Текст книги "Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)"

Занятия древними языками шли с опережением и существенным углублением училищной программы. Помимо обязательных текстов (например, из книги Корнелия Непота «Сочинения о жизни славнейших полководцев»), Николай переводил «Энеиду»,[167]167
  Там же. Д. 282. Л. 90.


[Закрыть] «Речь в сенате в январские календы о полевом законе против Сервилия Рулла, трибуна народного» (с 14 по 21 октября 1841 г.), «О межевом законе против Сервилия Рулла, трибуна народного. Речь шестнадцатая») с 30 октября 1841 по 31 мая 1842 г.), начат перевод (до 26-й главы) «Трёх рассуждений Цицерона о ораторе, посвящённые брату его, Квинту» (с 6 мая 1842 г.).[168]168
  Там же. Д. 284. Л. 72–131.


[Закрыть]

Ученические тетради носят следы строгого чтения и проверки. Гаврила Иванович требовал от сына точности перевода, ясности и четкости стиля. Настойчивость ученика в поисках лучших оборотов и выражений радовали его. «„Удивительно, как Коля чисто по-русски передает мысль греков”, – восхищался часто Гавриил Иванович».[169]169
  Воспоминания (1982). С. 28.


[Закрыть] Стремление к чистоте и красоте слога порождало критическое восприятие печатных текстов. Со слов очевидца биограф передает следующий эпизод. «У Николая Гавриловича была книга: „История римского народа” Роллена в переводе Тредьяковского, которая поражала его плохим слогом. Целые вечера проводил он со своим товарищем в том, что говорил сам и заставлял говорить его, как бы лучше выразиться. Когда же он, выучившись французскому языку, достал подлинник этой книги на французском языке, то сличал его в продолжении почти целой зимы по вечерам с переводом Тредьяковского, в чем часто участвовал его товарищ В. Д. Чесноков».[170]170
  Там же. С. 38.


[Закрыть] Именно в эти годы у Чернышевского начала развиваться та способность к научной оценке попавшего в его поле зрения факта, о которой он говорил впоследствии: «Я один из тех мыслителей, которые неуклонно держатся научной точки зрения <…> Таков я с моей ранней молодости» (XV, 165).

В круг лингвистических занятий Чернышевского скоро вошли языки, вовсе не предусмотренные в училищах: французский и немецкий. В «греческой» тетради 1839–1842 гг. сохранилась запись (вероятно, 1841 г.) с перечнем языков и какими-то цифрами, обозначавшими, по-видимому, подсчет дней и страниц. В этом перечне: немецкий, французский, славянский, греческий, латинский, русский.[171]171
  РГАЛИ. Ф. 1. Оп. 1. Д. 282. Л.57 об.


[Закрыть] В домашней библиотеке Г. И. Чернышевский держал книги на немецком и французском языках, последний он знал хорошо. По-немецки Николай совершенствовался у немца-колониста Б.X. Грефа, учителя музыки, бывавшего в доме Пыпиных.[172]172
  Воспоминания (1982). С. 51, 109–110. Подписи Грефе на немецком языке встречаются в ученических тетрадях Чернышевского (РГАЛИ. Ф. 1. Оп. 1. Д. 287. Л. 45).


[Закрыть] Французским начал было заниматься в частном пансионе Золотарёвых,[173]173
  Чернышевская. С. 58.


[Закрыть] но там уделяли внимание, прежде всего, грамматике и произношению, а юный Чернышевский преследовал сугубо практические цели, и он начал заниматься языком самостоятельно.

В изучении иностранных языков Чернышевский пользовался рекомендованным, по всей вероятности, его отцом методом, который впоследствии советовал многим. Брался хорошо известный текст (например, «Евангелие») на незнакомом языке и тщательно разбирался, на произношение и тонкости грамматики время не тратилось, и он быстро выучивался переводить с незнакомого языка. «Если б я тратил время на глупости французской грамматики, – объяснял он однажды сыновьям свой способ изучения языков, – я не имел бы досуга вникать в смысл французских выражений. Терминология французского языка по тем отраслям знаний, которые меня интересовали, известна мне, как хорошим французским специалистам этой отрасли знания. И, например, историческую книгу на французском языке я понимаю яснее, чем может понимать её кто-нибудь из французов, кроме специалистов по истории. Но я не могу написать ни одной строки по-французски. Тем меньше я способен произнести хоть какую-нибудь фразу так, чтобы француз понял её» (XV, 21).

Тогда же, то есть ещё до семинарии, Чернышевский получил первые сведения из арабского и персидского языков. К изучению первого его побудил, вероятно, Г. С. Саблуков, о котором речь ниже. Персидским письмом, или, по словам Чернышевского, «вопросом о чтении гвоздеобразных надписей», он интересовался по статье в «Энциклопедическом лексиконе» А. Плюшара, издававшемся в 1835–1841 гг. (I, 689). Н. Ф. Хованский сообщал со слов современников об уроках, которые Николай брал у заезжих персов, в свою очередь занимаясь с ними русским языком: «Персиянин приходил по окончании торговли в дом Ч., снимал на пороге туфли и залезал с ногами на диван – начинались уроки, которым Ч. отдавал всё своё внимание, а домашние дивились».[174]174
  Хованский Н. Ф. Очерки по истории г. Саратова и Саратовской губернии. Вып. 1. Саратов, 1884. С. 153.


[Закрыть]

Греческий, латинский, арабский, персидский, славянский, французский, немецкий – таким языковедческим багажом не мог похвалиться даже преподаватель училища, не говоря об учениках. В досеминарские годы он, по свидетельству родственника, «имел столь обширные и разнообразные сведения, что с ним не могли равняться двадцатилетние ученики средних учебных заведений».[175]175
  Воспоминания (1982). С. 125.


[Закрыть]

Последний училищный экзамен состоялся в конце июня 1842 г., и в «Именных перечневых ведомостях за 1841–42 уч. год» против фамилии Чернышевского появились записи: «поведения очень хорошего, способностей, прилежания и успехов хороших», выбыл «в семинарию».[176]176
  ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 1507. Л. 59 об.–60 и Д. 1508. Л. 21 об. – 22.


[Закрыть] Свой путь он определил точно и, как ему казалось, окончательно: после семинарии поступить в духовную академию, и на поприще богословских наук добиться известности, славы.[177]177
  Мечты об окончании духовной академии с учёной степенью высказывались Чернышевским очень определённо, как о том свидетельствовали современники. Так, Н. Д. Тхоржевская (Ступина) написала на полях рукописи Ф. В. Духовникова: «Вспомнилось мне, что года за два до поступления Н. Г. в Пет. университет он пламенно желал кончить образование в Дух. ак. со степенью бакалавра» (Духовников Ф. В. Из саратовской жизни Н. Г. Чернышевского. Рукопись. – РОИРЛИ. Ф. 265. Оп. 1. Д. 43. Л. 726 об.). См. также: Чернышевская Н. М. Новые материалы для «Летописи жизни и деятельности Н. Г. Чернышевского» // Чернышевский. Вып. 2. С. 204.
  На одной из страничек «немецкой» тетради Чернышевского за март 1842 г. имеется пометка: «Д. Р. С. Н. Чернышевский. Вот бы я чего желал! Последним хотя бы!» (РГАЛИ. Ф. 1 Оп. 1. Д. 287. Л. 54). Существует предположение, что под Д. Р. С. «нужно понимать: Доктор Русской Словесности» (Быстров. С. 334). Следовательно, Чернышевский ещё до поступления в семинарию мечтал об университете: ведь стать доктором словесности он мог только по окончании светского высшего учебного заведения. Подобное утверждение противоречит всему, что нам известно о стремлении Чернышевского в эту пору получить богословское образование. К тому же предложенная С. И. Быстровым расшифровка не объясняет фразы «Последним хотя бы!».
  К расшифровке может быть привлечена следующая дневниковая запись Чернышевского-студента от 23 сентября 1848 г.: «Ныне утром, когда я лежал ещё, вздумалось мне, по какой кафедре держать на магистра? Может быть, кроме славянского и истории, я буду колебаться между философиею и русской словесностью, – эти последние, особенно философия, пришли мне ныне с давнего времени в первый раз на мысль» (I, 126). Итак, философия была первой наукой, которую Чернышевский избрал для себя «с давнего времени». О русской словесности он стал думать несколько позже, когда созрело решение выйти из семинарии. К «философии» в сочетании Д. Р. С. может относиться буква Р, если предположить здесь латинское (или немецкое) написание всех букв – Philosophie.


[Закрыть] «Мне особенно памятна весна 1842 года, – вспоминал А. Ф. Раев. – Я приступил к подготовке к экзамену в гимназию. В виде отдыха я почти каждодневно гулял по вечерам с Н. Г. по Сергиевской улице города Саратова, на которой мы оба жили в соседних домах. Наши разговоры главным образом касались поступления в высшее учебное заведение и дальнейшего затем устройства. Меня удивляло ясное сознание им этого предмета. Высказав ему, чего хотелось бы мне, я спросил его, чего он желал бы. С первого раза он уклонился от прямого ответа на этот вопрос, но потом сказал: „Славы я желал бы”. Слова эти сделали на меня впечатление».[178]178
  Воспоминания (1982). С. 125.


[Закрыть] В связи с этим невольно припоминается высказывание Чернышевского о молодом Гоголе: «…Был одарён этим орлиным стремлением к неизмеримой высоте: ему всё казалось мало́ и низко, чего достигал он или что создавал он» (III, 635). Если беседа молодых людей касалась, по свидетельству А. Ф. Раева, «высшего учебного заведения», то для самого А. Ф. Раева это были мысли об университете (поступил туда в 1843 г.),[179]179
  В 1842 г. 18-летний Александр Раев, не окончив полного семинарского курса, готовился к поступлению в высшее светское учебное заведение, и Чернышевский занимался с ним языками и другими учебными предметами, возможно, по программе гимназии.


[Закрыть] а для Чернышевского – о духовной академии, только по её поводу он мог иметь тогда, как выразился мемуарист, «ясное сознание этого предмета». Именно на этой стезе мечты о славе, признание в желании которой и засвидетельствовал А. Ф. Раев, приобретали чёткое осознанное выражение.[180]180
  В последнее время в печати со ссылкой на копию жителя села Вязовка И. Н. Цветкова, выполненной в 1931 г. с плохо сохранившейся черновой рукописи воспоминаний А. Ф. Раева, высказано слабо аргументированное мнение, будто слова Чернышевского о желании славы следует читать иначе: «Славы я не желал бы – она убивает». См.: Захарова И. Е. Воспоминания А. Ф. Раева о Н. Г. Чернышевском: неизвестная копия // Отечественные архивы. 2010. № 1. С. 46–49; Захарова И., Клименко С. Желание славы: реплика по поводу мемуарных источников и их публикации // Волга – XXI век. 2013. № 9–10. С. 214–223. Изучавшие в своё время черновую рукопись мемуара А. Ф. Раева текстологи Н. М. Чернышевская для издания Воспоминания (1959) (С. 74, 76) и М. И. Перпер для книги Воспоминания (1982) (С. 125, 488) справедливо сочли единственно правильным печатать слова Чернышевского о славе по копии, сделанной в 1909 г. сыном писателя М. Н. Чернышевским с бывшей некоторое время в его руках беловой рукописи воспоминаний А. Ф. Раева, ныне утраченной.


[Закрыть]

С внушёнными отцом мыслями о духовной академии Николай Чернышевский впервые взял перо; теперь они окрепли, превратились в осознанную цель, и с ними он вступал в новую фазу развития, результат которого так ясно предвидел и ждал.

С 7 сентября 1842 г. пошёл первый для Чернышевского семинарский учебный год,[181]181
  ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 1544. Л. 10.


[Закрыть] положивший начало выполнению далеко задуманного плана продвижения по духовным степеням, а уже 3 февраля 1844 г. в письме к уехавшему в Петербург А. Ф. Раеву читаем: «Разумеется, скучно в семинарии. <…> Уж если разобрать только, то лучше всего не поступать бы никуда, прямо в университет. <…> Дрязги семинарские превосходят всё описание. Час от часу всё хуже, глубже и пакостнее» (XIV, 6). 29 декабря 1845 г. он подал прошение об увольнении из семинарии. Письмо и последовавшее через полтора года увольнение фиксируют настолько резкую и скорую перемену в мыслях и жизненных планах, что биограф вправе говорить о пережитом кризисе, бесповоротно изменившем прежние решения посвятить жизнь богословию. Важнейшая биографическая задача – исследовать источники этого кризиса, выявить его слагаемые. Основным материалом здесь служат документы семинарского архива. К сожалению, они не дошли до нашего времени в первоначальном перечне, многие из них не сохранились, в том числе очень ценные, имеющие к Чернышевскому прямое отношение. Но и уцелевшие «дела» использовались далеко не полно, фрагментарно. Между тем обследование семинарского фонда позволило выявить не учтённые исследователями данные и во многом воссоздать конкретные черты обстановки и условий, которые способствовали решительному пересмотру Чернышевским недавних верований и ориентаций.

В ту пору семинария вошла в 13-й год существования и не значилась старейшей или лучшей. Это было рядовое, ничем не выделявшееся духовное учебное заведение, приспособленное для нужд обширной епархии. Со своей основной задачей подготовки городских и сельских священников оно справлялось в общем успешно, но когда много лет спустя появилась потребность перечислить «именитых» выпускников, оказалось, что среди них лишь очень немногие достигли учёной степени магистра богословия и преподавательских должностей в духовных академиях.[182]182
  Материалы к истории Саратовской духовной семинарии // Сар. еп. вед. 1893. № 19. С. 691–703.


[Закрыть] Парадокс истории Саратовской семинарии: Чернышевский как один из её воспитанников «прославил» её на поприще, противоположном самой сущности семинарского образования. И если сегодня извлекаются почти двухсотлетней давности факты – подробности семинарской жизни, то ради того только, чтобы говорить о человеке, имя которого семинария тщательно избегала и предала архивному забвению.

Семинария размещалась в четырёх каменных зданиях. Первое трёхэтажное значилось главным корпусом (ныне Областной музей краеведения). В нижнем этаже со сводами были комнаты для семинарских служителей и общежитие для «казённокоштных» учеников (бурсаков), здесь же находились кухни, кладовые и прочие службы. На среднем этаже – комнаты ректора, инспектора, помещение для библиотеки и семинарского правления с его архивом. Весь верхний этаж отведён также под общежитие для бурсаков. «Дом сей по наружности оштукатурен, впереди коего имеется 11 полуколонн коринфского ордена и того ж ордена 10 полуколонн с разными по наружности лепными украшениями». Здесь Чернышевский часто бывал, навещая оддоклассников-бурсаков или являясь по учебным делам в семинарское правление.

Во дворе, окружённом каменным забором с двумя воротами, находились два каменных флигеля – двухэтажный, отведённый под складские помещения, одноэтажный со столовой, кухней, хлебопекарней и баней, деревянный экипажный сарай на восемь лошадей.

По соседству с главным зданием («на особом дворе») располагались еще два семинарских дома – больница с аптекой, кухней, «приводным покоем» и комнатой для лекаря («смотрителя») и жилой преподавательский дом на 10 квартир.

Учебные классы семинарии размещались в четвёртом здании, расположенном через улицу от семинарского двора – «двухэтажный с мезонином дом, под коим имеются выхода со сводами».[183]183
  Все четыре семинарских здания принадлежали Устинову, у которого куплены епархиальным начальством за 160 тыс. рублей. Учебное здание называлось часто «котеневским домом», – по имени его первоначального владельца купца Котенева. Здание сохранилось.


[Закрыть] Семинарские классы и зал собрания находились в верхнем этаже. Чернышевский-семинарист занимался именно здесь. Нижний этаж с 1834 г. (после разделения училища на 1-е и 2-е) занимали классы 2-го уездно-приходского училища и жилые комнаты «полнокоштных» учеников.[184]184
  ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 64, 1849.


[Закрыть]

Шестилетний курс семинарского обучения складывался из трёх двухгодичных отделений: низшего (словесности или риторики), среднего (философского) и высшего (богословского). Каждое из отделений делилось на две равнозначные части (два параллельных класса), и Чернышевский во всё время пребывания в семиаарии (три с половиной года) учился во второй (2-м классе).

В семинарии, писал впоследствии один из её воспитанников первой половины 1840-х годов, «всё шло каким-то рутинным схоластическим ходом, <…> слишком обыденным: ученики едва не наперёд знали, что и от кого они услышат на лекциях завтра».[185]185
  Сар. еп. вед. 1867. № 9. Л. 419.


[Закрыть] «Начала старой, рутинной, стояче-гнилой жизни господствовали ещё во всей своей силе», – свидетельствовал другой современник, бывший ученик Саратовской семинарии.[186]186
  Справочный листок г. Саратова. 1863. 16 марта. № 54.


[Закрыть] Учеников старательно натаскивали прежде всего по церковным премудростям. В начальные два года Чернышевский изучал православное исповедание, Священное Писание, Пасхалию (определение дней пасхи и церковных праздников, имеющих к ней отношение), историю богослужебных книг. Из общеобразовательных предметов – словесность (по «Риторике» Бургия), всеобщую историю (по учебнику Шрекка), алгебру и геометрию (по учебникам Себржинского, Райковского и Фусса). Из языков – латинский, греческий и татарский (последний был необязательным, и в «татарский класс» записывались только желающие). В среднем отделении к этим предметам присоединялись курсы церковно-библейской истории, философии (по учебникам Винклера, Баумейстера, архимандрита Гавриила), российской истории (как продолжение всеобщей), опытной психологии, физики. В высшем богословском классе начиналось настоящее столпотворение «всех наук света», по выражению современника: «Кроме специальных, богословских, мы проходили химию, физику, минералогию, ботанику, зоологию, растениеводство, скотоводство, агрономию, геологию, геодезию, медицину и пр., и пр., что теперь и названий-то уж не припомнишь. <…> Химию, например, мы изучали без лаборатории и каких бы то ни было пособий. А поэтому кислород, например, мы представляли себе, что это есть что-нибудь вроде уксуса; водород – вроде пара и тумана, из которого образуется вода; углерод – вроде вонючего дыма и т. п. <…> Мы изучали минералогию, не видевши, кроме одного булыжника, ни одного камня; пахали различными плугами, сеяли, молотили и веяли различных конструкций машинами, не видевши никогда ни одной».[187]187
  Записки сельского священника // Русская старина. 1879. Ноябрь. С. 453–454.


[Закрыть] Чернышевский рано понял, что схоластическое усвоение «семинарской энциклопедии» – пустая трата времени, и сделал всё от него зависящее, чтобы избавиться от необходимости «проходить» её.

Но и те предметы, которые необходимо было штудировать, очень скоро наскучили, и Николай брался за них лишь по обязанности лучшего ученика. Изучение словесности ограничивалось риторикой, наукой красноречия – бесчисленными упражнениями по составлению логических предложений. Заучивались способы распространения предложений, использования простых и сложных периодов, тропов (метафоры, аллегории, катахезиса, метанимии, антаномазии, синекдохи, иронии, металепсиса, гиперболы, анифразиса, сарказма), различных словесных «фигур» (умолчания, бессоюзия, многосоюзия, единозначения, усугубления, единоначатия, единоокончания, выпущения, возвращения, превращения, отличения, подобопадения, подобоокончания, предупреждения, ответствования, уступления, сообщения, поправления, прохождения, обращения, восклицания, вопрошения, удержания, наращения, сомнения, заимословия), составления хрий (стилистических задачек по правилам риторики; при этом различались хрии порядочные, состоящие из предложения, причины, противного, подобия, примера, свидетельства и заключения, и хрии превратные, расположенные либо «чрез предыдущее и последующее», либо «чрезположение и приложение»).[188]188
  ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 1486.


[Закрыть] Конечно, само по себе подобное изучение риторики не было бесполезным, но преподаватели зачастую сводили уяснение правил к тягостной зубрёжке и формальному их применению в письменной или устной речи. Из сохранившихся семинарских сочинений Чернышевского по риторике укажем на «Отчёты из „Христианского чтения”» с отзывами учителя: «Периоды правильны и хороши», «Весьма хорошо. Очень благодарен за прилежание. 27 июля 1843».[189]189
  РГАЛИ. Ф. 1. Оп. 1 Д. 286. Л. 1–18; Быстров. С. 339.


[Закрыть] Однако в 1844 г. появляются и другие преподавательские рецензии: «Не мешало бы каждую посылку распространить чрез остальные части хрии. От чего в сочинении было бы более разнообразия и менее сухости», «Сочинение очень дельное. Но приноравливания к слушателям не сделано. Во всём изложении заметна холодность, которая не шевелит души». Этот последний отзыв сделан на «Слово» из текста «Вси хотящии благочестно жити о Христе Иисусе гоними будут».[190]190
  Ляцкий Евг. Н. Г. Чернышевский в годы учения и на пути в университет // Современный мир. 1908. № 6. С. 38.


[Закрыть]

Критические замечания преподавателей свидетельствуют, что ученик не относился к правилам хрий с должным вниманием и недостаточно вкладывал «души» в изложения на сугубо церковные темы. Не случайно это были сочинения 1844 г., когда в феврале их автор писал петербургскому родственнику о «скуке» в семинарии. Однообразное затверживание правил уже явно тяготило, вызывая безучастное отношение к строгому выполнению предписываемых схоластической риторикой правил.

Учителем словесности в классе Чернышевского был профессор Г. С. Воскресенский (1805 – после 1880). Выпускник Московской духовной академии со степенью магистра, определён в Саратовскую семинарию в августе 1832 г. и подал в отставку в сентябре 1845 из-за «расслабления в груди от напряжения при устном преподавании уроков в классе постоянно многолюдном», как писал он в прошении.[191]191
  ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 1453. Л. 15 об.–16; Д. 1855. Л. 214 об.


[Закрыть] Современник вспоминал, что это был человек, «жестокий до зверства», но знающий преподаватель. Между собою семинаристы звали его «Зодка», что означало «молодец». Один из учеников, Дмитревский, сочинил стихотворение, ставшее популярным:

 
Зод зодчайший,
Шельма величайший!
Волга-матушка глубока,
От тебя ведь недалеко:
Нам небольшого стоит труда
Оттащить тебя туда.
 

Узнав об авторе, Воскресенский, однако, не обиделся и даже обласкал ученика – за способность к стихосложению.[192]192
  Воспоминания (1982). С. 46. В классе Чернышевского в 1842–1844 гг. учился Александр Дмитревский.


[Закрыть]

На профессора словесности возлагалась также обязанность читать на уроках Священного Писания из Библии, и обыкновенно Воскресенский читал её без всяких объяснений. На вопросы учителя пространные ответы мог давать, по словам очевидцев, только Чернышевский, изумлявший всех начитанностью в книгах духовного содержания. «Заговорит, бывало, о чём-нибудь Гавриил Степанович, – вспоминал соученик Чернышевского Александр Розанов, – и спросит: не читал ли кто-нибудь об этом? – все молчат, или ответят, что не читали. „Ну а вы, Чернышевский, читали?” – спросит он. В то время как Воскресенский говорил и спрашивал, Чернышевский, по обыкновению, писал что-нибудь. Во время класса, при наставниках, он всегда делал выписки из лексиконов, это было его обыкновенное и непременное занятие. Пишет Чернышевский, учитель спросит его и не повторяет вопроса; тот встаёт и начинает: „германский писатель NN говорит об этом… французский… английский…” Слушаешь, бывало, и не можешь понять: откуда человек набрал столько сведений! И так всегда: коль скоро о чём-нибудь не знает никто, то и берутся за Чернышевского, а тот знает уже непременно».[193]193
  Воспоминания (1982). С. 134.


[Закрыть]

В классе Чернышевского Г. С. Воскресенский преподавал также латынь. И если для других учеников, обычно слабо разбиравшихся в текстах, он казался знатоком, то для Чернышевского авторитет учителя особого значения не имел. В упоминавшемся письме к А. Ф. Раеву от 3 февраля 1844 г. он писал о профессоре, что тот «умеет только ругаться, а толку от него ничего нет. По-латине переводит курам насмех, и того же ругает, кто так, как должно, переводит» (XIV, 7). Розанов вспоминал, что на уроках латинского языка Воскресенский «доходил, положительно, до бешенства: тут он кричал, метался, ругался и бил чем ни попало и где ни попало. Библии и лексиконы он избивал о головы учеников в лохмотья. Изобьет лексикон, схватит в кулак листа три и начинает бить в рыло: „На, жри, жри, пес, жри, пес!”».[194]194
  Там же.


[Закрыть] Услугами Чернышевского, владевшего латынью лучше многих других, пользовалась едва ли не половина класса. «„Вы говорите, что Лактанций труден для перевода, – возражал Николай Гаврилович ученикам, – что же вы скажете о Цицероне, когда будете его переводить? Он, действительно, труден”, – и Николай Гаврилович прочитывал наизусть целую страницу из Цицерона и после того переводил её тоже наизусть, а потом объяснял, в чём состоит трудность перевода Цицерона. Приход учителя на урок прерывал объяснение».[195]195
  Воспоминания (1982). С. 47.


[Закрыть]

Всеобщую историю и греческий язык вёл И. Ф. Синайский (род. в 1800). По окончании Московской духовной академии в 1826 г. в звании кандидата он учительствовал сначала в Пензе, а в Саратовской семинарии преподавал со дня её основания.[196]196
  ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 1453. Л. 16 об.–17.


[Закрыть] По свидетельству Чернышевского, ученики недолюбливали Синайского. Однажды на уроке, в присутствии епископа «мы отделали И. Ф. так, – писал он Раеву в 1844 г., – что и теперь ещё, я думаю, лихорадка бьёт» (XIV, 7). Синайский слыл за признанного знатока греческого языка, ему принадлежала заслуга составления первого русско-греческого словаря, который он издал в 1845 г., но всякий раз он обнаруживал полную неспособность вести другие предметы. Одно время (по формулярному списку в 1835–1838 гг.) ему поручали преподавание философии, но ревизор из Казани потребовал его смещения с этой должности. Два года после ревизии он преподавал один греческий язык, пока 5 сентября 1840 г. не был «перемещён на класс гражданской истории с другими предметами с нею соединёнными». Но и этого предмета, по уверению современников, «он не знал. Его уроки истории шли вяло; сидеть в классе брала тоска», и только при ответах Чернышевского «ученики оживляются, все рады послушать Николая Гавриловича, который рассказывает урок так хорошо и с такими подробностями, которых в учебнике не было».[197]197
  Воспоминания (1982). С. 48.


[Закрыть]

Ещё хуже обстояло дело с преподаванием математики и физики. Учитель М. И. Смирнов (1816–1880), также выпускник Московской духовной академии, вел математику с сентября 1840 г.[198]198
  ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 1453. Л. 76 об.–77.


[Закрыть] Человек кроткий, деликатный и незлобивый, он не умел держать нужной дисциплины, и ученики этим пользовались. «Математикой мы не занимались совсем, – вспоминал А. Розанов, – поэтому на класс математики многие приносили карты, шахматы и шашки. Играли и до учителя, играли на задних партах и при учителе, потому что учитель математики Михаил Иванович Смирнов был крайне близорук и не видел, что там творилось».[199]199
  Сар. листок. 1889. 1 ноября. № 234. С. 2.


[Закрыть] На его уроках «каждый делал, что хотел: кто читал, кто разговаривал, кто спал, кто дрался, а кто играл в карты», – свидетельствовали другие.[200]200
  Воспоминания (1982). С. 48.


[Закрыть] Ясно, что математику не знали (хотя учитель преподавал хорошо), и она была, по выражению Чернышевского, «камнем претыкания у воспитанников духовных семинарий» (XIV, 5).

Существовали и объективные причины для превращения математики в «камень претыкания». В сентябре 1845 г. Духовно-учебное управление при Синоде потребовало дать отчёт, проводятся ли с учениками семинарии на уроках математики практические измерения, необходимые в сельском хозяйстве. 27 ноября М. И. Смирнов направил в семинарское правление документ следующего содержания: «Честь имею представить при сем некоторые из опытов практических измерений, приспособленных к нуждам сельского хозяйства, объясняя при том, что действительных измерений по неимению инструментов произведено не было» (речь шла об определении ширины реки, вычислении вместимости колодцев, определении наивыгоднейших из правильных многоугольников).[201]201
  ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 1929. Л. 1–5.


[Закрыть] «Заниматься физико-математическими науками буквально никто не хотел. Класс этих несчастных в то время наук превращался Бог знает во что»,[202]202
  Некролог М. И. Смирнова (Сар. дневник. 1880. 26 июля. № 160).


[Закрыть] – в этих словах современника отражено отношение к математике и семинаристов, и семинарского начальства.

С переходом в среднее (философское) отделение у Чернышевского сменился учитель латинского и греческого языков. Им стал И. П. Иловайский (род. в 1808), окончивший Московскую духовную академию в 1834 г. и служивший в семинарии с 1835 г. Ему же было поручено читать опытную психологию.[203]203
  ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 1892.Л. 51, 54, 91, 92.


[Закрыть] Программа прослушанной Чернышевским части курса по опытной психологии включала «понятие о душе» и «тесном соединении души с телом», о внешних и зависимых от человеческого сознания внутренних чувствах, об уме («о способе происхождения в нас идей»), о «воспроизводительных силах души» (память, воспоминания, припамятования).[204]204
  Там же. Л. 18, 113.


[Закрыть] Имя Иловайского встречается в письмах Чернышевского 1846–1853 гг., однако материалов, которые помогли бы охарактеризовать его отношение к профессору, не находится. Обошли Иловайского молчанием и мемуаристы: по-видимому, он ничем не выделялся на фоне серой семинарской жизни.

Среди упоминаний Чернышевского о его наставниках чаще других встречается имя А. Т. Петровского (1818–1867), который впоследствии породнился с Чернышевскими,[205]205
  Его жена Е. Г. Петровская была родной сестрой И. Г. Терсинского, женившегося в 1847 г. на Л. Н. Котляревской.


[Закрыть] а с 1844 г. числился священником Нерукотворно-Спасской церкви под началом Г. И. Чернышевского. А. Петровский – воспитанник Смоленской семинарии и Киевской духовной академии, по окончании которой в звании магистра определён в октябре 1843 г. в Саратовскую семинарию профессором по классу Священного Писания и герменевтики (богословские науки, призванные растолковывать смысл Священного Писания). В 1848 г. он стал ректором Саратовского духовного училища, в 1864 вернулся в семинарию и умер 23 января 1867 г., оставив девятерых детей.[206]206
  Некролог А. Т. Петровского (Сар. еп. вед. 1867. № 9. С. 415–418).


[Закрыть]

В отношениях Чернышевского к А. Т. Петровскому со временем произошла заметная перемена. В первые студенческие годы он ценит в нём человека «с душой и сердцем» (XIV, 102), а при встрече в 1850 г. записывает в дневнике: «Странно узкий образ мыслей у него, – видно, один из последователей Бурачка» (I, 384).[207]207
  В примечаниях «Полного собрания сочинений» Н. Г. Чернышевского (I, 805) неверно указано, будто Чернышевский имеет в виду «дьякона Сергиевской церкви в Саратове».


[Закрыть] Сравнением с редактором реакционного журнала «Маяк» С. А. Бурачеком Чернышевский, несомненно, характеризовал политические настроения своего бывшего наставника по семинарии. До нас дошла одна из статей А. Т. Петровского 1865 г., подтверждающая суждение Чернышевского. Статья называлась «В чём состоит истинная свобода человека?» Автор следующим образом отвечает на поставленный вопрос: «Мнимые ревнители свободы все свои мечты о свободе останавливают на том, чтобы свергнуть с людей обязательство подчинения властям и законам, водворить в народах равенство прав и состояний, дозволить всем и каждому свободу мысли и слова и независимость в действиях и образе жизни. Истинная ли это свобода? Нет, – Бог дал человеку свободу не для своеволия, но для того, чтобы он свободно подчинялся законам Божеским и человеческим».[208]208
  Сар. еп. вед. 1865. № 12. С. 9–10.


[Закрыть] В этих декларациях, опубликованных через год после высылки Чернышевского в Сибирь, угадывается стремление отмежеваться от «неудобного» родственника, «мнимого ревнителя свободы».

Почти одновременно с А. Т. Петровским приехал профессором в Саратовскую семинарию её бывший воспитанник И. Г. Терсинский (1814–1888), окончивший Петербургскую духовную академию.[209]209
  В его «Аттестате» читаем: «Объявитель сего Иван Терсинский Саратовской епархии, Вольского уезда села Терсы священника Григория сын 25 лет в августе 1839 года поступил из Саратовской Епархии в Санкт-Петербургскую Духовную Академию, обучался в оной, при способностях весьма хороших, прилежании отлично ревностном и поведении примерном наукам: богословию догматическому, нравоучительному, обличительному, толкованию св. писания, науке о богослужении, о святых отцах церкви, церковной истории, каноническому праву, церковному красноречию, философии – отлично, истории философии, физике и математике – хорошо, общей словесности, всемирной гражданской истории, русской истории – отлично хорошо, языкам еврейскому – изрядно, греческому – весьма хорошо, латинскому – хорошо, французскому, немецкому, английскому – очень хорошо. По окончании курса учения в июне 1843 года конференциею Академии причислен к первому разряду академических воспитанников и с утверждения Святейшего Правительствующего Синода от 21/29 сентября 1845 г. возведён на степень магистра. В удостоверении чего и дан ему Терсинскому из правления Санкт-Петербургской Духовной Академии сей аттестат декабря 28 дня 1845 года». На документе расписка владельца в получении подлинника 23 января 1846 г. (ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 1952. Л. 1–2).


[Закрыть] Назначение Терсинского последовало в результате разделения богословского отделения на две части и открывшейся в связи с этим вакансией. В Саратов он прибыл в январе 1844 г. «Терсинским все ученики восхищаются, – писал Чернышевский А. Ф. Раеву 3 февраля 1844 г. – Но ректор не дал ему ни одного хорошего ученика, а дрянь всю свалил ему» (XIV, 7). В сентябре – октябре 1844 г. Терсинский вёл математику во всех трёх отделениях, ввиду отъезда М. И. Смирнова. В октябре 1844 г. новоприбывший магистр богословия назначен помощником инспектора (он оставался им до сентября 1846 г.), в декабре на него взвалили новую обязанность – заведование ученической библиотекой, а в сентябре 1846 г. он подал прошение об увольнении из духовного звания и училищной службы «по трудной должности наставника богословия и по слабости своего здоровья».[210]210
  ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 1549. Л. 1, 14, 24; Д. 2224. Л. 108 об.–110; 1716; 1726. Л. 1; 1950. Л.228 об.–229. Уволен в ноябре 1847 г. – Д. 2224. Л. 233 об. Однако он исполнял должность до приезда нового наставника (там же. Л. 264) и уехал из Саратова в мае 1848 г. (I, 35).


[Закрыть]

Многотрудная служба Терсинского протекала на глазах Чернышевского, и он на примере многообещающего магистра духовной академии мог сделать выводы о своём будущем, если свяжет судьбу с академией. В эти годы Терсинский был частым гостем Чернышевских. Он увлёкся Л. Н. Котляревской и вскоре (в 1847 г.) женился на ней, породнившись таким образом со своим бывшим учеником (I, 627).[211]211
  В журнале семинарского правления записано 25 апреля 1847 г.: «Профессор семинарии Иван Терсинский просит правление дать ему дозволение и снабдить надлежащим видом на вступление в брак с воспитанницею протоиерея Саратовской Нерукотворенно-Спасской церкви Гавриила Чернышевского – девицею из дворян Любовию Котляревской. Дозволить на законном основании, на что и выдать ему, г. Терсинскому, вид по надлежащему». (ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 2224. Л. 78 об.).


[Закрыть]

Николай Чернышевский посещал открывшийся 13 октября 1844 г. под началом Терсинского класс немецкого языка. Одновременно А. Т. Петровским по указанию ректора был открыт и класс еврейского языка, но в списках учеников этого класса имени Чернышевского нет.[212]212
  ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 1872. Л. 1, 13. 14. А. Т. Петровский вёл класс еврейского языка с 2 декабря 1844 г. по 12 января 1846 г. и заменён М. Покровским (ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 1951. Л. 1–4).


[Закрыть] Сохранившиеся в личном архиве Чернышевского упражнения на древнееврейском языке, датируемые исследователем 1844 г.,[213]213
  Быстров. С. 345.


[Закрыть] говорят о возможных колебаниях в выборе языков (объявление об организации немецкого и еврейского классов сделано ректором в сентябре), а самый выбор свидетельствует, что в октябре 1844 г. мысль о восточном факультете университета, о которой он писал А. Ф. Раеву 3 февраля, уже была оставлена в пользу русской словесности.

Церковно-библейскую историю преподавал инспектор иеромонах Тихон (Солнцев) (род. в 1811). Он прибыл в Саратов в 1838 г. после окончания Киевской духовной академии, куда поступал из Курской семинарии.[214]214
  ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 1453. Л. 89–91.


[Закрыть] В должности инспектора прослужил до 1849 г. О его инспекторских расправах с учениками речь пойдёт ниже, здесь же отметим встречающиеся в мемуарной литературе подробности о его отношениях с Чернышевским. Ф. В. Духовников сообщал, что Гаврила Иванович «сам представил» сына Тихону с просьбой обратить на него внимание, «мать Николая Гавриловича тоже сделала визит с той же целью честолюбивому Тихону, чем польстила его самолюбию, и изредка справлялась у него об успехах и поведении Николая Гавриловича». Инспектор неоднократно ставил в пример подобную заботу: «Коля Чернышевский единственный сын у родителей и такой, можно сказать, светило, а и отец и мать, почтенные и уважаемые люди, приходили ко мне и просили не оставить их сына без внимания».[215]215
  Воспоминания (1982). С. 40.


[Закрыть]

Во главе семинарии стоял ректор – архимандрит Спиридон (Грацианов) (1796–1853), кандидат Московской духовной академии. Первоначальное образование он получил в Нижегородской семинарии, затем служил профессором и инспектором в Псковской семинарии, в Саратов ректором был назначен в октябре 1833 г.[216]216
  ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 1453. Л. 8 об. – 10.


[Закрыть] Историк семинарии характеризует его как «человека небольшой учёности и невысоких дарований».[217]217
  Покровский В. М. Материалы к истории Саратовской духовной семинарии // Труды СУАК. Вып. 22. 1902. С. 50. См. также: Чернышевская. С. 67.


[Закрыть]

Здесь перечислены только те из преподавателей, которые вели занятия в классах Чернышевского. Остальные профессора-наставники (К. М. Сокольский, А. И. Андриевский, П. Н. Смирнов) ничем не выделялись из этого довольно унылого ряда учителей, придавленных материальной нуждой и всевидящим надзором со стороны начальства. Исключение составлял один Г. С. Саблуков, но о нём разговор особый. Многодетные преподаватели вынуждены ютиться в тесных квартирах «профессорского» дома-общежития. В классах многолюдно, тесно, грязно, шумно. Число учеников в классе, где учился Чернышевский, колебалось от 84 до 121 человека, в «языковых» классах – от 60 до 102. «Классные комнаты, – вспоминал однокашник Чернышевского, – у нас по зимам не топились, оконные рамы были одни, двери разбиты, и холод в классе невыносимый».[218]218
  Воспоминания (1982). С. 135.


[Закрыть] Из «Описи семинарского имущества» приведём следующие подробности: «классических столов, окрашенных чёрною на масле краскою» числилось по всем семинарским классам в 1841–1847 гг. 29, «скамеек к ним – 26» (это при 504, 448, 531, 472 учениках в 1842–1845 гг.!), кафедр всего было три (одна для зала собраний и две в богословском отделении) и только одна доска «с треножником и грецкою губкою» для математического класса.[219]219
  ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 64. Л. 36.


[Закрыть] О недремлющем оке начальства, следящего за малейшими отклонениями преподавателей от правил, красноречиво повествует документ, который имеет прямое отношение к классу Чернышевского. «При вчерашнем моём посещении семинарии, – писал епископ в семинарское правление 11 ноября 1843 г., – я заметил, что во втором классе низшего отделения не было наставника, несмотря на то, что было уже за половину девятого часа утра. Это опущение сделано учителем Синайским. Подтвердить ему, Синайскому, впредь быть исправнее, а инспектору велеть доводить до моего сведения о подобных неисправностях, если оные будут допущены кем-либо из наставников».[220]220
  Там же. Д. 1596.


[Закрыть] «Ректор на профессоров к архиерею, инспектор тоже на И. Ф. <Синайского> – поздно ходит в класс» (XIV, 6), – сообщал Чернышевский А. Ф. Раеву в феврале 1844 г.