Текст книги "Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)"

Учась на отделении словесности, Чернышевский собственно филологии и литературе уделяет со второй половины второго курса меньше внимания, чем истории, философии, политике, политической экономии. Упорные поиски научного мировоззрения побуждали его по усвоенному в занятиях с отцом и Г. С. Саблуковым правилу обращаться непосредственно к источникам. Газетным и журнальным компиляциям он не доверяет. Знание европейских языков значительно облегчает задачу, и Чернышевский тщательно изучает историческую и политическую литературу. Свои размышления о текущих социальных событиях «он неизменно сопровождает ссылками на исторические труды Л. Блана, Гизо, Бюше, Ламартина, Сисмонди. Он штудирует «Историю последних философских систем в Германии от Канта до Гегеля» Мишле, сочинения немецких философов-классиков, исторические исследования Ранке, Раумера, Сальванди. В поле его зрения исторические трактаты древних (Геродот, Гораций, Квинт Курций, Ксенофонт, Цезарь). Библиография прочитанных им в студенческие годы книг обширна и разноязычна.

Процесс чтения носит научный характер – без школярства, поверхностности, формальности, без претензии на тщеславное многознайство. Он критически соотносит прочитанное с уровнем своих знаний и готов пересмотреть свой прежний взгляд, если автор увлекал и убеждал. Так, к примеру, случилось после прочтения «Сущности христианства» Фейербаха, книги, побудившей заново обдумать религиозные воззрения. Но об этом речь впереди. Систематическое, целеустремленное, критически взвешенное чтение развивало самостоятельность аналитической мысли, придавало усваиваемым знаниям прочность, основательность.

Глубокий интерес студента-филолога к историческим и политическим наукам не только дань увлечению. Само увлечение это властно продиктовано современными потребностями европейской научной мысли, пытающейся постичь законы социального. Чернышевский точно чувствовал пульс нового научного движения, и он поставил перед собою цель деятельно в нём участвовать. В начале 3-го курса он решил поступить на «педагогические занятия» к профессору истории (занятия, посвященные чтению и разбору студенческих работ по истории) и затем «написать и напечатать в каком-нибудь журнале историческую статью, которой бы обратил на себя внимание» (I, 130). На занятия к преподавателю истории он не был записан только потому, что оказался не предупреждён о дне выбора кандидатов. «Решительно меня тянет к современной истории, политике и политической экономии, поэтому прочитал полкаталога по политической экономии и всё хорошее выписал и хочу перечитать» (I, 148). Заслуживает цитации и ещё одно высказывание, встречающееся в письме к родителям от 22 ноября 1849 г. Он пишет по поводу состоявшегося введения политической экономии в учебные программы филологического факультета Казанского университета, куда только что поступил его двоюродный брат Александр Пыпин: «Это чудесно, потому что теперь она и история (то есть и то и другое, как приложение философии, и вместе главные опоры, источники для философии) стоят теперь во главе всех наук. Без политической экономии теперь нельзя шагу ступить в научном мире. И это не то, что мода, как говорят иные, вопросы политико-экономические действительно теперь стоят на первом плане и в теории, и на практике, то есть и в науке, и в жизни государственной» (XIV, 167).

Список проштудированных политико-экономических работ показателен. Он читает главнейшие труды французских социалистов-утопистов и экономистов школы Адама Смита и Рикардо. В его руках «История политической экономии с древности до наших дней» О. Бланки (Париж, 1845), работа Ж.-Б. Сэ «Катехизис политической экономии». Из русских источников привлекла работа В. А. Милютина «Пролетарии и пауперизм в Англии и во Франции», и во время лекций по философии он делает обширные выписки из нее.[438]438
  Запись Н. Г. Чернышевским лекций проф. А. А. Фишера по философии. Расшифровка Н. А. Алексеева. (РГАЛИ. Ф. 1. Оп. 1. С. 314. Л. 46).


[Закрыть] О книге последователя Сэ профессора политической экономии и статистики Петербургского университета И. Горлова «Теория финансов» (СПб., 1841; изд. 2-е, 1845) он пишет в дневнике: «Слишком ограниченного ума и небрежно составленная книга» (I, 39). Мы не располагаем суждениями Чернышевского по поводу всех прочитанных им политико-экономических сочинений. Но тот факт, что в начале 1860-х годов он явится известным автором-экономистом и даже предпримет попытки прочесть в университете курс лекций по политической экономии, говорит о высокой степени подготовленности в этой научной дисциплине, и основа этой подготовленности заложена, несомненно, в студенческие годы.

Чернышевский видел: никто из сокурсников не может соперничать с ним в знаниях. Лободовского он быстро и уверенно обошёл, особенно в понимании исторических и политических фактов и проблем. В споре с П. Ф. Лилиенфельдом выяснилось, однако, что среди молодых людей его возраста есть и такие, кто в знании исторических источников не уступают ему. И Чернышевский с готовностью идёт на сближение с этой частью думающей и читающей молодежи. Дружба с Лилиенфельдом не завязалась. Однажды в разговоре с ним о браке и положении женщины Чернышевский, высказывавшийся «в духе ультра Жорж Занд», увидел, что тот «в самом деле отстал и теперь думает, как говорит: «Назначение женщины любовь, между тем как назначение мужчины – между прочим и любовь»» (I, 288). После этого интерес к своему оппоненту пропал и более не возобновлялся.

Иначе сложились отношения с Александром Владимировичем Ханыковым, недавним студентом Петербургского университета,[439]439
  Из архивных источников видно, что А. В. Ханыков поступил в Петербургский университет на восточное отделение 14 августа 1844 г. и «уволен по прошению» 8 мая 1847 г. (ГИАЛО. Ф. 14.Оп. 6. Д. 770. Л. 41).


[Закрыть] которому суждено было сыграть весьма заметную роль в настойчивых идеологических исканиях Чернышевского. Впервые после знакомства с Лободовским он столкнулся с фактом, когда не он, а его приобщали к передовым идеям времени, и под новым влиянием неясные, смутные, противоречиво выражаемые вследствие явного эклектизма социалистические симпатии постепенно обрели логическую прочность системы.

Первая встреча их состоялась 23 ноября 1848 г. после очередного чтения Чернышевским на «педагогических лекциях» у Никитенко отрывка из повести о Гёте («Пониманье»). Ханыков в качестве вольнослушателя посещал некоторые занятия в университете и слушал доклад Чернышевского. Он подошёл к Чернышевскому, когда тот надевал шинель. Состоявшийся диалог Чернышевский передал в дневнике так: «„Вы, кажется, читали у Никитенки?” – „Я”. – „Так вас сильно интересует разгадка характера Гёте?” – сказал он мне. – „Да, конечно, сильно”. – „Ну, так это сделано уже в науке”. Я думал, что он говорит про Гегелеву школу, и сказал несколько неловких слов, невпопад. – „Нет, у Фурье, который нашёл гамму страстей, 12 первоначальных и их сложение, которое составляет основу всякого характера”». Они пошли по Невскому до Фонтанки, потом вернулись, и Ханыков всё «с жаром и убеждением» растолковывал ему учение Фурье. Особенно важным показалось Чернышевскому объяснение, как Фурье натолкнулся на свои открытия – «не через отвлечённости, а через то, что обратил внимание на земледелие и увидел, что помочь ему лучше всего через ассоциацию, но как попробовал осуществить её, был поражён тем, что 2–3 семейства не могли никак ужиться вместе, и начал исследовать, почему это». Всё это рассказывалось с «ревностным, горячим убеждением в истине и верой в то, что она должна распространяться, что всякий, признающий её, должен быть апостолом её». Ханыков пригласил Чернышевского бывать у него, обещал дать ему Фурье. «Я у него буду», – записывает Чернышевский в дневнике. Он чувствовал, что сближение с Ханыковым обещает быть содержательным, но он всегда нелегко сходился с людьми: «Что-то будет из этого начала знакомства с Ханыковым? Рассохнется оно или превратится в обращение меня в фурьериста – что-то Бог даст?» (I, 179).

Через три дня они снова встретились в шинельной университета, и Ханыков повторил приглашение быть у него в ближайшую субботу «и сказал, что он хочет просить меня прочитать у Никитенки о страстях из Фурье статью, которую написал он» (I, 181). Чернышевский согласился. Статью читать не пришлось – не вышло случая, и автор сам прочитал её (точнее, она стала частью другой статьи) на очередном собрании общества М. В. Петрашевского 7 апреля 1849 г. в качестве «Речи на обеде в честь Ш. Фурье».[440]440
  Вечер в память дня рождения Шарля Фурье был устроен на квартире у А. И. Европеуса членами кружка Н. С. Кашкина в присутствии М. В. Петрашевского.


[Закрыть]

С М. В. Буташевичем-Петрашевским Ханыков познакомился у поэта А. Н. Плещеева в 1845 г. и стал завсегдатаем на его крамольных «пятницах». Так через Ханыкова Чернышевский в конце 1848 г. соприкоснулся с радикальным крылом идейного течения, во многом определившего развитие русской общественной мысли в 40-е годы XIX столетия.

В субботу 27 ноября они просидели за беседой два часа. «Он человек умный, убеждённый, много знающий, – записывал Чернышевский в дневнике о Ханыкове, – и я держал себя к нему в отношении ученика или послушника перед аввою, как держу перед собою, напр., Славинского <…> Знакомил меня с новыми общими идеями (не о фурьеризме только говорю я, а вообще) и дельный человек, ужасный пропагандист, но мирным путём убеждения; кажется, я свяжусь с ним; он нисколько не увлекает меня, но теперь я его уважаю, как уважаю человека с убеждением и сердцем горячим» (I, 182–183). Весьма показательна эта увязанность внимания к научным пристрастиям с нравственными понятиями.

О содержании первой их двухчасовой беседы можно, хотя и приближённо, судить по «Речи на обеде в честь Ш. Фурье». Ханыкову, как и петрашевцам вообще, свойственна мечта о социальной гармонии, выраженная у Фурье через утопическую идею сельскохозяйственно-промышленной ассоциации (фаланги), примиряющей бедных и богатых и учитывающей сложное переплетение человеческих страстей.[441]441
  См. подробнее: Иоаннисян А. Р. Шарль Фурье. М., 1958; Зильберфарб И. Социальная философия Шарля Фурье и её место в истории социалистической мысли первой половины XIX века. М., 1964.


[Закрыть] Разделяя многие утопические заблуждения Фурье, Ханыков отступал при обсуждении дел в России от двух важнейших основ системы своего учителя: религиозности и отрицания политических переворотов как средства достижения гармонизации общества. «Отечество моё в цепях, отечество моё в рабстве, религия, невежество – спутники деспотизма», – писал Ханыков. «Закон царский, господский, христианский» угнетает русского человека, создаёт в семье и государстве «владычество исключительное привилегированных групп», нарушая «гармонию страстей». Семья, в которой женщина угнетена и существует «эгоистическое распределение богатств», есть «миазм, эпидемия; семья есть воплощённое зло, и государство, стоящее за ней, есть отравленный организм, разрушение его близко!»[442]442
  Ханыков А. В. Речь на обеде в честь Ш. Фурье 7 апреля // Философские и общественно-политические произведения петрашевцев. М., 1953. С. 511. В дальнейшем произведения петрашевцев цитируются по этому изданию.


[Закрыть] Свою речь Ханыков заключал лозунгом: «Не в вере, не в молитве, этом модном, светском, семейственном, детском препровождении времени, а в науке чистой будем приобретать мы бодрость наших страстей на терпение, на дела!»[443]443
  Там же. С. 514.


[Закрыть]

Подобные нападения на религию Чернышевский пока принять не мог, хотя к тому времени он уже чувствовал необходимость пересмотра некоторых из прежних религиозных верований. Так, ещё 2 августа 1848 г. он записывал в дневнике: «Богословие и христианство: ничего не могу сказать положительно, кажется, в сущности держусь старого, более по силе привычки, но как-то мало оно клеится с моими другими понятиями и взглядами и поэтому редко вспоминается, и мало, чрезвычайно мало действует на жизнь и ум. Занимает мысль, что должно всем этим заняться хорошенько. Тревоги нет». Для Чернышевского «заняться хорошенько» – значит подвергнуть тщательному теоретическому анализу, и тут же ему приходит мысль, подсказывающая компромиссное решение: Платон, например, под словом «религия», «конечно, разумел совокупность нравственных убеждений совести, естественную религию, а не положительную» (I, 66). Итак, Чернышевский уже готов изменить «старое», «привычное» содержание понятия «религия», но ещё далёк от того, чтобы вовсе отречься от этого понятия Он и о Гоголе, у которого ищет поддержки в своих новых настроениях, начинает рассуждать с точки зрения его религиозности неоднозначно: или Гоголь «только человек, как все великие люди, крепко верующий в промысел, или христианин в старом смысле» (I, 73). Идея «усовершенствования» христианства не даёт ему покоя. 24 сентября он записывает, что вера в божественное достоинство Христа соединяется у него с мыслью об изменении устарелой формы христианства, сущность которого («главная мысль христианства есть любовь») должна, однако, остаться неизменной (I, 132, 248). 9 ноября, закончив очередную работу для И. И. Срезневского, пишет: «Помолился, однако, холодно» (I, 165).

Сомнения в истинности существующих православных оформлений христианского учения в значительной мере подрывали весь строй религиозных понятий, но сознание Чернышевского не допускает разрыва с этими понятиями. И даже энергичному Ханыкову, нанесшему первые удары по религиозной идеологии Чернышевского, не удалось достичь видимых успехов. Как бы в противовес этим воинственным нападениям, религиозное чувство вспыхивает у Чернышевского с новой силой. «Так благ, так мил душе своею личностью, благой и любящей человечество, – пишет он об Иисусе Христе 10 декабря, – и так вливает в душу мир, когда подумаешь о Нём» (I, 193). На некоторое время он в идее жертвенности, важнейшей для христианской религии, находит способ соединить несоединимое – религиозные взгляды с новыми политическими, всё более стремящимися к открытой радикальности. Так, вслед за словами о Христе он тут же пишет по поводу прочитанного в газете известия о смерти венского баррикадиста Р. Блюма: «В сущности я нисколько не подорожу жизнью для торжества своих убеждений, для торжества свободы, равенства, братства и довольства, уничтожения нищеты и порока, если б только был убеждён, что мои убеждения справедливы и восторжествуют, и если уверен буду, что восторжествуют они, даже не пожалею, что не увижу дня торжества и царства их, и сладко будет умереть, а не горько, если только буду в этом убеждён» (I, 193–194).

На первых же порах знакомства с системой Фурье Чернышевский столкнулся с русской интерпретацией учения великого социалиста, включающей мысль о разрушении существующего государственного порядка в России и связанную с этой мыслью атеистическую пропаганду. В словах Чернышевского о Ханыкове «он нисколько не увлекает меня» можно видеть реакцию на отрицание христианской религии, участвующей, по убеждению Ханыкова, в социальном и нравственном угнетении человека.

Взяв у Ханыкова четыре номера фурьеристского журнала «Фаланга», Чернышевский убедился в необходимости познакомиться с самим источником – произведениями Фурье, по некоторым статьям которого, опубликованным в журнале, увидел «ум весьма самостоятельный, поэтому очень сильный, хотя, так как я, – пишет Чернышевский, – не знаю путей, по которым доходит он до результатов, результаты если не очевидно справедливы – странны» (I, 187). Главный вывод, сделанный Чернышевским после прочтения сочинений Фурье, был тот, «что он собственно не опасен для моих христианских убеждений» (I, 195). Отмечаются «странности», «ограниченности в толкованиях, умствованиях», но что именно показалось ему в учении Фурье неприемлемым и что было принято, сказать трудно. Впрочем, идеи производственных ассоциаций и эмансипации чувств, составлявшие основу системы Фурье, Чернышевский в принципе не отвергал, как это видно из его позднейших работ и романа «Что делать?». Так или иначе, знакомство с учением Фурье Чернышевский осознавал как важный этап в своем идейном развитии, хотя из дневника не видно, чтобы он причислял себя к безусловным фурьеристам.[444]444
  Ср.: Ляцкий Евг. Н. Г. Чернышевский и Ш. Фурье // Современный мир. 1909. № 11. С. 161–187.


[Закрыть]

Между тем Ханыков предпринимал энергичные усилия по вовлечению Чернышевского в круг петрашевцев. 4 декабря 1848 г. он три часа провел у Ханыкова. На этот раз «был один господин молодой, Дебу»,[445]445
  Ипполит Матвеевич Дебу (1819 или 1824–1890) к тому времени окончил Петербургский университет по юридическому отделению и с декабря 1847 г. служил чиновником в Министерстве внутренних дел. Он интересовался проблемами общины в России. Участвовал в секретных совещаниях у А. В. Ханыкова и Н. А. Спешнева. Арестован, как и многие петрашевцы, 23 апреля 1849 г. и сослан в военно-арестантские роты.


[Закрыть] «говорили о политике в радикальном смысле, – это всё так и я, – пишет Чернышевский, – решительно согласен; о семействе, против которого они оба сильно восстают, – с этим я уже не согласен, напр., детей отнимать у родителей и отдавать государству – разумеется, говорю про теперешнее положение вещей, когда государство так глупо; о Боге, в которого они не веруют, – на это я также не согласен и всё-таки в этих двух пунктах я не противоречил им по своей обычной слабости или уступчивости» (I, 188).

Нужно полагать, Дебу у Ханыкова, который ждал Чернышевского в условленное время, находился не случайно. И поскольку разговор между ними сразу принял откровенный характер (Чернышевскому доверяли вполне), есть основание говорить о попытке непосредственного вовлечения Чернышевского в общество петрашевцев. Будь при разговорах у Ханыкова Липранди (Ханыков, кстати сказать, был вне поля зрения провокатора), Чернышевский непременно оказался бы привлеченным к политическому процессу петрашевцев. О том, что ему оказывалось у Ханыкова особое доверие, свидетельствует и такой факт. Однажды Чернышевский пришёл к своему новому приятелю с Раевым, «просидели у него около часу, – писал Раев в воспоминаниях. – Никаких особых разговоров он с нами не вёл, хотя нас и интересовало, что он скажет».[446]446
  Воспоминания (1982). С. 129.


[Закрыть] В тот вечер (18 декабря) Чернышевский записал в дневнике, что, будучи с Раевым у Ханыкова, «отнёс книги, и он позабыл предложить мне новые, а я не спросил» (I, 202). Присутствие Раева явно смущало Ханыкова, и он не случайно «позабыл» дать Чернышевскому что-то из обещанного ранее. 11 декабря Чернышевский и Ханыков снова беседовали «о политике в радикальном смысле»: «Более всего говорили о возможности и близости у нас революции, и он здесь, – признаётся Чернышевский, – показался мне умнее меня, показавши мне множество элементов возмущения, напр., раскольники, общинное устройство у удельных крестьян, недовольство большей части служащего класса и проч., так что в самом деле многого я не замечал, или, может быть, не хотел заметить, потому что смотрел с другой точки. Итак, по его словам, эта вещь, конечно, возможна и которой, может быть, недолго дожидаться» (I, 196).

Со времени знакомства с Ханыковым политическое образование Чернышевского явно продвинулось в сторону восприятия революционных идей, но они не становились для него главным убеждением, иначе он не написал бы, что сидеть у Ханыкова временами было скучно (I, 196). В очередное посещение «спорить или излагать своих мыслей не хотелось, потому что, – замечает он, – сам ничего не знаю в этом деле» (I, 219). О каком «деле» шла речь, догадаться нетрудно: вероятно, о революции в России, коль скоро для Ханыкова в ту пору эта тема была постоянной. Порою Чернышевский уже и сам непрочь завязать опасный разговор. Например, Лободовскому «всё говорил о революции и о хилости нашего правительства, – мнение, которого зародыш положил Ханыков» (I, 235). Впрочем, тому же Лободовскому Чернышевский жаловался, что «в голове хаос», что ничего не может «сказать положительно». Тот успокаивал: это, мол, «от молодости, сказал о том, как я готов всему верить, что скажет порядочный человек, решительно всему, напр., что скажет Наполеон, Ламартин, Гёте и проч.» (I, 241). Чернышевский не возражал. Он сам ощущал переживаемый духовный рост, начало коренного пересмотра прежде казавшихся прочными убеждений.

Через Ханыкова Чернышевский приобщался не только к классике французского утопического социализма. Благодаря просьбе не умеющего читать по-немецки Ханыкова перевести из «Философии права» Гегеля часть текста, Чернышевский принялся за чтение немецкого мыслителя, оставившего глубокий след в умственном движении 1840-х годов. Любопытно, что в первом разговоре с Ханыковым ему пришлось «защищать Гегеля» (I, 230), и по этой скупой записи можно частично реконструировать содержание возникшего по поводу Гегеля спора. Итак, Ханыков нападал на философа, ещё не зная источника, – следовательно, высказывал некую заимствованную точку зрения. Этой точкой зрения могло быть только получившее в среде петрашевцев критическое отношение к Гегелю. По мнению петрашевца Н. А. Спешнева, например, «Гегель ещё слишком много исключительного говорит о духе, и хотя у него нет отвращения к телесному, но в этом отношении он, по-моему, – прибавлял русский критик Гегеля, – не пошёл дальше христианско-лютеранской точки зрения».[447]447
  Спешнев Н. А. Письма к К. Э. Хоецкому. С. 497.


[Закрыть] В материализме Фейербаха петрашевцы видели возможность преодоления идеалистических построений Гегеля и формирования «доктрины нового времени» – антропотеизма, который вместо Бога-человека изучает человека-бога и с помощью которого наука придёт в конечном счете «к полному и безусловному отрицанию религии».[448]448
  Там же. С. 496.


[Закрыть] Важнейшим русским источником для петрашевцев служили философские статьи Герцена «Дилетантизм в науке» и «Письма об изучении природы», содержащие смелую попытку научного обоснования философского материализма и атеизма. Ещё не вовлеченный в новое философское движение, Чернышевский «защищал Гегеля» в споре с Ханыковым. От былой критики «гегелианизма» он, разуверившись в прежних, «старых», представлениях о религии, перешёл к признанию гегелевской философии, которая теперь выступала союзником в отрицании «старых» религиозных догм. Но «защищая Гегеля» от Ханыкова, Чернышевский приступал к чтению «Философии права» предубеждённым против Гегеля: по-видимому, аргументы Ханыкова имели определённую силу. По крайней мере, 28 января 1849 г., т. е. всего три дня спустя после того как взял Гегеля у Ханыкова, он писал в дневнике о результатах чтения: «Особенного ничего не вижу, т. е. что в подробностях везде, мне кажется, он раб настоящего положения вещей, настоящего устройства общества, так что даже не решается отвергать смертной казни и проч.; так или выводы его робки, или в самом деле общее начало как-то плохо объясняет нам, что и как должно быть вместо того, что теперь есть – ведь Фихте пришёл же к обоготворению настоящего порядка вещей, – но несколько, однако мало, замечаю логическую силу; главное то, что его характер, т. е. самого Гегеля, не знает этой философии – удаление от бурных преобразований, от мечтательных дум об усовершенствованиях, die zarte Schonung des Bestehenden[449]449
  Нежное снисхождение к существующему (нем.).


[Закрыть]» (I, 231–232). Как видим, Гегель пока воспринят Чернышевским односторонне, неполно, плодотворное изучение философии немецкого мыслителя и его диалектического метода – дело будущего.

Критический отзыв о Гегеле, явившийся результатом односторонней, только политической оценки философских построений его, нельзя не соотнести со спором о Гегеле с петрашевцем Ханыковым. Чернышевский взглянул на Гегеля с иной для своих прежних убеждений точки зрения, подсказанной не кем иным, как Ханыковым. Чтение Гегеля, как это видно из дневника, сопровождалось разговорами «о революции, о хилости нашего правительства», и Чернышевский вскоре вообще потерял интерес к сочинению Гегеля, решив воспользоваться компиляциями Мишле, чтобы облегчить приготовление для Ханыкова нужных мест из «Философии права» (I, 239).

Критика Чернышевским Гегеля шла по одностороннему руслу, ведущему к материалистическому миросозерцанию. И было бы странным, если бы Ханыков не предложил ему познакомиться с книгой, ставшей «библией» для русских материалистов, – с «Сущностью христианства» Фейербаха. 26 февраля 1849 г. Ханыков вручает сочинение Фейербаха Чернышевскому (I, 248), а 27 марта Чернышевский записывает в дневнике, что ищет у знакомых «для Ханыкова книги „Отечественных записок”, где „Письма об изучении природы”» (I, 265). В дневнике нет записей о чтении «Писем об изучении природы» Герцена, но и упоминание о них в связи с Ханыковым должно быть сочтено важным свидетельством идейной близости Чернышевского к петрашевцам. Фурье, Гегель, Фейербах, Герцен – вот круг имён, вовлечённых в сложное духовное развитие, совершающееся под непосредственным влиянием идеологии петрашевцев.

Влияние это осуществлялось не только через Ханыкова, но и до знакомства с ним – через «Современник» и особенно «Отечественные записки», к которым петрашевцы были близки.[450]450
  Кулешов В. И. «Отечественные записки» и русская литература 40-х годов XIX века. М., 1958. С. 208.


[Закрыть] С апреля 1846 г. ведущим критиком «Отечественных записок» стал тесно связанный с петрашевцами В. Майков, с мнением которого Чернышевский-студент постоянно считался.[451]451
  Подробнее в статье: Усакина Т. И. Чернышевский и Валерьян Майков // Чернышевский. Вып. 3. С. 6–22.


[Закрыть] Он, например, с восхищением писал о поэте-петрашевце А. Н. Плещееве, которого, как и В. Майков, назвал «первым современным поэтом» (XIV, 64). В «Отечественных записках» же читал Чернышевский повести Ф. Достоевского, казавшиеся ему «большим прогрессом перед тем, что было раньше» (I, 208). Однако именно Ханыков придал воздействию со стороны идеологии петрашевцев целенаправленный характер и существенно ускорил идейное развитие Чернышевского.

Есть основание для предположения, что Ханыков, надеясь на организационное вовлечение Чернышевского в общество петрашевцев, посвятил его в планы общества. 28 декабря 1849 г. Чернышевский записал в дневнике по поводу разговора об арестованных петрашевцах: «Чумиков умнее всех остальных говорил о заговорщиках и решительно отвергал все планы, которые приписываются им» (I, 346). Кем приписываются, следствием или людьми непосвященными, действовавшими лишь на основании слухов? Во всяком случае, приведённая фраза может быть истолкована в том смысле, что Чернышевский проводил чёткую грань между достоверными фактами, ему известными, и недостоверными, «приписываемыми».

Арест Ханыкова и разгром петрашевцев помешал вступлению Чернышевского в их общество.[452]452
  Главные аресты петрашевцев произведены в ночь на 23 апреля, Ханыкова арестовали 2 мая. По приговору был отправлен на солдатскую службу в Оренбургский линейный батальон и умер от холеры в 1853 г. в Орской крепости.


[Закрыть] Сам Чернышевский написал об этом так 25 апреля, имея в виду рассказанные Раевым подробности ареста «тайной полицией Ханыкова, Петрашевского, Дебу, Плещеева, Достоевских и т. д.»: «Ужасно подлая и глупая, должно быть история; эти скоты, вроде этих свиней Бутурлина и т. д., Орлова и Дубельта и т. д., – должны были бы быть повешены. Как легко попасть в историю, – я, напр., сам никогда не усомнился бы вмешаться в их общество и со временем, конечно, вмешался бы» (I, 274). Выдавший петрашевцев агент Липранди назван «подлецом» (I, 275).

28 апреля 1849 г. Чернышевский почти два часа простоял «на Семёновском плацу, где ученье» (I, 275). За краткостью сообщения – глубокое раздумье о судьбе арестованных, о военной николаевской машине, пущенной в действие против революционной Венгрии (манифест о вступлении русских войск в Венгрию подписан Николаем I 26 апреля). Русский монарх и во внутренней и во внешней политике выступал душителем свободы, и можно только догадываться, какой болью отдавались в душе юного демократа солдатский шаг и бряцанье ружей и какими горькими были мысли о родном отечестве, губящем лучших из сынов своих. Эти полтора-два часа на Семёновском плацу итожили важный этап в идейном развитии Чернышевского.

К итоговым политическим размышлениям студента следует отнести замечание, оставшееся в дневнике неразвёрнутым, но всё же передающее вполне законченное суждение. По поводу разгрома парижского восстания 13 июня, приведшего к торжеству «партии порядка», и отдаче под суд Ледрю Роллена, Консидерана и других Чернышевский пишет, что «не очень мучился неуспехом восстания» – «ведь это только откладывается дело и, может быть, через реакцию ещё быстрее будет торжествовать, чем без реакции». Он даже надеется на возможную «у нас антиреакцию», которая заставит новое французское правительство передать власть Луи Блану или Распайлю (I, 287). Дело в конечном счёте не в этих наивных надеждах (не скоро ещё в России начнется «антиреакция») – важен вывод о роли реакционных периодов в освободительном движении, впоследствии, в пору зрелой политико-публицистической деятельности на страницах «Современника» положенный в основу его концепции исторического прогресса. Этот вывод прямо противоположен результатам, к которым после анализа событий 1848–1849 гг. пришёл Герцен, разочаровавшийся в перспективности революционного движения вообще. И именно этот вывод разведёт его с Герценом в полемике, открытой Чернышевским против издателя «Колокола» в конце 1850-х годов.

Мысли об «антиреакции» в России толкают Чернышевского на революционную пропаганду среди простолюдинов. Так, 28 июня, встретившись «с мужиком», он «стал вливать революционные понятия в него, расспрашивал, как они живут». «Весьма глупо вёл себя, – замечает Чернышевский, – т. е. не по принципу, или по намерению, а по исполнению, ну, что делать?» (I, 291). Однако через несколько дней «переезжая, толковал с солдатом» (I, 294). В декабре того же года, слушая в кружке Введенского рассказы об арестованных петрашевцах, готов предположить «возможность восстания, которое бы освободило их» (I, 346). Вера в «антиреакцию» вселила в него надежду, что «через несколько лет» он – «журналист и предводитель или одно из главных лиц крайней левой стороны, нечто вроде Луи Блана» (I, 298). Такое время действительно настанет, и он возглавит освободительное движение в России.