Книга: Внутренняя колонизация. Имперский опыт России - Александр Эткинд

Труд Эткинда является не строго историческим, а скорее культурологическим: автора интересуют не сами факты и тенденции, а их преломление в культуре, в умах современников, в исторических конструктах и теориях. Он описывает не сколько российскую колонизацию (хотя и это тоже есть), сколько ее влияние на экономику, политику, культуру. Сравнивая аналогичные процессы в России, США, Великобритании и Франции, он рассматривает их схожесть и различие и пытается объяснить, откуда и почему возникали эти сходства и различия, и как, отображаясь в художественных произведениях Дефо, Киплинга, Толстого, Лескова, Конрада и других, они отпечатывались в общественном сознании.

Основная идея книги заключена в парадоксе исторического развития страны: по Эткинду Россия является одновременно и субъектом, и объектом колонизации, отсюда и сложность для иностранцев в понимании "загадочной русской души". Инструментами именно внутренней колонизации являлись военные поселения, немецкие и чешские поселенцы, крепостное право, петровские реформы, словарь Даля, этнография и даже народничество; многие страницы русской истории предстают в новом свете, когда начинаешь их рассматривать в контексте колонизации страны самой себя, начинаешь по-другому смотреть на страницы истории, уже ставшими привычными, открываешь для себя новые перспективы, явления и факты открывают новые грани. Читается книга буквально на одном дыхании - я не всегда был согласен с автором (например, "до Петра I сословий в России фактически не существовало", или очень странное понимание сюжета "Мертвых душ"), но пишет он потрясающе интересно, весьма аргументировано, с большим количеством примеров и аналогий. Книга весьма полезна как для понимания многих событий в прошлом России, так и в ее настоящем.

Эткинд много пишет о ресурсах, поясняя, что хоть эстетически нет ничего менее похожего, чем нефть и мех, но политически между экономикой, которая зависит от экспорта белки и соболя, и экономикой, зависящей от экспорта газа и нефти, много общего. Обе они — жертвы ресурсного проклятия, которое ставит экономику в зависимость от моноресурса, оставляя прочие её ветви неразвитыми и неконкурентоспособными. В течение столетий российской истории торговля ресурсами стала для государства основным источником дохода, организация их добычи — главным занятием, контроль над транспортировкой их через Евразию — исключительной ответственностью. Такой промысел требует специализированных навыков, которые имеют мало общего с работой остального населения, и участвуют в нем немногие. Аппарат безопасности становится идентичен добывающему государству, а население становится ненужным. В свое время Ханна Арендт писала, что «излишнесть массового человека» является основой тоталитаризма. Острые моменты затрагивает, яркие: империализм, природные ресурсы, власть, границы государства, Украину, Югру, малые народы, свободно жонглирует эпохами и темами – от завоеваний Македонского до Робинзона в Сибири. Вчитываться в текст приятно (хотя не всегда просто), а размышлять над прочитанным – обязательно.

«Ясак пушниной брали только с нерусского и неправославного населения; русские платили подушный налог, который взимался деньгами. Пока туземцы поставляли меха, чиновникам было выгоднее поддерживать их «в первобытном состоянии», а не крестить их, создавать для них школы и набирать рекрутов. После крещения они перестали бы платить ясак мехами, а платили бы налог в рублях; разницу знали и промышленники на местах, и чиновники в Петербурге. Впоследствии даже христианским общинам старообрядцев приходилось платить ясак, а не налог: государство пользовалось любой возможностью для того, чтобы сохранять меховые сверхдоходы с «неправославного» населения».

Эткинд знакомит читателя с важнейшими теориями колониализма и “пробует” их на российском материале. Хорошо известно “испанское проклятие” – болезнь ресурсозависимости, разрушающая производительные силы страны: если золото льётся рекой, зачем работать? Для Московского государства добыча меха белки, затем соболя и, наконец, калана стала двигателем колонизации огромных пространств от Урала до Калифорнии и одновременно тормозом для развития промышленности, которую пришлось насаждать насильно. Туземцев, охотившихся ради выживания, принудительно заставляли добывать меха, выменивая их на табак, одежду и украшения. Несогласных переселяли, истребляли, нещадно угнетали (особенно трагична судьба алеутов с Камчатки, которых насильно перевезли на Курильские острова для забоя зверя; в целом в ходе российской колонизации было уничтожено до 95% алеутов). Как такового освоения территории не происходило: на имперском теле оставались складки неравномерного развития, редкие поселения терялись в непроходимой глуши, обычай соседствовал с правом.

Эта галопирующая, перманентная колонизация породила три странных эффекта. На русском фронтире наблюдалась отрицательная гегемония – местные обычаи перенимались колонизаторами: русские активно изучали языки покорённых племён, брали в жёны туземок, одевались и воевали “по-восточному” (см. “Герой нашего времени”). Получив эту “прививку дикости”, русские служащие возвращались в центр метрополии и переносили жёсткие методы управления на всю страну (“эффект бумеранга”). Так, русский двойник полковника Курца, маленький туркестанский тиран Василий Григорьев уже в Петербурге живо отстаивал идеи русификации и введения черты оседлости. Наиболее важен третий эффект, специфически русский, предопределивший драматические переломы нашей истории. Для Российской империи был характерен обратный градиент – окраины (особенно западные) зачастую имели больше прав и жили свободнее, нежели центр метрополии. Внутренняя колонизация означает для России – и это сложная мысль! – тождество крепостного права и колонизации, замена расового деления на сословное (Эткинд приводит воспоминания Грибоедова о крестьянах, чьи обычаи принадлежат будто бы другому народу). В России ориенталистская этнография была направлена на собственный народ, и исследователи обнаружили здесь и крестьянскую общину, и религиозные секты. Далее от “хождения в народ” до революции путь был недолгим.

По-хорошему, здесь стоит остановиться, ведь книга Эткинда касается ещё великого множества интересных концепций и идей. Как повлияло российское присутствие в Кёнигсберге на воззрения Канта и Ханны Арендт? Какова роль немецких общин в колонизации русского Поволжья? Как фейерверки стали первым пропагандистским инструментом Российской империи? Какое символическое значение придавалось бороде, в чём состояло “бремя бритого человека”? И, конечно, особняком стоит оригинальное прочтение Эткиндом текстов русской классической литературы. Например, в его трактовке романа “Идиот” упоминается концепция французского философа Рене Жирара: “если общество не может достичь мира с помощью закона и суда, оно совершает жертвоприношение”. Князь Мышкин прочитал Рогожину “всего Пушкина”, а тот рассказал ему о единстве Бога и почвы – они стали сообщниками в убийстве Настасьи Филипповны: какой уж тут Мышкин – Христос?..

В главе “Баррели меха” Александр Эткинд замечает, что ресурсозависимой экономике не нужно население, в её условиях тонкий слой причастных к добыче и получению ренты сбрасывает остатки доходов для поддержания жизни прочих сограждан. В отличие от материальных благ, крохи научного богатства соединить не так сложно. Как раз эту синтетическую задачу выполняет “Внутренняя колонизация”, предлагая ещё один путь к осмыслению и пониманию России, её истории и места в мире. В два раза лучше поездки за границу.

«Россия … есть белая бумага, пишите на ней», продовжує думку Чаадаєва його соратник Ястрєбцов. А історик Соловьйов підводить риску: «То была обширная девственная страна, ожидавшая населения, ожидавшая истории: отсюда древняя русская история есть история страны, которая колонизируется».

Власне, Росія ніколи не була цнотливою територією без народу, без історії і без традицій. Просто еліті так здавалося – або так хотілося. І, виходячи з цих переконань, еліта і діяла.

Як пише Еткінд, Росія від Балтики до Тихого океану формувалася не як імперія, а як територія, що дає ресурси. Імерією вона почала ставати пізніше, внаслідок кризи ресурсної бази. Головним промислом протягом кількох століть було хутро. Пізніше ним стало зерно. Можна додати, що традиція триває, і зараз таким ресурсом стали нафта і газ. Економіка, побудована на експорті ресурсів, робить населення зайвим. Визначальним для неї є територія, організація добування ресурсів – головним зайняттям, контроль над транспортуванням – виключною відповідальністю для держави. Все решта – інтелектуальні забавки. Саме так сприймаються всі проекти з радикальної перебудови, які проходять крізь історію країни від Петра до більшовиків.

Еткінд розповідає про багаточисленні спроби колонізації, що її розпочинала еліта, точніше спроби колонізуватися, колонізувати саму Росію, оскільки колонія починалася уже, здається, за кремлівською стіною. Величезний простір було заселено різноманітними підданими, рускіми та іншими, від яких російські можновладці не відчували (та й не відчувають досі) себе захищенними. Я би навіть сказав, що можновладці сприймали цю територію як узагалі незаселеною – terra nullius. І тому з легкістю експериментували. Взяти хоча б того ж Петра з його реформами.

«Он не скрывал, а скорее преувеличивал новизну своих начинаний; иногда он намеренно играл роль иностранного завоевателя». Чим не хрестоматійний образ правителя Росії.

Заявлені сюжети пророблені з різним ступенем деталізації. Наприклад, такі теми як ресурсна економіка, роль сектантів у народницькому русі, відірваність еліти від народу і спробу цей відрив подолати викладено доволі непогано. Деякі ж теми намічено пунктиром.

Що, власне, підводить нас до недоліків книжки. У теперішньому вигляді книжка сприймається скоріше як серія статей, пов'язаних нарізною темою внутрішньої колонізації, ніж як вибудована, послідовна і логічна розповідь. Окремі сюжети пов'язуються між собою лише назвою самої книжки. Там, де, як очікується, Еткінд мав би розвинути тему, додати фактів й аналізу, він перестрибує на іншу тему, яка може бути віддаленою і в часі, і в героях. Часте перемикання з історії на культурологію й літературознавства лише додає нестрункості і незавершеності. Можливо, я просто чекав іншого – більш історичного підходу, меншого цитування культурологічних теорій і спроб знайти їм підтвердження в історії Росії. Сам по собі аналіз, скажімо, гоголівського «Носа» чи «Идиота» Достоєвського з позиції колонізації можуть бути доволі несподіваними і свіжими, але сам спосіб включення таких розборів у сам текст виглядає місцями маловиправдано і різкувато. Можливо, при відповідній проробці сюжетів, кращому вписуванні відгалужень у загальну канву це відчуття зникло б, але поки що маємо те, що маємо. Я чекав історичного огляду колонізаційних практик, натомість отримав окремі картинки з окремими ілюстраціями і відлунням цих практики у літературі чи мистецтві.

Отже, на повноцінне дослідження теми колонізації книжка Еткінда не тягне, лише як допоміжне джерело. При цьому кількість нових підходів, що вона пропонує, не можна не зауважити.