Текст книги "Семейство Борджа (сборник)"

– И я тем охотней подчиняюсь вам, миледи, – произнес, ничуть не смутясь, лорд Рутвен, – что прощение вам предлагается на определенных условиях, каковые приведены в этих актах, предназначенных установить в государстве спокойствие, жестоко подорванное многими вашими винами, и вины эти придется искупить.

– А будет ли мне дозволено, милорд, прочесть эти акты, или я должна, доверяясь тем, кто мне их привез, подписать их с закрытыми глазами?

– Нет, миледи, – отвечал лорд Рутвен, – тайный совет, напротив того, желает, чтобы вы ознакомились с ними, так как вы должны подписать их по собственной воле и без принуждения.

– Тогда прочтите их, милорд, поскольку мне кажется, что в ваши весьма необычные обязанности входит и оглашение их.

Лорд Рутвен развернул одну из двух грамот, что он держал в руке, и совершенно бесстрастным голосом начал читать:

– «С малых лет унаследовавшая корону Шотландии и призванная править королевством, я со всем тщанием занималась управлением государством, но сие было столь тягостно и трудно, что ныне я не нахожу в себе ни достаточной решимости, ни достаточных сил, чтобы и далее нести бремя государственных забот; вследствие чего и поскольку нам Божьей милостью дарован сын, мы пожелали при жизни передать ему корону, каковая принадлежит ему по праву рождения, и посему порешили отречься и отныне отрекаемся свободно и по собственной воле в его пользу от всех наших прав на корону и правление Шотландией и желаем, чтобы он немедленно взошел на трон, как если бы он был призван на него вследствие нашей естественной кончины, а не по нашему волеизъявлению; дабы настоящее наше отречение прозвучало во всей полноте и со всею торжественностью и никто не смог бы ссылаться на его незнание, мы повелеваем нашим любезным и преданным родичам лордам Линдсею Байерскому и Уильяму Рутвену предстать вместо нас перед дворянством, духовенством и горожанами Шотландии, каковых поручаем им собрать в Стерлинге, и от нашего имени отречься публично и торжественно от всех наших прав на корону и правление Шотландией.

Подписано по нашему собственному желанию и как изъявление нашей последней королевской воли в нашем замке Лохливен июня дня… года тысяча пятьсот шестьдесят седьмого».

– Число еще не проставлено, – объяснил Рутвен.

Несколько секунд все молчали, наконец Рутвен осведомился:

– Вы все слышали, ваше величество?

– Да, – отвечала Мария Стюарт, – я слышала мятежные слова, которые не в силах была понять, и думала, что мой слух, пытающийся уже некоторое время привыкнуть к странным речам, обманывает меня, и эти мои мысли не делали вам чести, милорд Уильям Рутвен и милорд Линдсей Байерский.

– Ваше величество, – прервал ее Линдсей, которому надоело молчать, – наша честь – не предмет забот женщины, не сумевшей соблюсти свою.

– Милорд! – воскликнул Мелвил.

– Не мешайте ему, Роберт, пусть говорит, – остановила его королева. – Наша совесть защищена броней, не менее закаленной, чем та, в которую столь предусмотрительно облачился милорд Линдсей, хотя, к стыду правосудия, сейчас мы лишены своего меча. Продолжайте, милорд, – обратилась она к лорду Рутвену. – И это все, чего от меня требуют мои подданные? Число и подпись? О, это такой пустяк! А вторая грамота, которую вы держите, блюдя последовательность, вероятно, содержит просьбу, удовлетворить которую трудней, нежели передать годовалому младенцу корону, принадлежащую мне по праву рождения, и выпустить скипетр, дабы взять вместо него веретено.

– Эта вторая грамота, – объявил Рутвен, нисколько не обескураженный насмешливо-язвительным тоном королевы, – акт, которым ваше величество утверждает решение тайного совета назначить вашего возлюбленного брата графа Мерри регентом королевства.

– Да неужели? – усмехнулась Мария. – Тайному совету необходимо, чтобы я утвердила столь пустячный акт? А моему возлюбленному брату он нужен, чтобы без угрызений совести носить новый титул, который я присоединю к уже дарованным ему мною титулам графа Map и графа Мерри? О, все это так трогательно и в этом столько почтения ко мне, что у меня просто нет никаких оснований жаловаться. Милорды, – встав и резко сменив тон, промолвила королева, – возвращайтесь к пославшим вас сюда и передайте им, что на подобные просьбы Марии Стюарт нечего ответить.

– Одумайтесь, миледи, – произнес Рутвен, – ведь я же вас предупредил, что лишь на этих условиях вам будет даровано прощение.

– А что будет, если я отвергну столь великодушное прощение? – поинтересовалась Мария.

– Я не могу предрешить приговор, но вашему величеству слишком хорошо известны законы, а главное, история Англии и Шотландии, чтобы знать, что убийство и прелюбодеяние – это такие преступления, за которые поплатилась жизнью не одна королева.

– Но на каких доказательствах основаны подобные обвинения, милорд? Прошу прощения за мою настойчивость, отнимающую у вас драгоценное время, но я как-никак тоже заинтересованная сторона и потому позволю себе задать этот вопрос.

– А доказательство, миледи, всего одно, я это признаю, – отвечал лорд Рутвен, – но зато неопровержимое: поспешный брак вдовы убитого с главарем убийц и письма, которые мы получили от Джеймса Балфура и которые свидетельствуют, что сердца преступников соединились в прелюбодейственной страсти еще до того, как им было разрешено соединить окровавленные руки.

– Милорд! – воскликнула королева. – Вы, кажется, забыли про пир, заданный в таверне «Лондон» тем самым Босуэлом тем самым лордам, которые объявляют его ныне прелюбодеем и преступником; вы забыли, что после этого пира на том же столе, где стояли яства и вина, было подписано прошение к той самой женщине, которую вы сейчас обвиняете в преступной поспешности нового брака, сбросить до срока вдовий траур и облачиться в подвенечный наряд? И ежели вы, милорды, об этом забыли, что не делает чести ни вашему здравомыслию, ни вашей памяти, мне придется предъявить вам грамоту, ибо я сберегла ее, и, возможно, хорошенько поискав, мы найдем среди подписавших ее имена Линдсея Байерского и Уильяма Рутвена. О благородный лорд Херрис! – вскричала Мария. – О верный Джеймс Мелвил! Вы одни были правы, когда, упав мне в ноги, умоляли не заключать этот брак, бывший, как я сейчас убеждаюсь, всего лишь ловушкой, подстроенной несведущей женщине коварными советниками и вероломными вельможами.

– Ваше величество, – промолвил лорд Рутвен, начавший уже, невзирая на свою ледяную бесстрастность, терять терпение, меж тем как Линдсей уже давно весьма шумно проявлял недвусмысленные признаки возмущения, – эти споры только отдаляют нас от цели, и потому прошу вас вернуться к ней. Скажите, согласны ли вы, если мы гарантируем вам жизнь и честь, отречься от шотландской короны?

– И какова же гарантия, что вы сдержите свои обещания?

– Наше слово, миледи, – надменно ответил Рутвен.

– Ваше слово, милорд, слишком ненадежный залог, чтобы я могла его принять, памятуя, как скоро вы забыли про свои подписи. А нет ли у вас еще какой-нибудь безделицы в придачу, чтобы я могла быть спокойной, что, в крайнем случае, у меня останется хотя бы она?

– Довольно, Рутвен, довольно! – закричал Линдсей. – Разве вы не видите, что вот уже целый чае эта женщина отвечает на все наши предложения оскорблениями?

– Да, идемте, – ответил Рутвен. – Только предупреждаю: в тот день, когда порвется волосок, удерживающий меч над вашей головой, пеняйте за это лишь на себя.

– Милорды! – воскликнул Мелвил. – Заклинаю вас небом, наберитесь немножко терпения и извините ту, что, привыкнув повелевать, сегодня вынуждена подчиняться.

– Ну что ж, – бросил ему Линдсей, – оставайтесь с ней и попробуйте своим льстивым красноречием добиться от нее того, в чем она отказывает нам, когда мы предъявляем требования напрямую и откровенно. Через четверть часа мы вернемся, и к этому времени должен быть готов ответ.

Оба лорда вышли, оставив Мелвила с королевой, и пока они спускались, можно было сосчитать все ступени лестницы, о которые ударялся длинный меч Линдсея.

Едва оставшись с королевой наедине, Мелвил бросился к ее ногам и заговорил:

– Ваше величество, вы только что упомянули, что лорд Херрис и мой брат давали вам совет и вы раскаиваетесь, что не последовали ему. Прислушайтесь же к новому моему совету, ибо он важнее прежнего, и если вы его не выслушаете, то будете раскаиваться со стократ большим отчаянием. Ведь вы не знаете, что может произойти, не знаете, на что способен ваш брат.

– Ну, по-моему, – заметила королева, – сейчас он мне преподал на сей счет изрядный урок. Да и что он может мне сделать сверх того, что уже сделал? Устроить публичный процесс? Так только этого я и прошу. Пусть мне позволят самой защищаться на этом процессе, и посмотрим, найдутся ли судьи, которые посмеют меня осудить.

– Но именно на это они и не пойдут, ваше величество. Для этого им надо быть безумцами, если принять во внимание, что они содержат вас в уединенном замке под охраной ваших врагов, имея единственным свидетелем Бога, который карает за преступление, но никогда не предотвращает его. Вспомните, ваше величество, слова Макиавелли: «Могила короля всегда поблизости от его тюрьмы». А ведь вы принадлежите к роду, в котором умирают молодыми и почти всегда насильственной смертью: двое из ваших предков погибли от стали, а один от яда.

– О, если смерть будет скорой и легкой, я приму ее как воздаяние за свои грехи. Я ведь горжусь, когда думаю о своих свершениях, но смиренна, когда сужу себя. Нет, меня несправедливо обвиняют в сообщничестве в убийстве Дарнли, но было бы справедливо осудить меня за брак с Босуэлом.

– Время уходит, ваше величество! – воскликнул Мелвил, глянув на стоящие на столе песочные часы. – Сейчас они вернутся, вот-вот будут здесь, и на сей раз вам придется дать ответ. Ваше величество, попытайтесь хотя бы извлечь из своего положения все возможные выгоды. Вы здесь одна, без друзей, без охраны, без власти. Отречение, подписанное в подобных обстоятельствах, ваш народ никогда не сочтет за выражение вашей свободной воли и поймет, что у вас его вырвали силой, и если понадобится, если настанет день, когда можно будет опротестовать отречение, о, тогда у вас будут два свидетеля произведенного над вами насилия, и одним будет Мэри Сейтон, а другим, – понизив голос и испуганно оглядываясь, закончил он, – будет Роберт Мелвил.

Едва он произнес это, на лестнице вновь раздались шаги: оба лорда возвращались, не дождавшись, когда истекут пятнадцать минут; через несколько секунд дверь распахнулась, и в ней появился Рутвен, а за его плечом маячило лицо Линдсея.

– Мы вернулись. Что вы решили, ваше величество? Мы ждем ответа, – сказал Рутвен.

– Да, – подтвердил Линдсей, отталкивая Рутвена, который загородил ему проход, и устремляясь к столу, – ждем ответа, ясного, четкого, определенного и без всяких уверток.

– Вы крайне настойчивы, милорд, – бросила королева. – Вряд ли вы решились бы требовать чего-либо от меня, будь я на берегу озера, свободная и окруженная верной охраной, но в этих стенах, за решетками, в этой крепости я отвечу вам, что подпишу все, что угодно, и охотней, чем вы думаете. Короче, вам нужна подпись, и вы ее получите. Мелвил, подайте мне перо.

– Надеюсь, однако, – задал вопрос лорд Рутвен, – что ваше величество не намерены впоследствии ссылаться на нынешнее свое положение, дабы опротестовать подпись?

Королева уже склонилась над столом, уже подносила перо к бумаге, и тут прозвучал вопрос Рутвена. Она тотчас же надменно выпрямилась и бросила перо.

– Милорд, – объявила она, – недавно вы от меня потребовали безусловного отречения, и я готова его подписать. Но если к отречению прибавлена приписка, что я отрекаюсь по собственному побуждению, не считая себя достойной трона Шотландии, то я ничего не подпишу даже за три соединенные короны, которые у меня поочередно похитили.

– Остерегитесь, миледи! – вскричал в ярости лорд Линдсей, схватив ее за запястье и изо всех сил сжимая его рукою в латной рукавице. – Остерегитесь, ибо наше терпение уже исчерпано, и как бы мы не решились разбить то, что не желает гнуться!

Королева продолжала стоять, и хотя краска гнева разлилась, словно пламя, по ее лицу, она не произнесла ни слова, не попыталась вырвать руку и лишь с безмерным презрением смотрела в глаза грубияна-барона, и тот, устыдившись, что поддался вспышке ярости, отпустил королеву и попятился назад. Тогда она приподняла рукав платья, и, демонстрируя отпечатавшийся у нее на коже синий след стальной рукавицы лорда Линдсея, молвила:

– Именно этого я и ждала, милорды послы, и теперь ничто не помешает мне поставить подпись. Да, я отрекаюсь от престола и короны Шотландии по собственной воле, и вот доказательство, что никто не принуждал меня к этому.

Королева взяла перо и стремительно подписала оба акта, подала их лорду Рутвену, с достоинством поклонилась послам и неторопливо удалилась к себе в спальню, сопровождаемая Мэри Сейтон. Рутвен проводил ее взглядом и, когда она исчезла за дверью, пробормотал:

– Ладно, главное, она подписала, и хотя способ, который вы использовали, Линдсей, не часто применяется в дипломатии, он тем не менее оказался действенным.

– Бросьте шутить, Рутвен, – прервал его Линдсей, – она – благороднейшее существо, и если бы я осмелился, то бросился бы к ее ногам и умолил простить меня.

– Еще не поздно, – усмехнулся Рутвен, – в нынешних обстоятельствах она не будет к вам сурова. Может быть, она решила прибегнуть к Божьему суду,[71]71
  Божий суд – в Средние века испытание, с помощью которого определялась истина. Здесь имеется в виду поединок, один из участников которого представляет защиту, а второй обвинение. Победа одного из них в поединке доказывала виновность либо невиновность обвиняемого.


[Закрыть] и тогда такой боец, как вы, мог бы весьма решительно изменить все дело.

– Бросьте шутить, Рутвен, – еще раз повторил, но уже с гневной ноткой в голосе Линдсей. – Будь я столь же уверен в ее невиновности, как уверен в ее преступлении, заверяю вас, никто, даже регент, не посмел бы коснуться и волоска на ее голове.

– Черт подери, милорд, – отвечал Рутвен, – а я и не знал, что на вас так действует сладкий голос и глаза, полные слез. Вам ведь известна история про копье Ахилла, ржавчина с которого исцеляла раны, нанесенные его же острием, так что последуйте его примеру.

– Довольно, Рутвен, довольно, – остановил его Линд-сей. – Вы напоминаете мне миланские стальные латы, которые блестят в три раза ярче, чем железный доспех, сделанный в Глазго, но которые и в три раза прочней. Мы хорошо знаем друг друга, так что давайте прекратим насмешки и угрозы.

И Линдсей первым вышел из комнаты, а за ним последовали Рутвен и Мелвил; первый шел, высоко подняв голову, с нарочитым вызывающе-равнодушным видом, а второй – печальный, опустив глаза и даже не пытаясь укрыть тягостное впечатление, какое произвели на него эти события.

Королева же вышла из спальни только вечером и сразу направилась к окну, что выходило на озеро; в обычное время в домике на вершине Кинросского холма загорелся свет, ставший теперь для нее единственной надеждой: весь этот долгий месяц единственной радостью для нее было смотреть, как горит он, верный и постоянный.

Она уже отчаялась вновь увидеть Джорджа Дугласа, но однажды утром отворила окно и вскрикнула. Мэри Сейтон бросилась к ней, и королева, не в силах произнести ни слова, показала на челнок, стоящий на якоре посреди озера: в нем сидели малыш Дуглас с Джорджем и предавались своему излюбленному развлечению – ловили рыбу. Молодой человек вернулся еще вчера, но поскольку в замке все привыкли к его неожиданным возвращениям, караульный даже не затрубил в рог, и потому королева не знала, что ее друг опять рядом с нею.

Тем не менее еще три дня королева видела Джорджа Дугласа только там, где заметила в первый раз, то есть посреди озера, но надо сказать, что молодой человек с утра до ночи сидел в челноке, откуда мог видеть окна Марии Стюарт, а иногда и ее самое – когда она прижималась лицом к оконным решеткам. Но вот утром четвертого дня королева была разбужена громким лаем собак и звуками рогов; она подбежала к окну – ведь для узницы все является событием – и увидела, как отчаливает Уильям Дуглас вместе со сворой и псарями. Он решился оставить на день свои обязанности тюремщика, чтобы предаться удовольствию, более соответствующему его сану и происхождению, – поохотиться на лесистых склонах гор, что спускаются к озеру.

Королева затрепетала от радости: она надеялась, что уязвленная леди Лохливен не захочет встречаться с ней и Джордж заменит брата. Так оно и вышло. Когда настало время завтрака, на лестнице послышались шаги; дверь распахнулась, и вошел Джордж Дуглас, а за ним слуги, несущие блюда. Джордж едва поклонился ей, но поскольку он уже предупредил, чтобы королева ничему не удивлялась, она с презрительным видом кивнула в ответ на его поклон. Исполнив свои обязанности, слуги, как обычно, удалились.

– Наконец-то вы вернулись, – промолвила королева.

Джордж приложил палец к губам и подошел к двери, чтобы убедиться, не подслушивает ли за нею кто-нибудь из слуг. Убедившись, что там никого нет, он вернулся и склонился в почтительном поклоне.

– Да, ваше величество, вернулся и, хвала небесам, принес добрые вести.

– Рассказывайте же скорей! – воскликнула королева. – Ведь жизнь в этом замке – подлинный ад. Вы, наверное, знаете, что они приезжали и заставили меня подписать отречение?

– Да, ваше величество, – отвечал Дуглас, – но мы также знаем, что только насилием можно было вырвать у вас подпись, и наша преданность вашему величеству лишь возросла, если такое возможно.

– Но что вам удалось сделать?

– Сейтоны и Гамильтоны, которые, как вашему величеству известно, являются самыми верными вашими слугами, – Мария с улыбкой повернулась к Мэри Сейтон и сжала ей руку, – уже собрали свои дружины и по первому сигналу готовы выступить, но поскольку их объединенных сил все равно недостаточно, чтобы дать сражение, мы направимся прямиком в Дамбартон, комендант которого – наш союзник. Положение и стены этой крепости позволят нам продержаться против всей армии регента, пока все, кто остался вам верен, не придут на соединение с нами.

– Так, – произнесла королева, – мне ясно, что мы будем делать, когда выйдем отсюда, но как нам отсюда выйти?

– А вот тут вашему величеству придется призвать на помощь все свое мужество, доказательства которого вы неоднократно давали.

– Если речь идет только о мужестве и хладнокровии, – заметила королева, – то можете быть спокойны: и того, и другого у меня в достатке.

– Вот напильник, – сказал Джордж, вручая инструмент Мэри Сейтон, словно он считал, что королева не должна даже касаться его, – а вечером я принесу вашему величеству веревки, чтобы сделать лестницу. Окно это расположено на высоте не более двадцати футов, вы перепилите один из прутьев решетки; я заранее поднимусь к вам по лестнице, чтобы проверить, выдержит ли она вас. Я подкупил одного из солдат гарнизона, он откроет калитку, которую охраняет, и вы свободны.

– И когда же это произойдет? – спросила королева.

– Надо дождаться, – ответил Дуглас, – во-первых, когда в Кинроссе у нас будет эскорт, достаточный, чтобы обеспечить безопасность вашего величества, а во-вторых, когда настанет черед Томаса Уордена нести ночную стражу у дальней двери, до которой мы сможем добраться незамеченными.

– А как вы об этом узнаете? Вы останетесь в замке?

– Увы, нет, ваше величество, – сказал Джордж. – В замке я буду для вас бесполезен и даже опасен, но зато вне его смогу оказать вам действенную помощь.

– Как же вы узнаете, что пришел черед Томаса Уордена?

– Флюгер на северной башне будет направлен не по ветру, как должно было бы быть, а закреплен против ветра.

– А как же предупредят меня?

– На этот счет все предусмотрено. Огонь, который каждую ночь горит в домике на Кинросском холме, говорит вам, что друзья рядом, и когда вы захотите узнать, близок ли или, напротив, отодвигается час вашего освобождения, поставьте лампу на это окошко. В тот же миг огонь там исчезнет, а вы приложите руку к груди и считайте удары сердца: если, прежде чем огонь там появится снова, вы насчитаете двадцать ударов, это означает, что ничего еще не решено; если только десять, значит, побег близок; если вы успеете сосчитать только до пяти, побег назначен на следующую ночь, но ежели огонь не поставят вновь на окно, знайте, – в эту ночь вы бежите. Сигналом вам послужит трижды повторенный крик совы в замке. Когда услышите его, бросайте веревочную лестницу в окно.

– О Дуглас, – воскликнула королева, – только вы могли так все придумать и устроить! Благодарю вас, благодарю!

И она протянула ему руку для поцелуя.

Яркий румянец залил щеки молодого человека, но в тот же миг он овладел собой, опустился на одно колено и, укрыв в душе любовь, в которой он всего лишь раз признался королеве и о которой обещал больше никогда ей не говорить, принял протянутую ему руку и поцеловал с такой почтительностью, что никто бы не увидел в этом поцелуе ничего, кроме свидетельства безграничной преданности.

Затем, отвесив глубокий поклон, он удалился, поскольку слишком долгое пребывание у королевы могло бы возбудить подозрения.

Когда наступил обед, Дуглас, как и обещал, принес моток веревок. Их оказалось недостаточно; в тот же вечер Мэри Сейтон опустила веревку из окна, и Джордж привязал к ней еще один моток; об этом они заранее договорились, и проделано это было без всяких помех через час после возвращения охотников.

Наутро Джордж покинул замок.

Королева и Мэри Сейтон, не теряя времени, начали плести веревочную лестницу, и на третий день она уже была готова. В тот же вечер Мария, исполненная нетерпения и, пожалуй, скорей желая убедиться в неусыпности своих сторонников, чем узнать, скоро ли освобождение, поставила на окно лампу; в тот же миг, как и обещал Джордж Дуглас, огонь в домике на Кинросском холме исчез; королева приложила руку к сердцу и насчитала двадцать ударов, после чего свет опять появился; итак, все наготове, но срок еще не установлен.

В течение недели каждый вечер королева ставила на окно лампу и каждый раз насчитывала двадцать ударов сердца, но наконец в первый день следующей недели насчитала только десять ударов, на одиннадцатом свет снова появился.

Королева не поверила себе, решила, что ошиблась; она убрала лампу, а минут через пятнадцать вновь поставила ее на окно; незримый наблюдатель понял, что у него требуют подтверждения вести, и убрал огонь. Мария принялась считать удары сердца, и хотя сейчас оно билось куда стремительней, на двенадцатом ударе на горизонте вновь загорелась звезда; никаких сомнений не оставалось: для побега все готово.

Ночью Мария не могла уснуть и готова была расплакаться от переполняющего ее чувства благодарности друзьям. Настало утро, и королева несколько раз переспрашивала Мэри Сейтон, действительно ли был обнадеживающий ответ, не приснился ли он ей. При каждом шуме она вздрагивала, ей чудилось, что план, от которого зависит ее свобода, раскрыт, а за завтраком и обедом она не осмеливалась поднять глаз на Уильяма Дугласа из страха прочесть на его лице, что все рухнуло.

Вечером королева вновь задала лампой вопрос, и ответ был тот же самый; ничего не изменилось, и маяк все так же сулил надежду.

В течение пяти дней он продолжал отвечать, что срок побега близок, но вечером шестого дня, едва королева успела просчитать до пяти, огонь появился снова. Королева ухватилась за Мэри Сейтон: от радости и испуга она едва не лишилась чувств. Побег назначен на следующую ночь.

Королева повторила светом вопрос и получила тот же самый ответ; сомнений больше не было, все готово, и узницу вдруг охватил такой страх, что, если бы Мэри Сейтон вовремя не пододвинула стул, она упала бы в обморок; однако через несколько секунд она, как обычно, овладела собой и почувствовала себя сильной и решительной, как никогда.

До полуночи королева простояла у окна, не отрывая глаз от благословенного светоча; в конце концов Мэри Сейтон заставила ее лечь и предложила, если ей не хочется спать, почитать стихи Ронсара или несколько глав из «Моря историй».[72]72
  «Море историй» – сборник беллетризованных хроник испанского писателя Фернана Переса Гусмана (ок. 1375/1378/1460), написанный в 1460 г. и опубликованный в 1512 г.


[Закрыть] Однако Мария не хотела слушать ничего светского и попросила читать ей часослов, отвечая на каждую молитву так, как если бы она присутствовала на мессе, которую служит католический священник; к рассвету ее сморил сон, а изнемогавшая от усталости Мэри Сейтон заснула прямо в кресле, стоящем у изголовья королевской кровати.

Проснулась Мэри оттого, что кто-то дотронулся до ее плеча: то была королева, уже успевшая встать.

– Ты только посмотри, душечка, какой дивный день посылает нам Господь. Природа словно ожила. О, до чего же я буду счастлива, ощутив себя свободной среди этих долин и гор! Нет, право, небеса на нашей стороне.

– А я, ваше величество, предпочла бы погоду похуже, – ответила Мэри Сейтон, – и ночь потемней. Поверьте, сегодня нам будет способствовать не свет, а мрак.

– Знаешь, – сказала королева, – мы проверим, действительно ли Бог за нас. Если погода останется такой же, что ж, тогда ты права, и он нас покинул, но если небо затянется тучами – знаешь, душенька, что это будет значить? Это будет явное свидетельство, что он покровительствует нам.

Мэри Сейтон с улыбкой кивнула в знак того, что она согласна с суеверными предположениями королевы, после чего та, будучи не в силах сидеть сложа руки, собрала оставшиеся у нее немногочисленные драгоценности и сложила их в шкатулку, подготовила к ночи черное платье, чтобы как можно меньше выделяться в темноте, наконец, покончив со всеми приготовлениями, уселась у окна, поглядывая то на озеро, то на, как всегда, безмолвный и словно необитаемый дом на Кинросском холме.

Настал час завтрака; королева была так счастлива, что встретила Уильяма Дугласа куда благожелательней, чем всегда, и, пока длилась трапеза, с трудом удерживала себя, чтобы не вскочить, но Уильям Дуглас удалился, похоже, так и не заметив ее возбуждения.

Едва он вышел, Мария кинулась к окну: ей хотелось вдохнуть свежего воздуха, а кроме того, ее взгляд манили широкие просторы, которые скоро откроются перед ней; она подумала, что, вырвавшись на свободу, никогда не войдет ни в один дворец, а будет скитаться среди этих просторов. Но вскоре радость куда-то испарилась, и она почувствовала, как у нее тревожно сжимается сердце. Она поделилась тревогой с Мэри Сейтон, и девушка успокоила ее, но скорей из чувства долга, чем от убежденности.

Как ни медленно ползли часы, но время все-таки шло; после полудня по лазурному небу проплыли несколько облаков, и королева радостно показала на них своей подруге по заточению; Мэри Сейтон захлопала в ладоши, нет, не потому, что исполнялось предчувствие Марии Стюарт – просто, чем темней будет ночь, тем легче осуществить побег. Пока узницы следили за облаками, настала пора обеда – целых полчаса скованности и притворства, тем более тягостного, что Уильям Дуглас, видимо, в благодарность за утреннюю приветливость счел себя обязанным произнести несколько ничего не значащих любезностей, что вынудило королеву принять в разговоре чуть более живое участие, чем позволяло ее тревожное настроение; впрочем, Уильям Дуглас, кажется, не заметил, как и за завтраком, некоторой ее рассеянности.

Он вышел, и королева вновь бросилась к окну: час назад она видала несколько кудрявых облачков, а сейчас они затянули все небо, и оно уже было не лазоревым, а свинцовым. Итак, предчувствие королевы исполнилось. А дом на холме, еще видимый в сумерках, казался все таким же необитаемым.

Стало темно, и в домике, как обычно, загорелся огонь; королева поставила на окошке лампу, и огонь исчез. Мария напрасно ждала его появления, и это означало, что побег состоится ночью. Пробило восемь, потом девять, потом десять. В десять сменилась стража; Мария Стюарт слышала, как под ее окном прошел караул, как удалялись и затихали его шаги; примерно с полчаса было тихо, и вдруг трижды прокричала сова. То был сигнал, о котором говорил Джордж Дуглас, сигнал, что настал решающий миг.

Как всегда в подобных обстоятельствах, королева вмиг обрела силы; знаком велев Мэри Сейтон убрать решетку и привязать веревочную лестницу, сама она задула свет, прошла в спальню и в темноте на ощупь стала искать шкатулку с немногими оставшимися драгоценностями; когда же она вернулась, в комнате уже был Джордж Дуглас.

– Все идет прекрасно, ваше величество, – сказал он. – Ваши друзья ждут вас на берегу озера, Томас Уорден стоит на карауле у двери, и Бог послал нам темную ночь.

Королева молча протянула ему руку; Джордж преклонил колено и склонился к ней, но, когда коснулся губами, обнаружил, что рука Марии дрожит и холодна.

– Ваше величество, – умоляюще произнес он, – заклинаю вас, соберите все свое мужество, не позвольте, чтобы вами овладела слабость.

– Матерь Божия, заступница униженных, помоги нам, – прошептала королева.

– Лучше мысленно обратитесь к своим царственным предкам, – посоветовал ей Джордж. – Сейчас вам необходимо не христианское смирение, но сила и решительность королевы.

– О Дуглас! – с тоской воскликнула Мария. – Ворожей предсказал мне, что я умру насильственной смертью в тюрьме. Неужели настал час, когда исполнится это предсказание?

– Быть может, – ответил Дуглас. – Но лучше погибнуть королевой, чем жить в этом замке оклеветанной узницей.

– Вы правы, Джордж. Простите мне это чисто женское проявление слабодушия, – промолвила королева и после секундной паузы решительно произнесла: – Идемте!

Джордж подошел к окну, проверил, прочно ли привязана лестница, залез на подоконник и, держась одной рукой за прут решетки, протянул вторую королеве; она, столь же отважная, сколь недавно была боязлива, встала на табурет и уже поставила одну ногу на подоконник, как вдруг у подножья башни раздался крик:

– Кто идет?

Королева тотчас отпрянула – и инстинктивно, и потому что Джордж оттолкнул ее; сам же он свесился из окна, чтобы посмотреть, откуда исходит этот возглас, повторившийся второй и третий раз; дважды он оставался безответным, но после третьего ему ответил грохот и вспышка выстрела; тотчас же часовой на башне затрубил в рог, а другой зазвонил в колокол, и по всему замку послышались крики:

– К оружию! К оружию! Измена!

– Точно, измена! – воскликнул Джордж Дуглас, спрыгнув в комнату. – Презренный Уорден предал нас. Но не отчаивайтесь, ваше величество, – обратился он к недвижно застывшей, точно статуя, королеве, – что бы ни случилось, в замке у вас остается еще один друг, малыш Дуглас.

Только он произнес это, дверь распахнулась, и в комнату ворвались Уильям Дуглас, леди Лохливен, слуги с факелами и вооруженные воины.

– Ну, теперь вы мне верите, матушка? – воскликнул Уильям Дуглас и указал на брата, прикрывающего своим телом Марию Стюарт. – Смотрите!

Старая леди от возмущения не могла произнести ни слова. Наконец, обретя дар речи, она вскричала: