Книга: Танго бабочки - Альдо Николаи

Делаю себе заметку, что буквально несколько минут наблюдений привели к нанизанным на нитку мыслям, словно жемчуг обнявшим её и сформировавшим браслет. Да только жемчуг искусственный, а мысли блестят лишь первые секунды. Дальше на сцену выходит неуверенность в себе этой женщины, Эдды. Мисс Неуверенность разукрашена, замурована в боевой окрас, одета в "Любовь к себе", но за этим гиперболизированным самолюбием жалобно пищит обиженная девочка, чью обиду невозможно не заметить. Где-то там же похоронена и счастливая девушка, у которой был шанс найти себя. Зрелая женщина на собрание не дошла, заблудившись в лабиринтах нарисованной пренебрежительно и впопыхах карты.

Слышу мяуканье - и меня накрывает запах одиночества, такого... Застоявшегося и безнадёжного одиночества. Звук молчащего, хоть и работающего телефона с каждой минутой становится всё громче. Дверной звонок словно издевается своим игнорированием. А слова Эдды распрямляются и грубеют, наполненные вывернутым наизнанку ядом. И впрыскивает она его Фоке, работающей на неё молодой и терпеливой женщине, о которой не стоит забывать, что водится в тихом омуте.

Чуть позже в комнату входит Элио. Высокий, красивый, грустный двадцатитрёхлетний мужчина. Своей непреклонной жестокостью он напоминает мне Петра Верховенского. Хорошо, что лишь в одном диалоге с Эддой, а иначе концентрация непринятия персонажей была бы слишком высокой.

Потому что мне не нравится видеть, как они увядают.

А мне очень не нравится, когда главный персонаж - актёр наедине с самим собой. Когда обманывается: смотрит в зеркало и видит то, что хочет. А хочет видеть всё, что угодно и кого угодно - лишь бы не себя. Это мне не понравилось в "Мышах и людях" Стейнбека - там люди утонули в иллюзиях, признаваться в существовании которых отчаянно не хотели. Это же стало решающим фактором в непринятии "Театра" Моэма. Джулия - актриса и по профессии, и по своему характеру. У Чехова в "Трёх сестрах" их Москва - та же иллюзия, что и у Стейнбека. Не люблю я это, не принимаю и всеми силами отторгается оно у меня, не приживается. И в этой пьесе Эдда - та ещё актриса сама с собой. Сама себе режиссер и сама себе актриса несуществующей жизни. И понимание того, что это лишь бегство, вызывает у меня лишь одно желание: уйти от неё поскорее, не слушать все её длинные речи, потому что я сразу знала. Там нет ни капли правды - одна фантазия, чтобы зарыть поглубже боль. А я не люблю, когда боль не уважают и не дают ей слова.

Интересно наблюдать, как Боль сама (ладно, почти) отвоёвывает себе право быть услышанной и прочувствованной. Любопытно следить за женщиной, словно на глазах стареющей и не без борьбы, но смиряющейся. И тающей. Хоть Эдда и искусственная, как жемчуг на ее браслете (и меня забавляет, как я вписала его в её образ задолго до того, как он появился), но защитная реакция её "ракушки" - настоящая. И, тем не менее, не заслуживает от меня никакого сочувствия. Ведь бежать от себя - всё равно что играть в прятки со своею же тенью.