Текст книги "Память без срока давности"

«Так не бывает! Так не бывает! ТАК НЕ БЫВАЕТ!» – то и дело носится в голове, будто психованный хомяк в своем долбаном колесе. Не может все то, что происходит со мной в последние годы, свалиться на голову одного человека. Это ведь не по-людски!

ТАК НЕ БЫВАЕТ, ТАК НЕ БЫВАЕТ, ТАК НЕ БЫВАЕТ, НЕ БЫВАЕТ, НЕ БЫВАЕТ…

Но факты утверждали обратное.

Кутаясь в разорванные, перепачканные жидкостями различного происхождения вещи, домой я возвращалась долго и мучительно. В этот раз все тело превратилось в месиво, а едва ли затянувшиеся шрамы на лице вдруг тоже ожили. Мне было больно делать шаги, хотя спешить было незачем, все же приходилось как-то передвигаться. Убегать больше не от кого. Смерть уже не пугала, а еще больше испаскудить мою жизнь точно никому не под силу.

Первым изменения во мне заметил Марк, и в этом ничего странного, ведь только он всегда был «внимателен» ко мне. «Только не говори, что у тебя был секс с твоим сопляком», – с презрением процедил сквозь зубы мамин бойфренд, стоило только мне показаться ему на глаза. Огрызаться и разжигать скандал сил не было. Я молча прошла в ванную, чтобы смыть с себя остатки первого секса. Как бы там ни было, после этой нашей встречи Марк отстал от меня. Всем своим видом этот педантичный мудак демонстрировал свое ко мне отвращение и презрение, будто я вдруг стала самой падшей из всех возможных грешниц. Скорее всего, он стал испытывать ко мне брезгливость. Я в очередной раз сжимала в ладонях Федин окровавленный шарфик – во всем ужасном и плохом непременно есть капля чего-то хорошего. Кто знает, что было бы, если б не групповое изнасилование? Марк ведь обещал трахнуть меня, а так…

Мама не увидела во мне никаких перемен ни на следующий день, ни через три, ни через пять… Кроме своего Марка она давно перестала что-либо замечать. Не думаю, что ее стоит в этом упрекать, ведь я сама всегда отталкивала ее от себя… Хотя нет – стоит. Она же мать!

Пытаясь во всем разобраться, остаток зимних каникул я провела взаперти, хотя выход виделся лишь один – убить себя. До сих пор не ясно, почему я этого не сделала, но я выстояла и после этой схватки. Видимо, мой инстинкт самосохранения был сильнее других чувств и боли.

* * *

Мозг и мысли – это наше все. Безвылазно проведя в кровати четыре дня, я не сумела заставить собственное тело перестать конвульсивно подергиваться (то голова, то одна из ног, иногда плечи неожиданно сводило судорогой). Мысли, вот с чем мне удалось договориться. Я убедила себя, что со мной не произошло ничего ужасного – ну трахнули меня без согласия, и что? Нужно вообще сказать Темирову и его команде «спасибо» за то, что превратили меня в женщину, из большой любви это вряд ли когда-либо произошло бы.

На четвертый день болезненные спазмы отступили, и я, наконец, могла почти нормально жевать пищу, ходить в туалет. Организм восстанавливался, и мне удалось убедить себя в том, что ничего, кроме моей гордости, не пострадало. Живи да радуйся. Но как же я ненавидела всех тех подонков, которые еще раз выгуляли меня по всем кругам Ада!

Десять белоснежных альбомных листов я аккуратно разрезала ножницами напополам, потом эти половинки еще раз пополам, а потом еще и еще. На каждом получившемся прямоугольном кусочке бумаги почти каллиграфическим почерком вывела пять фамилий: Темиров, Борисов, Воробьев, Якушев и Шивов. Все тщательно перемешала и сложила в обычный целлофановый кулек, который с нездоровой заботой спрятала под собственную подушку. Это случилось пятнадцатого января две тысячи четвертого, и каждое мое новое утро с тех пор начиналось одним и тем же ритуалом: окунаю руку под подушку, она все еще хранит тепло моей головы, и вытаскиваю одну бумажку. Обладатель фамилии становится на весь день объектом моей ненависти. Ну и что с того? Ничего. Но я чувствовала себя немного легче, когда втыкала иголки в спрятанный в столе коллаж из фотографий моих обидчиков. Вуду? Нет, простая психологическая разрядка, чтоб не свихнуться и не наброситься на одного из членов клуба самых отъявленных ублюдков моей жизни и не вонзить острую иглу в реальный глазной хрусталик. Изо всех своих детских сил я пыталась не предать память Марковича и оставаться той хорошей девочкой, в которую он верил. И мне, признаться, это удавалось, до определенного момента.

Практически ежедневно перед сном я мысленно наказывала каждого, кто причастен к пополнению моего мозга самыми болезненными воспоминаниями, придумывала самые изощренные способы их уничтожения. А прикрыв глаза, чувствовала себя несчастным плюшевым медведем, которого по жестокой случайности наполнили не опилками или ватой, а плесенью и опарышами, аппетиты которых ежегодно росли. Проблески добра и человечности в моей душе, изредка подмеченные мною самой, были отличной закуской для живущих во мне подселенцев, которые вмиг пожирали слабые зародыши радости или счастья, оставляя на их месте собственные экскременты. Я не знала другой жизни, гипермнезия не оставляла шансов на прощение и успокоение. Я была обречена на всепожирающую меня ненависть до конца своих дней, хотя это и не мой выбор.

Мне никогда не были нужны «проводники» в прошлое, но до дрожи в каждой клеточке моего тела мне требовались «подушечки» для булавок с человеческими лицами. Я ненавидела этот мир. Я искренне не желала оставаться в нем. Но еще больше я ненавидела счастливые ухмылки на лицах тех, кто понятия не имел, как ему повезло родиться нормальным, и как не хотелось делать эти улыбки шире: шагнув с крыши, бросившись под поезд, вскрыв вены… Я была вынуждена жить назло врагам. Скорее всего, им не было до меня дела, но я отчего-то вбила себе в голову, будто мир без меня станет счастливее, а я этого допустить никак не могла.

Хотелось бы, но не скажу, что жизнь наладилась после того, как зажили все раны. Она оставалась дерьмом. Кучка тех уродов, которые надругались надо мной, вели себя абсолютно естественно, без тени намека на муки совести. Они не помнили! Они ничего не помнили! НИ-ЧЕ-ГО! И этот факт во сто крат умножал мою боль, душевную боль. НЕ ПОМНИТЬ, как это?

Изменения коснулись лишь Шивова. Он больше не старался быть со мной милым, не предлагал свои карандаши и вообще перестал обращаться ко мне по какому бы то ни было поводу. Платон стал превращаться в буку, но я не относила это на свой счет. Если он прячет глаза, это еще не значит, что из чувства стыда. Может, ему просто стало особенно противно смотреть на меня теперь, когда его товарищи сделала из меня женщину. Иногда мне безумно хотелось увидеть ужас на лицах одноклассников, рассказав о том, кого они поочередно отымели, но я не стала этого делать. Они не помнят. А если вспомнят, то скоро забудут. А какой мне прок от их перекошенных блюющих образов в моей голове?

Впереди оставалось так мало школьных дней и так много надежд на то, что, возможно, за пределами школы будет легче… Но количество не всегда идет в комплекте с качеством, и до призрачного «легче» существовала преграда в несколько недель.

* * *

Дом. Школа. Регулярные прогулки на кладбище. Все шло своим чередом, ровно, без сюрпризов. Память съедала изнутри, но внешне я никак не изменилась. Я «жила».

Июнь две тысячи четвертого должен был стать для меня первой каплей радости в бездонной бочке дерьма, но «не судьба». Лето переняло эстафету у зимы.

ВЫЗОВ

22 июня 2004 года (одиннадцатый класс, семнадцать лет)

Я как раз покидаю класс, в котором мы, практически бывшие одиннадцатиклассники, сдали последний экзамен, когда меня окликает приторный голос Сони Бородиной.

– Эй, Кот, можно тебя на пару слов.

Прежде чем обернуться, замираю на месте и быстро обрабатываю информацию, поступившую в мозг, – «быть или не быть»?

– Чего тебе?

Прислонившись спиной к входной двери в класс, согнув одну ногу в колене, кокетливо играла ручкой у рта рыжеволосая стерва, которую я ненавижу почти так же сильно, как покойного Буля.

– Я тут подумала… – пушистые ресницы начинают игриво хлопать, а на заднем фоне вырисовываются силуэты Рапунцель и Долли. – Почти четыре года ты терроризировала всех нас своим присутствием в нашем классе, будь человеком, не являйся на выпускной.

Я смотрю на эту троицу из глубин капюшона своей толстовки и отказываюсь верить в то, что этой твари хватило наглости озвучить подобную просьбу.

– Кот, ну правда, что тебе от этого праздника жизни? Ты, кстати, правильно поступила, что отказалась фотографироваться на выпускной альбом, будь умницей еще раз. Что толку тухнуть в темном углу, раздражая собственным присутствием полноценных жизнерадостных… нас? Оставь о себе хорошую память напоследок.

Вся троица противно хихикает, а я еле сдерживаюсь от соблазна впиться зубами в пульсирующую сонную артерию на шее Бородиной. «Я не животное, я не животное, я не животное…» – твержу про себя.

– Веришь, Бородина, мне абсолютно наплевать на вашу память. Разве только в контексте «светлая вам память» и то, это слишком щедро.

– Нет, ну ты реально собираешься припереться? – самодовольная ухмылка на лице Сони сменяется разочарованием.

– А это не твое дело. – Разворачиваюсь, не имея ни малейшего желания продолжать этот разговор, но теперь точно знаю, что обязательно пойду на выпускной. Хотя до этого вовсе не собиралась.

– Кот, да ладно! Опомнись! Тебе нужно еще одно печальное воспоминание о чужих триумфах? Включи мозги…

Резко оборачиваюсь и не даю Бородиной закончить пламенный монолог.

– О моих мозгах, как и обо всем остальном относительно меня, рекомендую не беспокоиться. Лучше научись пользоваться собственными. Ой, прости, мозг – это громко сказано. Одну прямую извилину, случайно затерявшуюся в твоей черепной коробке, мозгом назвать никак нельзя. И чтоб ты не напрягала ее лишний раз, скажу прямо – школьный выпускной для всех, и я ни за что его не пропущу.

Мама, которая весь май и июнь потратила на уговоры типа: «Выпускной вечер – это то, что должно быть у каждого подростка. Ты, как и все остальные дети твоего возраста, имеешь право от души повеселиться в этот вечер. Выпускной – это точка в одном из жизненных этапов, и ты должна ее поставить», была вне себя от радости, когда узнала о моем решении посетить его. С мамой у меня всегда были непростые отношения. После всего, что я ей высказывала, я не могла заставить себя поверить в то, что это можно простить, хотя она никогда не вспоминала о моем красноречии. Возможно, если бы я с ней делилась своими школьными буднями, она бы и сама настаивала на моем отсутствии на балу «нормальных», но о моем настоящем знал только Маркович. Если б только он был жив, он бы точно нашел такие нужные слова, которые помогли бы мне в последний раз появиться в школьных стенах с гордо поднятой головой, но старика не было и никогда уже не будет.

Во мне не было ни капли радости от предстоящего веселья, Бородина была права – это будет всего лишь очередное ужасное воспоминание (за что я ненавидела ее еще больше, хотя это и невозможно).

Я планировала провести этот день перед телевизором за одним из фильмов о Франкенштейне, чипсы и кола были бы моими друзьями, а удобная пижама – вечерним нарядом… Но нужно же было этой гадине Бородиной раскрывать свой поганый рот! Никогда не была прилежной собачонкой, которой указали на место и она послушно исполняет указ, и вряд ли стану. Хотя, знай я чем все закончится…

Впервые за долгие годы я позволила маме внести свои коррективы в мой образ. Мне было по фиг, как я выгляжу, а она светилась от счастья, когда подбирала мне наряд. Я подарила ей несколько минут радости, которые мне ничего не стоили. Я стояла бездушным манекеном, а она вертелась вокруг меня на одной ноге, как знающий толк кутюрье. В парадно-выходном мамином платье цвета морской волны и ее туфлях-лодочках я отправилась по знакомому до боли маршруту в последний раз.

ВЫПУСКНОЙ

25 июня 2004 года (семнадцать лет)

Веселые самодовольные рожи повсюду, и одному богу известно, с каким удовольствием я бы содрала эти улыбки со счастливых лиц. Единственное, что объединяет меня с одноклассниками, – радость от ощущения свободы. Это как дождаться долгожданного помилования. У Марковича срок заключения длился двадцать пять лет, у меня – одиннадцать. Хотя нет – четыре года, первые семь лет были сносными.

Официальная часть праздника проходит быстро: вручение аттестатов, медалей, грамот под пламенную речь учителей, никому не интересно. Все взволнованно ждут праздничного гулянья и танцев.

Совсем скоро все вокруг танцуют, поют и пьют. Все счастливы. И только в моей голове одна-единственная бегающая по кругу строка: «Зачем я здесь?»

Со всех возможных и невозможных, видимых и невидимых мест доносится веселый смех, пьяные вопли, стоны. По всему школьному двору разбрелись мои одноклассники и одногодки из параллели, как рассыпавшиеся бусины от наполовину сгнившего ожерелья. В школе гремит музыка, а вокруг – секс, наркотики, алкоголь, и только мне не хочется ни одного, ни второго, ни третьего. Хочу большей половине веселящихся проколоть глаза на самом деле. Хочу сделать с Темировым и его компанией все то, что они проделали со мной, их же членами. Хочу взорвать этот «храм науки», чтоб от него не осталось и следа. Но больше всего мне хочется домой, в объятия одеяла, убежать от всех своих «хочу», от соблазна пойти на поводу своих желаний. А еще я хочу, чтоб этот мир онемел.

Задыхаюсь.

Из душного школьного зала на улицу практически выбегаю. Падаю на одну из хорошо освещенных фонарем пустующих скамеек у тротуарной дорожки, только такие места вакантны.

Перевести дух и сбежать! Хватит с меня этой радости.

– Не занято?

Мужской голос раздается в паре шагов, заставляя меня вздрогнуть.

Молча смотрю в сторону Шивова, который с видом побитой собаки стоит позади меня, и тут же опускаю голову. Сердце вмиг встрепенулось, так делают уютно свившие гнездо в высокой траве птицы, когда ты случайно ставишь ногу рядом с их домом. Что ответить? Что очередь желающих посидеть со мной рядом только закончилась? Или что место рядом со мной занимает мой воображаемый друг? Быть может, просто послать к черту?

– Прости, – звучит так тихо, что поющие вокруг сверчки кажутся истеричными психопатами.

Платон садится рядом. Он ставит локти на колени и опускает лоб на костяшки пальцев, сцепленных воедино.

– Да ладно, ты имеешь равные со мной права на эту скамейку. Тем более я собираюсь уходить.

В самом деле отрываю зад от успевшего согреться под ним дерева.

– Я не об этом. – Замираю в полусогнутом состоянии. – Лиза, прости, если сможешь.

Чан с ледяной водой обрушивается на мою несчастную голову, но в душе все же тлеет надежда, что я ошибаюсь в своих догадках.

– Бог простит, – стараясь быть равнодушной, произношу я и окончательно выпрямляю спину. Перед лицом возникают пьяные образы Темирова, Борисова, Воробьева, Якушева и все их причиндалы. – Так моя бабка говорила.

– Но я не у бога прошу прощения, оно мне как раз без разницы, мне нужно твое…

Стою спиной к скамейке и не вижу, что происходит, но голос Платона стал громче, и, кажется, он больше не пялится в землю.

– А мое тебе к чему? Ты и без него прекрасно живешь…

– Лиза! – Платон хватает меня за руку и встает за спиной. – Думаешь, я живу? Да я не помню, когда в последний раз нормально спал, и понятия не имею, как долго еще меня будут преследовать ужасные картины… Знаешь, я ведь даже в полицию собирался идти, но… После каникул ты вела себя как ни в чем не бывало… Лиза…

У бабушки Нины бельевые веревки всегда были натянуты сильнее каната, по которому шагает канатоходец, и в этот самый момент я чувствую, будто всю меня натянули ничуть не хуже.

– Он не помнит, когда нормально спал! Подумать только, какая жалость! – Оборачиваюсь резко, моя рука получает свободу. – Рано или поздно придет тот день, когда из твоей головы исчезнут ненужные тебе картины, а как быть с моими? Говоришь, спать не можешь? По-твоему, как спится мне? Пойти в полицию? Что ж не пошел?

Продолжать это все становится невыносимо. Не хочу, чтобы меня видели слабой и уязвленной. Тем более Шивов. Тем более когда воспоминания сжигают меня изнутри сильнее любой кислоты. Проще быть оскаленным хищником.

– Я прощаю тебя, если тебе от этого станет легче.

Глаза Платона большие и печальные, я вижу в них искреннее раскаяние. Не так давно я готова была раствориться в его глазах навсегда, а этот его «полумесяц» на лице… Мне казалось, он делает нас чем-то похожими друг на друга… Но этого недостаточно для настоящего помилования. Выдергиваю непонятным образом снова оказавшуюся в цепких руках Платона собственную руку. Опустив голову, делаю шаг прочь. Он не имеет права увидеть в моих глазах боль и отчаяние.

– Лиза, мы просто не понимали, что творили! Воробьев, придурок, подсунул всем какую-то паленую дурь… Да мы не понимали, в какой вселенной находимся!

Слова Шивова вонзаются мне в спину, словно острые гвозди в крышку гроба.

– Зато я прекрасно понимаю, в какой нахожусь. – Шепчу еле слышно и ухожу прочь.

Музыка постепенно становится тише, а шаги быстрее. Мамины лодочки ужасно жмут. Останавливаюсь, чтобы освободить ноги, привыкшие к свободным мокасинам и кроссовкам, из лакового склепа.

– Да ладно вам! Позариться на Кот? Вы вообще, что ль, в хлам были?

– Ну, в хлам не хлам, а на наши возможности это не повлияло.

– Фу-у-у, ну вы и придурки!

Сначала до меня доносится возмущенный голос Бородиной, затем Темирова, а потом писк Рапунцель. Я каменею на месте. От веселой компании, спрятавшейся меж зелени от лишних глаз, меня отделяет расстояние в несколько шагов и преграды в количестве пяти туй.

– Так что, Журавлева, одна ты, выходит, школу девственницей заканчиваешь. – Тупой смешок Борисова. – Но, если есть желание, можно это исправить.

– Да пошел ты! Лучше Кот разыщи, вдруг снова повезет.

– Нет уж, одного раза более чем достаточно. Ночью ведь оно нормально все было – дырка как дырка, а когда пересекаешься с ней в школьных коридорах… Бр-р-р, аж в дрожь бросает, а мой меньший товарищ впадает в кому.

Борисов срывает звонкий смех всей компании вперемешку с «фуу» и «бее».

– А главное, явилась в школу как ни в чем не бывало. Видать, самой понравилось.

– Еще бы! Хоть узнала, что это за странное слово такое «секс» и с чем его едят.

– А тебе известно это слово, а, Аркаша?

– Представь себе, Якушев, известно. – Звучит с вызовом и гордостью. – В отличие от некоторых, которые только и могут убогих удовлетворять, а потом выдавать это за полноценный секс.

– Аркада, ну почему ты такая злая? Лизонька ведь тоже человек. Подумаешь, половину рожи псина сожрала, но ведь это всего лишь лицо, а не более важная часть тела. Правда, мальчики?

Бородина в ударе. Ее речь слаще сахарной ваты, но вся пропитана ядом. В эти минуты она гордится собой, я это чувствую, а все остальные бурно аплодируют, звонко хохочут и продолжают дальше игру под названием «Кто сможет унизить Лизу Кот еще сильнее».

– Это да, там у нее все как положено.

– Якушев, тебе-то откуда знать «как положено»?

– Смешно, Гаврилова. Ой, как смешно. Допустим, я не знаю. Может, покажешь?

– Эй, мечтатель, пора наполнить бокалы, – в игру вступает Темиров, – и хватит уже об этой ущербной. А то ведь, что пил, что нет. Протрезветь раньше времени не входит в мои планы, а образ ее симпатичного личика покруче любого вытрезвителя…

Дальше я не слушаю. Схватив в руки туфли, я убегаю.

В ту ночь я прорыдала до рассвета. Это был не первый, но последний раз, когда я позволила себе подобную слабость. Когда солнце было в зените, мне больше не хотелось жалеть себя, мне хотелось убить ИХ. Не знаю, могут ли ненавидеть смертельно раненные животные стервятников, которые, не дождавшись их последнего вздоха, принялись вырывать еще теплую плоть кусками, но моя ненависть была подобна этой (если она существует).

Школа осталась в прошлом. Поставить в этом жизненном этапе жирную точку мне помогли фотографии. Я отыскала в ящике своего стола все школьные фотографии, которые только имелись, и принялась за новый ритуал. Собственное лицо на всех снимках я уже давно уничтожила, а вот над лицами одноклассников пришлось поработать.

Я смотрела на фотографии давно минувших дней и никак не могла понять – почему одним дано все, кроме мозга, а другим только мозг и ничего кроме. Практически на всех снимках во весь рот улыбались одни и те же лица, и я с наслаждением уничтожила улыбки на каждом из них, представляя, как все эти светящиеся счастьем рожи умываются кровью.

Я не заслужила всего, что со мной произошло, но я сильнее. Я выстою. Выживу. Я не подведу старика, который в меня верил.

* * *

Наотрез отказавшись от поступления в любое учебное заведение (мне с головой хватило человеческой бесчеловечности), я одолжила у мамы денег и купила свой первый компьютер. Это был еще тот зверь! Монитор занимал половину моего письменного стола, а системный блок шумел так, будто вот-вот взлетит. Но я искренне полюбила это чудо техники. Заочный «Базовый курс для пользователей ПК» я полностью прошла за три недели. Все просто – находишь объявление в газете со списком разнообразнейших курсов от «Кроя и шитья» до «Бухгалтерского учета», при каком-то там высшем учебном заведении, подаешь заявку вместе с денежным переводом, и все, дело практически сделано. Полгода потребовалось, чтобы по такому же принципу, полностью удаленно (мне почтой высылали необходимые материалы и домашние задания, а я чеки и выполненные задания обратно), я прошла еще несколько заинтересовавших меня курсов: «Академический рисунок и графика», «Рисовать карандашом», «Живопись и композиция», «Живопись маслом». Степень обучения и качество были еще те, но по окончании у меня на руках появились хоть какие-то корочки, с которыми я могла претендовать на профессии, связанные с этим направлением. Пойти работать официантом или продавцом-консультантом я точно не могла. Да и вообще не хотелось больше иметь дело с родом человеческим. Сидеть на шее у матери до конца своих дней? Этот вариант я даже не рассматривала. За все время, что я занималась самообразованием за закрытой дверью в собственную комнату, и день не прошел без мысли о том, как сильно мне хочется сбежать из так называемого отчего дома.

Пятнадцатого мая две тысячи пятого, едва получив предложение о работе, я быстро собрала все свои скромные пожитки и без тени печали распрощалась с мамой, Клавдией и послала куда подальше Марка. Хлопнув дверью, я уехала в никуда, но ни разу не пожалела об этом своем решении.

* * *

Сняв на выделенные мамой деньги в далеком и чужом мегаполисе настолько маленькую квартиру, что ее проще назвать шкафом, я была счастлива так, как никогда в жизни ни до, ни после. Жить над рестораном японской кухни, вытяжка из которого, казалось, выходит прямо к тебе в окно, было самой большой радостью за последние годы жизни.

Мое первое место работы – завод по производству керамической посуды. Предприятие было новым, и им катастрофически недоставало креативных идей для продвижения своей продукции в массы. Для этого им и понадобились мои художественные способности. Им не нужен был Дали, а меня устраивал скромный оклад. Предложенных за мои услуги денег не хватило бы на месяц, даже если бы я питалась одним только хлебом и солью. Спустя пару недель я устроилась еще на одну похожую работу, в этот раз мне доверили расписывать вручную рамки под фотографии. Материал для работы присылали по почте на дом, а я, справившись с почти детсадовским оформлением, отсылала все обратно. Этот труд оплачивался немного выше, но все же на сытую и довольную жизнь не хватало.

Первые пару месяцев самостоятельной жизни пришлось нелегко, но я была счастлива и довольна собой. Ну и что, что на завтрак, обед и ужин не один день кряду я питалась черствым хлебом и самыми дешевыми макаронами без масла. Мое счастье заключалось не в набитом досыта желудке, а в полном отсутствии посторонних в моей новой жизни.

Работу для завода я, выполнив, отсылала через Интернет (им всего-то и нужны были мои эскизы и рисунки, чтоб использовать их в производстве), а рамки – по почте. Заработную плату в обоих случаях я получала в виде почтового перевода, так было удобно всем. Ближе к зиме я нашла для себя еще две подработки: роспись елочных игрушек (самое высокооплачиваемое занятие) и рискнула окунуться в ландшафтный дизайн, так, по мелочам. В совокупности все эти работы, наконец, смогли не только радовать, а еще и достойно кормить, поить, одевать.

Так, прибывшее в большой город чудовище начало свою взрослую жизнь с создания мнимой красоты. Я безумно радовалась тому, что с детства любила рисовать, что хоть чем-то меня наградили небеса, иначе не представляю, как бы пришлось выживать.

С тех самых пор как я оказалась в чужом городе, на улицу я не выходила чаще, чем требовалось пополнять скудные припасы неважно чего. Я была запертым в клетке тигром, причем клетка – это его личный выбор. Радовало одно – мой мозг был избавлен от новых отвратных воспоминаний, но это же и убивало – мне постоянно приходилось переживать старые. Это ужасно – чувствовать себя сосудом с протухшей водой, которую никому не под силу выплеснуть или высушить, от которой с каждым днем все больше воняет.

Иронично посмеиваясь над произнесенной восемнадцатого августа две тысячи первого года маминой фразой: «Да, случилась трагедия, но у тебя впереди еще вся жизнь, которую ты не сможешь просто просидеть взаперти», в подобном ритме я прожила год. В этот раз январь не поточил о меня свои клыки, но уже в мае мне казалось, еще чуть-чуть, и я сойду с ума от одиночества.

Мама регулярно писала письма на электронный ящик, но у меня не было желания отвечать. Да и что рассказывать?

Я нисколько не скучала по отчему дому. Я ненавидела все, что было связано с маленьким городишком моего детства. Родина и родственники, как вариант избавления от одиночества, не для меня. Искать дружбу и общение через Интернет? Это не то, чего мне хотелось. Да и лгать я никогда не умела, а мой внутренний мир вряд ли кому-то пришелся бы по душе. Как не сойти с ума от одиночества, не желая впускать в свою жизнь ни единого человекообразного?

Буль-два – так звали щенка голубого окраса породы «американский питбультерьер», которого я раздобыла по объявлению «отдам в хорошие руки». В нем я нашла свое спасение.

Собак я решила простить, в отличие от людей. Маркович был прав, собаки достойные друзья, просто мне не повезло.

Человеку, который борется со своими фобиями, часто советуют избавляться от них с их же помощью: клин клином. Вот и я решила, если выбирать между людьми и животными, пусть лучше будет пес, о котором я мечтала с детства. От недостатка людей в моей жизни я никогда не страдала, а о животном грезила десяток самых первых лет.

Пожирая горстями таблетки от аллергии, я каждый день приучала себя к пониманию того, что теперь в моем доме воняет псиной, но этот запах не несет в себе никакой опасности. Даже если этот пес позарится на мою рожу, он вряд ли что-то существенно испортит. Но мой Буль изо дня в день только облизывал меня с головы до пят, заставляя вздрагивать и напрягаться так, будто меня удерживают над пропастью головой вниз. Пес, как показало время, ни о чем плохом не помышлял, а только дарил мне свою искреннюю любовь и нежность. Спустя годы, отчетливо помня зловоние пасти Буля, который уничтожил мою жизнь, я ежедневно пропитывалась ароматом, принадлежавшим другому псу, который был способен спасти ее остатки.

Пес понимал меня с полувзгляда, он согревал меня прохладными ночами и выгуливал два раза в день, исключая возможность нам обоим подохнуть от недостатка кислорода. Он заменил мне все человеческие радости – стал моей семьей и другом, которому плевать на мое изуродованное лицо, мою злобную память и ненависть. Буль-два лизал мое лицо от переизбытка самых теплых ко мне чувств, и уже было не так важно, где до этого находился его язык.

Мне жилось если не хорошо, то терпимо, а оглядываясь на юность – просто замечательно. Жить в большом городе оказалось намного комфортнее: здесь до тебя нет никому дела, каждый утопает в собственной куче дерьма.

* * *

Пусть не совсем мой, а съемный, но дом. Пес, существо, способное растянуть мои губы в улыбку разнообразнейшими мелочами, начиная с жалостливого взгляда, заканчивая дурачеством с плюшевыми игрушками, которые я покупала ему тоннами. Слава техническому прогрессу – развивался Интернет, усовершенствовались компьютеры, мобильные телефоны перестали быть роскошью. На улицу можно было не выходить годами, но Буль не позволил мне превратить себя в домового окончательно. Я могла бы жить так вечно: заниматься почти любимым делом, время от времени играть в компьютерные игры, дурачиться с псом, самостоятельно удовлетворять свои чисто физиологические сексуальные потребности (прогресс не обошел стороной этот жизненно важный для обреченных на одиночество женщин аспект), иногда заливать особенно назойливые воспоминания давно минувших дней бутылкой-другой какого-нибудь пойла не слишком высокого качества (у меня с детства нелюбовь к спиртному, но иногда без его помощи было не обойтись). В таком ритме я прожила шесть лет и, может быть, сумела бы прожить сто, но в игру снова вступил отец. Даже отправившись на тот свет, он не забыл добить меня, в этот раз пригласив на съедение другого зверя.

Школа давно осталась в прошлом, и если бы не воля случая, судьба, рок, мое вечное «не судьба», я бы и дальше продолжала мирно и уединенно существовать в своем мирке, но… Смерть отца взвела курок, а встреча с прошлым не в голове, а наяву заставила его спустить.

ОТЕЦ

26 мая 2012 года (двадцать четыре года)

«Здравствуй, Лиза.

На все мои письма и звонки ты не отвечаешь уже семь лет, и я к этому привыкла, но в этот раз все по-другому.

Лиза, будь милосердна хоть раз в жизни. Твой отец никогда не был идеалом, но он навсегда останется твоим отцом. Я не прошу его полюбить, я прошу приехать и проводить его в последний путь. Лиза, папы больше нет. Несчастный случай на пилораме глупо и неожиданно оборвал его жизнь (не стану вдаваться в подробности), но все мы обязаны с ним проститься.

Надеюсь, в тебе еще осталась человечность. Похороны состоятся 28 мая.

Всегда любящая тебя мама».

Смотрю на монитор и ничего не чувствую. Электронные письма от мамы приходят ежемесячно, и я привыкла читать об успехах в семейной жизни наседки Клавдии, о «счастливых» маминых буднях с козлом Марком, о погоде и многих других безразличных мне вещах, но это письмо в самом деле «другое». Оно отличается от всего прочего материнского спама уже тем, что в нем упомянут мой папаша, но даже в подобном контексте меня это ничуть не взволновало.