисходительны»? Я же хочу поделиться с вами байкой о глупом еврее – мне, еврею, можно. Итак, время действия – семидесятые годы прошлого века, место действия – стройбат. В роте, где я служил, был один «дед», здоровенный жлоб, всячески подчёркивавший, что он прошёл, по его выражению, школу жизни. Однажды во время помывки – так у нас называлось посещение бани – я заметил, что воин-ветеран обрезан. На следующий день я подсел к нему в курилке. Мы были одни. «Аид?» – спросил я. Вдруг этот громила, вечно потрясавший своими кулаками, побледнел, вжал голову в плечи и, озираясь по сторонам, выдавил из себя: «Нет!». Зрелище было настолько отвратительным, что мне на секунду показалось, что он стал меньше. Эта история имела продолжение. На следующий день я дневалил по роте. Поправляя заправку коек, я случайно провёл рукой под подушкой на его койке и наткнулся на что-то твёрдое. Этим предметом оказался журнал «Вопросы психологии»! Посудите сами: где стройбат и где вопросы психологии. Я решил навести о «бойце» справки. У меня не укладывался в мозгу его вид и этот журнал. Результат моего небольшого расследования поверг меня в шок! Да и было отчего! Оказалось, что сей воин – житель Москвы и имеет… четыре класса образования! Вы скажете: «Не может быть такого».

Не может. Но есть. Понятно, что эти сведения не прибавили моего уважения к нему, особенно после того, как он попросил меня написать вместо него письмо его, как он выразился, бабе. От написания письма я отказался, предложив украсить письмо его «бабе» эпиграфом. У меня в запасе было несколько шедевров армейской мысли, которые я почерпнул во время съёмки кино про наше советское житьё-бытьё. Первое письмо я украсил перлом следующего содержания: «Письмо пишу – бумага рвётся! Моё письмо к тебе несётся!» Я думал, что после такого эпиграфа получу от ветерана в глаз, но он мне выставил бутылку водки, попросив меня написать ещё один стих. Я пошёл ему навстречу и украсил следующее письмо произведением следующего содержания: «Добрый день, а может, вечер, не могу об этом знать, это дело почтальона – как сумеет передать». На этом я заработал ещё пузырь водки и просьбу подписать его фотку. Я начертал: «Если память тебе улыбнётся, если дорога наша судьба, пусть на память тебе остаётся недвижимая личность моя». Ещё бутылка. А под самый его дембель я получил от этого ценителя изящной словесности литр хорошего коньяка за следующее произведение: «Есть у солдата заветное место, это место солдату дороже всего, это место в кармане, где фото невесты, что в далёком краю ожидает его». А теперь скажите: станет антисемит рассказывать что-то подобное? Да ни за что! У него другая задача. Он не за это деньги получает. Его задача – рассказывать о том, какие мы ловкие, предприимчивые, и о том, что нет нам преград.

Армейский юмор с акцентом

Почему-то принято считать армейский юмор явлением второсортным. Множество раз мне доводилось слышать пренебрежительное: «А, армейский юмор – это как пошлый анекдот». Прежде всего, хочу со всей присущей мне честностью и прямотой заявить эстетствующим интеллектуалам: «А по какому праву вы клевещете на пошлые анекдоты?» Не бывает пошлых анекдотов! Есть хорошие анекдоты и остальные. Армейский же юмор – это для понимающих, для тех, кому повезло (с таким счастьем никакого горя не надо) прочувствовать, увидеть изнутри то место, откуда проистекает этот самый юмор. Особое место в армейском, как, впрочем, и в цивильном юморе, занимает юмор с акцентом, с нашим, родным еврейским, акцентом. Во время моей службы в армии я познакомился, а впоследствии и подружился с соплеменником. Родом он был с Украины, из небольшого городка Новограда-Волынского. Он излучал остроумие. Его шутки всегда были на грани. Не в том смысле, чтобы обидеть человека, а в смысле на грани дозволенного. Попытаюсь объяснить. До призыва Миша учился в музыкальном училище. Соседом по комнате в общежитии у него был палестинский араб. В то время Советский Союз активно помогал арабам в их «справедливой борьбе против сионистского оккупанта». Помогал не только оружием, но и пропагандой образа жизни, приглашая, естественно, на халяву, учиться в СССР. Шёл 1967 год. На Ближнем Востоке война. В один из вечеров, наслушавшись «забугорного» радио, Миша в нетрезвом виде вернулся в общежитие. Услышанные новости привели его в благостное состояние: наши громили арабов. Испортил ему настроение сосед, который не разделял его радости. Он категорически не хотел выпить с евреем за победу Израиля. Тогда Миша предложил ему выбор: или он выпьет за израильское оружие, или получит в морду. Второй вариант араб исключил сразу: его сосед был на голову выше и много тяжелее. Под угрозой остаться со сломанной челюстью он выпил-таки водки за победу Израиля, закусив салом. Моего друга, конечно, выгнали из училища. Но! Согласитесь, хороша шутка. Такая шутка могла и прокурору понравиться, но обошлось. Мишу всего лишь забрали в армию, чего делать абсолютно не следовало. Обороноспособность родной армии он не поднял, а вот крови у товарищей-офицеров выпил вдоволь. Например. Дежурный по части, а это был, как на заказ, замполит батальона, да ещё подполковник, застукал Мишаню за разговором с мамой. Страшного в том, что он из штаба звонил домой, не было, но он, о ужас, говорил на идише! Клокоча праведным коммунистическим гневом, ведь на его глазах происходил сионистский сеанс связи, замполит, закричал на него:

– Брофман! Вы что себе позволяете?

– Я? Я себе позволяю говорить с мамой на родном языке. До меня Гиви звонил маме, говорил на родном языке. Грузину говорить с домом на родном языке можно, а мне? Вы, товарищ замполит, не антисемитом ли будете?

Пришлось этому недоумку замполиту извиняться, говоря при этом, что он не антисемит, а даже напротив. Что у него прадед – еврей, правда, по отцовской линии. Когда он ушёл, я спросил:

– Моше, а тебе не страшно? Замполит батальона как-никак, с ним даже комбат не связывается.

– Мне, друг мой, фиолетово. Я устава не нарушал. Это он (из этических соображений я не стану говорить, каким эпитетом он был награждён) выставил себя умственно осталым. Как ни странно, мой друг оказался прав. Замполит не стал его преследовать, трезво, что бывало с ним нечасто, решив, что умственные силы неравны. Он даже доверил ему проведение политинформации. Правда, ненадолго, потому что политинформация в его изложении отдавала не очень скрытой антисоветчиной. Мы быстро сдружились. И как настоящие друзья вместе попали в госпиталь. Я попал под нож хирурга, а Миша – с воспалением лёгких. Как-то, зайдя к нему в палату, я из вредности (он не хотел давать мне книгу) «украл» у него очки. Вернувшись к себе, я в который уже раз развивал теорию о том, что чистые погоны – чистая совесть. И вот, когда я произнёс свою любимую фразу: «Лучше иметь дочь-проститутку, чем сына-ефрейтора», – Дверь в палату приоткрылась, в образовавшуюся щель просунулась подслеповатая рожа Брофмана. Уставившись на меня и делая вид, что меня не видит, он спросил: «Ребята, вы не видели гвардии ефрейтора Шервуда?»

Это был удар. Выписался я через неделю и всё это время пытался оправдаться. Видимо, правы те, кто говорит: «Тот, кто оправдывается, уже виноват». Не помогло даже то, что я пришёл прощаться в форме рядового. Но судьба подарила мне случай вернуть шутку. Как я уже говорил, Миша не был отличником ни боевой, ни политической подготовки, не был им и я. По этой причине нас отправили на формирование новой части. Так мы оказались в Череповце.

В один из самоходов мы познакомились с двумя симпатичными девчонками. Я время от времени бегал к «своей» в самоход. Наши отношения были лёгкими, без обязательств. Её же подруга проявляла агрессивность. Она преследовала моего друга буквально по пятам. Однажды в городе я её случайно встретил:

– Привет, подруга, как дела?

– Где твой друг, чего он скрывается?

– Вот это неправда! Михаил сам тебя разыскивает. Он получил письмо из дома – родители согласны.

– Врёшь!

– Шоб меня в самоходе поймали!

Конечно, не следовало так шутить. Но всё получилось само собой, без злого умысла: прервалась тонкая связь между мозгом и языком. Благополучно преодолев забор, я оказался в родной казарме. И даже успел лечь на кровать и сделать вид, что был здесь всегда. Минут через десять позвали Мишу:

– Брофман! На выход, к тебе баба пришла.

А ещё через пять минут раздался его голос. Это был рык раненого зверя:

– Шервуд! Настал час страшного суда.

Выглянув в окно, я увидел, как мой друг, воздев руки, в которых были наполненные авоськи, кричал:

– Не видать тебе дембеля! Таким молодым мы тебя и запомним! Готовься, я иду за тобой!

– Мойше! Уже можно без патетики?

Посчитав за благо, я спустился вниз по чёрной лестнице. Так мы и бегали с полчаса. То он по парадной лестнице, я по чёрной, то наоборот. У меня было преимущество – я был налегке. Мне стало его жаль, и я остановился. Тяжело дыша, он подошёл ко мне и сел рядом.

– Мишаня, что-то произошло? Ты сегодня какой-то нервный. Тебя обидели?

– Ты ещё издеваешься? Счастье твоё, что не попал под горячую руку, а не то взял бы грех на душу, грохнул бы. Потом пожалел бы, но сначала грохнул бы!

– Не томи, поведай, как прошла встреча с любимой.

По понятным причинам я не могу дословно привести его рассказ. Поэтому предлагаю вам литературную версию.

Итак. Не успел он переступить порог КПП, как ему были вручены две сетки (в одной – арбуз, оказавшийся при вскрытии накачанным водкой, в другой – курево и лимонад) со словами:

– Я согласна!

– На что?

– Ты же письмо из дома получил, ну вот, я согласна!

– Это тебе Андрюха наплёл? Щас он умрёт!

Дальше вы знаете. Перед тем как приступить к дарам, чудным образом на нас свалившимся, я сказал:

– Дружище Моше! С тебя пузырь – теперь она точно не будет тебя преследовать. Гвардии ефрейтора Шервуда помнишь? Мы в расчёте.

– Значит, ты всё это время ждал случая рассчитаться?

– Какие счёты между дружбанами? Служба у нас скучная, вот я и решил её немного украсить. Правда, мне удалось?

Как вы понимаете, мой друг тоже хотел украсить службу, но я был начеку!

Вопросы педагогики

Наверно, я родился не под счастливой звездой. Дух моего деда, которого я в жизни ни разу не видел, взирал на меня с небес и был постоянно, если верить взрослым, мною не доволен. «Ну какое ему дело там, на небесах, порвал я штаны или нет», – думал я, выслушивая очередную выволочку взрослых. На уроке рисования мне обязательно говорилось, что я позорю деда-скульптора неумением рисовать хотя бы на тройку. А на уроке пения меня стыдили тем, что я не знаю гаммы, в то время как – вы только представьте себе! – моя тётя даёт уроки вокала, и не где-нибудь, а в Мариинском театре!

Моя учёба превратилась в ад с приходом в школу нового директора. В гороно, наверно, долго думали, перед тем как послать в обычную десятилетку бывшего начальника детской колонии. Появление этого вечно небритого, в помятом костюме и несвежей рубашке «Макаренко» совпало с очередным прокатом фильма «Встреча на Эльбе». В фильме присутствовала журналистка, а по совместительству подлая шпиёнка Шервуд. Персонаж, естественно, вымышленный. Я в очередной раз что-то совершил, не достойное высокого звания Советского ученика. Возможно, окно разбил или в школу опоздал. И вот на школьной линейке выводят из строя всех, кто позорит и роняет это самое звание. Когда очередь доходит до «освещения моей персоны», этот взрослый дядька, педагог, заявляет, что с такими родственниками, как эта недостойная женщина из кинофильма, из меня ничего путного не выйдет! Он так и сказал: «У него же родственница на ЦРУ работает». Этот светоч педагогики и по совместительству историк не знал или посчитал не существенным тот факт, что ЦРУ было образовано спустя два с половиной года после завершения войны. Но мне повезло! Уже пришёл XX съезд КПСС, и наступила, как тогда казалось, оттепель. Случись подобное в более ранние, правильные, времена, я, безусловно, пополнил бы стройные ряды изменников Родины, и не только я один… Однако сей прискорбный «факт» – моё якобы родство с теми, кто в бессильной злобе клевещет на братский союз рабоче-крестьянской интеллигенции и пролетариев умственного труда, – не помешал нашему «Макаренко» впихнуть меня в группу школьников, которых должны были принимать в пионеры. Это была вселенинградская показуха, приуроченная к очередной годовщине пионерской организации. Действо происходило в Кронштадте, у памятника работы моего деда, что и послужило причиной включения меня в этот «спектакль». Наш директор просто взял меня за руку, подвёл к какому-то важному дядьке и, не скрывая гордости, заявил, что в школе под его руководством учится внук скульптора Шервуда. Естественно, он не упомянул о том, что я отъявленный прогульщик и не совсем отличник. В чём его заслуга, что меня зачислили в эту школу он так же умолчал.

По сей день не могу понять, какое отношение имел прославленный адмирал, верой и правдой служивший антинародному царскому режиму, к пионерской организации?

До Кронштадта мы плыли на пароходе. И там наш директор не упустил случая подсунуть меня корреспонденту, кажется, «Искры», который расспрашивал меня о деде и сфотографировал у памятника.

А спустя неделю «Макаренко» местного разлива вызвал в школу мою маму, которой за пять рублей загнал мою фотографию, сделанную на пароходе. К слову, она была мне обещана фотографом бесплатно.

Прошли годы. Наш «Макаренко» продолжал руководить школой. Всю свою энергию он по-прежнему посвящал пусканию пыли в глаза начальству. Наша школа теперь почему-то носила имя Чапаева. Настал долгожданный для меня, безусловно, последний день учёбы. Вечером был выпускной бал. Наш, теперь уже бывший, директор появился, как всегда, в грязной, когда-то белой, рубашке и навеселе. Когда же родители поинтересовались, почему он появился на праздник в таком виде, он, не задумываясь, заявил: «А чему радоваться? Выпускаем (даже здесь он употребил зоновское понятие) проституток и воров». Что тут добавить? Достойный продолжатель дела чекиста и по совместительству педагога Макаренко.

Без права на ошибку

Мой рассказ о трудной и опасной службе – нет, не шпиона или, скажем, минёра – куда им. Мой правдивый рассказ – об администраторе, работающем на съёмках кинокартины. Хочу начать с того, что работа эта прежде всего требует смекалки. Абсолютно неправ тот, кто подумал: знаем мы эту смекалку. Там надуть, здесь обжулить! Прежде всего он, администратор, в ответе за всё. И это не преувеличение. Он отвечает за размещение актёров, за билеты на самолёт, поезд. Допустим, съёмки проходят в Крыму. Лафа? Фрукты-ягоды, тёплое море, загорелые девочки? Не без этого, но кто-то из вас пробовал летом, скажем, в Сочи, поселиться в гостинице? А купить билет на поезд, и не в плацкарту, а в мягкий вагон? И не заранее, а в день отправки. Он отвечает за транспорт и его ремонт в кратчайшие сроки. Кого интересует отсутствие запчастей? Техника безопасности тоже на нём. Кормёжка всей команды, а творцов особенно, тоже на нём. И чтоб «скорая» дежурила и оцепление было, а алкоголя чтоб не было. Чтоб реквизит со стола не спёрли, не всегда же на столе муляж.

Но самое главное – на это способен не каждый – выполнить внезапно пришедшую творческую мысль режиссёра! То есть перед съёмкой бедолага точно и в срок выполнил все заявки, и вдруг…

Представьте себе раннее утро. «Ленфильм» ещё не проснулся. Ещё только-только начали работать цеха. Ещё закрыто кафе – сердце «Ленфильма». Именно в кафе происходят главные события: встречаются актёры и режиссёры, обсуждают грядущие съёмки и перемывают косточки. Если вы хотите с кем-то встретиться – идите прямо в кафе, не ошибётесь.

Секретарь директора студии вошла в приёмную. Секретарь директора – лет пятидесяти, образец женщины и секретаря. Всегда собранная, подтянутая, безукоризненно одетая. Без её ведома ничто не может произойти на студии. Буквально вслед за ней в приёмную входит директор. Вежливо поздоровавшись, подходит к дверям кабинета, открывает дверь и застывает в растерянности. «Маша! Бля!» – говорит он, облокотившись на косяк двери. Секретарь срывается «со старта». Её рывку позавидовал бы истребитель, стартующий с палубы авианосца. Увиденное заставляет её замереть на пороге кабинета директора! Случилось ужасное! Гордость и украшение кабинета – рояль «Беккер» исчез! Она, как и директор, облокачивается на косяк двери. «Бля!» – прошептала она. На этом её словарный запас истёк. Оба, словно в синхронном плавании, глядя друг на друга, опускаются на пол. И когда они почти достигают низшей точки, раздаются покашливание и голос: «Можно заносить?» Не сговариваясь, одними губами спрашивают: «Что?» «Как что? Пианину», – говорят грузчики, открывая створки дверей приёмной и вкатывая «Беккер». Немедленно был вызван начальник охраны. Разыскали и виновника. Он, естественно, не запирался и особой вины за собой не чувствовал. А произошло следующее. Во время кинопроб режиссёр попросил актрису спеть как бы у рояля. Как бы у рояля у неё не получалось. Ну не могла она представить тумбочку, у которой её поставили, роялем. «Нужен рояль», – сказал режиссёр. Где его взять? Дело даже не в том, что необходимо подавать заблаговременно заявку. Восемь часов вечера, цех реквизита закрыт. И тогда он решается на сверхоперацию. Но как ему удалось открыть кабинет директора и доставить, будучи никем не замеченным, рояль в павильон? Рояль, как вы понимаете, имеет внушительные размеры и вес. Это вам не листочки секретные из штаба фрицев тырить! Я думаю, что ни Штирлиц, ни майор Вихрь, да и сам Скорцени не решились бы на подобное.

К чести директора кинокартины и режиссёра надо сказать, что они горой встали на защиту администратора. Да и сам «пострадавший» не требовал крови. Вот только начальник охраны схлопотал строгача. Каждый обязан выполнять свои обязанности, справедливо решил директор студии. Понятно, что администратор ещё долго ходил в героях среди коллег. А на заданный в сотый раз вопрос, как же это ему удалось, интересовался, не хочет ли спрашивающий ещё и ключи от квартиры, где деньги лежат.