Текст книги "Княжья Русь"

Глава двадцать девятая
ВОИНСКОЕ ИСКУССТВО СТРЕЛЬБЫ

Гошка учился стрелять из лука. То есть просто стрелять из лука он и так умел не худо. Зайца с тридцати шагов бил наверняка. Но между охотницким и воинским умением разница огромная. Заяц – он же не стрельнет в ответ. И саблей по шее не наладит.

А учили Гошку так. На двух столбах подвесили на веревках небольшое бревнышко. На бревнышко приладили седло со стременами и колчаном, полным стрел, а на седло усадили Гошку.

Задача его была проста. В тридцати шагах от Гошки, на гибком пруте пялилась дырками-глазницами пустая тыква. Вот в эти дырки Гошке и следовало посылать стрелы.

Дедко Рёрех кричал «Гоп!» – Гошка вставал на стременах и посылал две стрелы. Если хоть одна попадала в дырку – хорошо. Если в дырку не попадало ни одной, но обе втыкались в тыкву, то тоже хорошо. Если нет, то дедко Рёрех угощал Гошку палкой: хлестал или тыкал – как захочет. Гошка мог уворачиваться: наклоняться, уклоняться, отбивать палку рукой, на которой был привязан маленький щит. Как угодно – но только не луком, который надо было держать в этой же руке. Казалось бы, попасть дважды с тридцати шагов в тыкву – дело нехитрое. Однако прут был гибкий, и после первого попадания тыква начинала мотаться туда-сюда. И – каждый раз по-разному. От резких Гошкиных движений бревнышко тоже раскачивалось. И Гошка больше думал не о том, как поразить мишень, а о том, как, промахнувшись, увернуться от палки, потому что даже в неподвижную тыкву попасть с раскачивающегося бревна казалось Гошке невозможным.

Однако после седмицы таких занятий Гошка приспособился и научился подниматься на стременах ровно и твердо. И даже в дырки начал попадать. Сначала – иногда, но раз за разом – чаще.

Но Рёрех, вместо того чтобы Гошку хвалить, кричал: «Гоп!» всё чаще и чаще. И приходилось Гошке целить в уже раскачивающуюся тыкву. Тут уж в дырку попасть – нечего и думать. Приходилось угадывать, куда после попадания дернется тыква. Иногда – удавалось. Так упражнялись еще одну седмицу.

А потом к бревнышку приладили еще одну веревку, свободный конец которой вручили Гошкиному ровеснику из дворовых холопов.

Теперь, верно, чтоб Гошке было веселей, мальчишка-холоп то и дело дергал веревку, раскачивая бревнышко. И очень-очень старался, чтобы Гошка промахивался, потому что так велел ему Рёрех, который пообещал скормить мальца медведю, если тот будет лениться.

Иногда в стрельбе делали перерыв, седло с бревнышка снимали, а для Гошки назначалось другое упражнение: взобравшись на столб, с его верхушки спрыгнуть на бревнышко, оттолкнуться, прыгнуть на второй столб, вскарабкаться повыше и метнуть сверху в злосчастную тыкву легкое копьецо.

Тыкву меняли раза четыре в день. А вот Гошку менять было некому. Лишь когда Рёрех видел, что Гошка совсем без сил, то позволял ему передохнуть. Недолго. Пока к бревнышку вновь прилаживали седло.

К обеду Гошка уставал настолько, что еле-еле мог натянуть лук.

Но поблажек не получал. Наоборот, дедко Рёрех бил его больнее и обзывал обидными словами: слабаком, девкой, давленым червяком и снулой лягухой.

Гошка даже не злился. Сил не было.

И так – день за днем.

Как раз в такое время, когда Гошка был уже на последнем издыхании, в отцов двор въехали Гошкины новые родичи: старшая сестра Дана и ее муж.

Звали мужа Йонахом, и был он хузарином. Хузаре, как было ведомо Гошке, тоже были степняками. Как и печенеги. Но Йонах на печенега был похож не больше, чем Гошка – на лягушку, которой обзывался дедко Рёрех. Лицо у него было узкое и красивое. Глаза синие, волосы желтые, нос прямой и тонкий, а усы темные и густые. Настоящие варяжские.

Дану Гошка признал, потому что слыхал о ней раньше, а сходство ее с матушкой Сладиславой было явственно. А про то, что этот богато облаченный воин и есть хузарин Йонах, Гошка просто догадался.

Приехали родичи не одни: на руках у Даны – младенец, в седле вместе с Йонахом – малец лет трех. За ними – еще двое верховых и две вьючные лошадки с грузом.

Гошке бы обрадоваться новым родичам, но сил не было. Сидел верхом на бревне и радовался другому: что о нем забыли.

Однако нет, не забыли. После отца-матери наступила и Гошкина очередь.

– Так вот ты какой, Артёмов найденыш! – воскликнула Дана и поцеловала Гошку в щеку, не беспокоясь тем, что щека у Гошки – потная и грязная. Гошка обомлел: пахло от сестрицы точь-в-точь как от Гошкиной покойной матери. У Гошки слезы на глаза сами навернулись…

– Гляди, племяшка твоя (щекастое младенческое личико с сонными синими глазами), ее Сулой зовут. А тебя, значит, – Илией?

– Илией, – пробормотал Гошка, хотя Илией его звали только отец с матерью. Остальные – Гошкой или Годуном.

– Йонах! – кликнула Дана мужу. – Иди с братом познакомься!

– Что ж ты, братец, со старшими так неуважительно? – строго спросил синеглазый хузарин. – Хоть бы вниз сошел. – И вдруг подхватил Гошку, вынул из седла и поставил на землю. Теперь Гошкины глаза оказались на уровне нагрудной бляхи хузарина. Ох и богатая это была бляха: червонное золото с выпуклыми узорами и большими красными каменьями.

– Умаялся он, – неожиданно вступился за Гошку Рёрех.

– Умаялся? Ты ж его и умаял! – весело крикнул Йонах, хлопнув по закачавшемуся бревнышку. – Знакомо, знакомо! Помню, на таком же ты его старших братьев мучил! Эх, варяги! Что ж за глупость такая: на деревяхе верхом скакать? Разве мертвое дерево живого коня заменит?

– А раз ты такой умный, покажи-ка нам свою хузарскую ловкость! – подмигнув Гошке, предложил Рёрех.

– И покажу!

– Йошка, прекрати! – крикнула Дана.

– Не могу, люба моя! – повел залитыми в железо плечами Йонах. – Это дело чести! Аром! – крикнул он одному из своих спутников. – Мой лук, живо!

Принял дивной красоты оружие, крякнув, набросил тетиву…

И одним прыжком, с земли – на бревно. В доспехах! Только чуть рукой помог.

– Давай! – крикнул Йонах, стоя на седле, раззявившему рот мальцу-холопу. – Тяни, не ленись!

Малец рьяно дернул за веревку, бревно закачалось, но Йонах даже рук не раскинул, лишь гнулся всем телом, ловя равновесие.

– Гляди, старый! – воскликнул он весело. – Вдругорядь показывать не стану!

Присев, выдернул из притороченного колчана пук стрел и…

Гошка тоже раззявил рот, как только что – глупый холопчонок.

Стрелы срывались с хузарского лука так быстро, что глазом не уследить. Тетива щелкала звонко и часто-часто. Но главное было не в быстроте. Главное было в том, что когда тыква перестала трястись, то стало видно, что в ней теперь не две, а четыре дырки: две – спереди и две – сзади. Шесть стрел Йонаха прошили тыкву насквозь и торчали теперь двумя густыми пучками в бревнах частокола.

– Вот так! – гордо заявил Йонах, спрыгивая наземь.

– Хвастун! – сказала Дана, но по ее сияющим глазам видно было: гордится мужем и любит.

– А я так смогу? – спросил Гошка у деда.

– Так – навряд ли, – покачал кудлатой головой Рёрех. – Для этого надо не просто белым хузарином родиться, а еще и Машеговичем. – Но, чтоб врага поразить, шести стрел не надобно. И одной довольно. А это ты сможешь, ежели я раньше тебя палкой не пришибу! Живо на бревно, лентяй! – И мальцу: – А ты что встал, лягуха мертвая? Дергай, пока кнута не схлопотал!

Испуганный малец от неожиданности рванул изо всех сил, и Гошка, едва закинувший ногу на бревно, полетел наземь. Но не шлепнулся той самой лягухой, а упал собранно, комочком, тут же вскочил, оглянулся… Нет, слава богам, сестра с мужем уже вошли в дом и не видели его позора.

Глава тридцатая
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ КИЕВСКИЙ И ЕГО ВОЕВОДА

– …Знается с хузарами, – докладывал Владимиру Путята. – С печенегами торг ведет. С ворогом нашим Варяжкой знаком…

– С Варяжкой в Киеве каждый гридень знаком, – перебил князь, но тут же велел: – Продолжай.

– С послами-лехитами, которые к тебе приходили, дела вел. Денег им дал, не иначе как…

– Лехитов не приплетай, – проворчал Владимир. – Видел я тех лехитов. Свардиг их в коробах привез: без рук, без ног, без глаз…

– Карать насильников и татей князь должен! – возразил Путята. – И обрубки из людей делать – то нурманский обычай, не наш! – добавил он с осуждением.

– А мне понравилось, – жестко усмехнулся Владимир.

Тут Путята вспомнил, что большую часть своей воинской жизни Владимир провел в виках с нурманами и свеями.

– Ну это пускай, – быстро поправился он. – Свардиг – твой сотник. Можно считать, твоя карающая рука. А вот ведомо ли тебе, что главного из посланников боярин Серегей отпустил?

– Точно знаешь? – Владимир нахмурился. – Чтоб боярин Серегей от Правды отошел… Не верю!

– Ему сказали: монах к злодейству не причастен.

– Тогда и наказывать его не за что.

– Как – не за что? – вскинулся Путята. – Он – старший над своими людьми. Старший должен ответить!

– Может, и должен. Да только не забудь – он еще и великого князя Мешко посол. Дары мне привез. Послов убивать нельзя.

– Еще неизвестно, доедет ли монах до Гнездна, – Путята усмехнулся.

– А что с ним случиться может?

– Так боярин Серегей ему в спутники своего сына дал. Богуслава.

– Ну и хорошо. Богуслав его точно в целости доставит. Рогнеду мою вот привез, хотя и непросто было.

– Да уж непросто… – Путята некоторое время колебался, потом все-таки сказал: – Устах этот, воевода полоцкий, которого ты пригрел, – враг твой. Один из людей его сболтнул, будто слыхал, как Устах уговаривал Рогнеду с тобой порвать и от Киева отложиться.

– Эх, Путята, Путята! – Владимир засмеялся. – Думаешь, я такой дурень, что поверил в сказку про разбойников?

– Не поверил? – Путята изумился. – Что ж ты тогда Устаха не казнил?

– А зачем мне его казнить? Все лучшие люди из тех, кто был привержен Роговолту, Устаха старшим почитают. Пока Устах при мне, за Полоцк я спокоен. Уж не знаю, кто его уговорил, Рогнеда или Богуслав, а дело это хорошее. И дружина Устахова лишней не будет. Правильно я тогда Богуслава сваргам не отдал. Доброго воина не лишился и смуты в Киеве избежал. Не отдал бы боярин Серегей сына.

– А не отдал бы, так еще лучше, – хмуро проговорил Путята. – Серегеевыми богатствами ты, княже, враз бы казну поправил.

– Жадность, воевода, умной должна быть, – назидательно произнес Владимир. – Главные богатства боярина не в амбарах его, а в людях. В тех, что на кораблях его ходят и водят его караваны. У боярина Серегея в Царьграде дом – не хуже здешнего. И еще один дом, говорили мне, во Фракии – побольше моего терема. И добра там всякого столько, что всю мою дружину десять лет кормить можно.

– Откуда тебе сие ведомо, княже? – удивился Путята.

– Да уж ведомо, – усмехнулся Владимир. – Не у одного тебя соглядатаи есть. Богатством наш боярин Серегей всех моих бояр со мной вместе превзошел.

– Так это… Взять боярина да и потребовать: пусть делится! – предложил Путята. – Где это видано, чтоб боярин богаче князя был? Десять лет дружину… безбедно…

– Как бы не так! – Владимир хлопнул ладонью по столу. – Не князь дружину, а дружина князя кормить должна! Заруби себе это на носу, воевода! А знаешь, откуда у боярина Серегея этакие богатства? Потому что торгуют его люди на земле ромейской не по Уложению Святославову, а свободно. Есть у него грамота от ромейского императора, в которой приравнян наш боярин лучшим людям ромейским. И пожалован званием особым – протоспафария.

Последнее слово Владимир выговорил старательно и с удовольствием. Вот, мол, какое он дивное словцо знает.

– Немалые владения у боярина на ромейской земле. И виноградники, и сады. А главное – люди ему лично преданные. Вот и подумай, где основные богатства хранятся. А живет он все же здесь, на нашем, киевском, подворье.

– На подворье у боярина тоже всего лежит немало, – пробурчал Путата.

– И пусть лежит. Боевого коня, воевода, на мясо не режут. А чтоб ты лучше понимал, скажу: историю про Серегеевы богатства я от посланника ромейского услышал. А знаешь, почему мне посланник всё это рассказал?

Путята пожал плечами. Ромейский посланник был ему еще более неприятен, чем боярин Серегей.

– Потому что хотел ромей меня с боярином Серегеем поссорить. Зависть во мне возбудить. А вышло – наоборот. Потому что, воевода, что для моих врагов плохо, то для меня – хорошо. А ромеи мне – вороги, это и зяблику понятно.

– Почему – вороги? – не согласился Путята. – Мы с ними торгуем выгодно. Шелка, благовония, самоцветы…

– Да, Путята, мало ты в торговле понимаешь, – снисходительно произнес Владимир. – Шелка у ромеев не свои, а из далекой земли желтолицых. Благовония – тоже не свои. Из земли синдов. А самоцветы у булгар-бохмичей – втрое дешевле. Покупают ромеи дешево, нам продают дорого. А боярин Серегей у них барыш отнимает. Как раз вчера зять Серегея, хузарин Йонах, караван привел. С паволоками. Купил их для Серегея у бохмичей итильских и сюда доставил. Опять спросишь, откуда знаю?

– Откуда? – мрачно спросил Путята. Он уже понял, что старался зря: подкопаться под ненавистных варяговхристиан сегодня не получится.

– Да от самого Серегея. Подарок он мне сделал: две сотни саженей полотна.

– Щедро! – подивился Путата.

И впрямь щедро. С таким подарком Путята мог бы всю старшую гридь в шелковые рубахи одеть.

– А все-таки неспроста он Богуслава в провожатые монаху дал, – вернулся на свое поле Путята. – Лехиты с Богуславом судились. Уверен: купца того лехиты убили за то, что против них видаком был. А уж родичей Свардига – с ним заодно. Не довезет монаха до лехитских земель Богуслав.

– Коли так думаешь, то давай заклад. Я – две гривны, что монах доедет благополучно. Ты – одну, что Богуслав его по пути прикончит. Принимаешь?

– Негоже воеводе с князем своим спорить, – уклонился Путята. – Пойду я. Торки ныне коней пригнали: надо бы поглядеть.

– Погляди, – отпустил его Владимир. Проводил взглядом широкую спину и усмехнулся. Это хорошо, что воеводы меж собой не ладят. Тем крепче будет их верность ему, Владимиру.

Великий князь улыбнулся своим мыслям – и задумался. Дума же его была проста: не поехать ли в Берестово, куда Сигурд привел двух девок, которых привели даны. Девки были из земли англов. Таких великий князь не пробовал с тех пор, как еще совсем молодым ходил в свой первый вик с Дагмаром.

Тогда они славно потрудились: обчистили большой дом христианского бога и перепортили полсотни девок, которые назывались божьими невестами.

Кабы кто так обошелся с невестой самого Владимира, он бы обидчику кишки через глотку вытащил. А этот бог всего лишь наслал шторм на обратном пути.

Но Дагмар по приметам угадал его приближение (а может, Один подсказал) и увел корабли к берегу. В славную бухту, где викинги еще и поживились в имении местного тана.

С тех пор Владимир перестал верить в силу бога, которому кланялась мать его отца. И не ошибся. Старые боги оказались сильнее. А сильнее всех – славный варяжский бог Перун. Он, Перун, в отличие от полянского Сварога, совсем не ревнив. Ему все равно, кому в мирной жизни мажет губы воин. Вот почему не станет Владимир искоренять христиан. И не станет утеснять боярина Серегея. Крест – это слабость. Да и то сказать: поклоняться вещи, которой вороги убили твоего бога… До такого додуматься… Это как если бы он, Владимир, просил о помощи не пращуров, а печенежскую саблю, которой убили отца…

Воспоминание об отце снова навело на мысль о боярине Серегее. И снова заставило задуматься: может, не так уж слаб этот распятый бог, если из всех ближников Святослава, побитых копчеными на острове Хорса, выжил один лишь Серегей.

Да, трудно понять, что есть боги и чего они хотят.

Владимир вспомнил, как прошлым летом главный волох ближнего капища потребовал, чтобы князь убрал истукана Волоха с теремного двора.

А на возражение о том, что ему, Владимиру, Волох ближе и понятней, когда стоит поблизости, старший заявил сердито: если бы Волох пожелал быть понятным Владимиру, то Владимир был бы не князем, а его, Волоха, жрецом.

Владимир к волоху относился с уважением. И жрецов его одаривал частенько. Особенно же князю нравились Волоховы праздники. Но предпочесть звериные шкуры княжьему столу? Нет уж!

Мудро сказал волох. Не хотят боги быть понятными людям. Зачем им умаляться? А коли так, то и думать о богах ни к чему. Кормить, одарять, славить – да. А понимать… Пусть их жрецы понимают. А он, великий князь, поедет в Берестово и попробует белокожих дочерей англов. Что же до боярина Серегея, то надо его завтра призвать: выяснить, почему он все-таки отпустил монаха…

Часть вторая
РАТНАЯ СЛАВА

Глава первая
СОЛНЦЕВОРОТ

Канун года девятьсот восемьдесят первого

от Рождества Христова, а от Сотворения мира —

шесть тысяч четыреста восемьдесят девятого

В этот день по всем городам и весям подвластных, подданных и союзных Киеву земель – и в княжьих теремах, и в заваленных снегом землянках лесовиков, и в похожих на гигантские могилы домах у берегов Варяжского моря, и в крытых соломой полянских мазанках, и на лесных языческих капищах, и в маленьких христианских молельнях, – праздновали главный праздник зимы – Солцеворот.

Лились рекой ставленные загодя пиво и мёды, плясали голышом в снегу, скакали ряженые, скалились окровавленными ртами черные идолы, протяжно пели волохи и тихо творили Чудо Евхаристии смиренные служители Бога Истинного, празднуя Светлое Христово Рождество.

Одна из таких тайных служб вершилась в доме богатейшего киевского боярина, славного воеводы Серегея.

На таинство и тихую светлую радость собрались христианские жены Горы и верные Истинной Вере киевляне. Здесь, в большом доме за крепкими стенами и за еще более крепкой славой хозяина дома, члены поредевшей христианской общины Киева чувствовали себя едва ли не в большей безопасности, чем под защитой стражи ромейского подворья. Праздник сей продолжался и после рассвета, однако для самого боярина и его сыновей христианский праздник закончился утренней литургией.

Когда первые лучи солнца упали на припорошенную снегом землю, боярин, его сыновья и ближняя гридь из христиан оседлали коней и направились к Детинцу.

Великий князь киевский милостиво позволил им не участвовать в ночных Играх, но присутствовать на пиру была обязана вся избранная Русь.

Нельзя сказать, что Сергею и его детям эта обязанность была в тягость. Тот же Богуслав с удовольствием обменял бы тихую молитву на воинские танцы у Перунова идола. Играющие на стали отблески факелов куда веселей мягких свечных бликов на серебряной чаше. Да и Волоховы игры ему очень даже по нраву.

Но обидеть родичей Богуслав не смел и не хотел.

Женщина с ними была одна – жена Артёма княгиня Доброслава.

Статная, белокожая и светлокосая, ростом не ниже своего мужа, с лицом строгим и властным, по-своему красивым – для тех, кому нравятся женщины Севера. С мужниной родней Доброслава держалась правильно: со старшими – скромно, с равными – ровно. Теплоты в княгине было не много. Женской сладкой слабости – и вовсе никакой.

Рядом с ней Лучинка, которую Славка все-таки ввел в дом, хотя и на непонятных пока правах, казалась тонкой березкой подле каменной глыбы.

Глыба эта березку в упор не видела.

Обидевшемуся было за Лучинку брату Артём объяснил: для Доброславы важно точное понимание: кто есть кто. А тут… С одной стороны, девка безродная, хотя и вольная, не холопка. С другой – главной хозяйке Сладиславе – первая помощница.

С этой стороны, кстати, у Лучинки хорошо получилось. Славка боялся: не примет девушку мать. Она бы и не приняла (не такой виделась ей подруга Богуслава), но жестокая судьба и, главное, то, что Лучинка тоже лекарка, – смягчило Сладиславино сердце. И месяца не прошло с тех пор, как вернулся Славка, и в их доме появилась… ключница не ключница, но помощница, облеченная доверием настолько, что для челяди ее слово стало таким же значимым, как и слово госпожи.

И с остальными родичами Лучинка подружилась легко. К примеру, парс Артак сразу взялся учить ее всякой книжной мудрости. И в городе слава кое-какая у Лучинки появилась. Во всяком случае к роженицам ее звали нередко и иной раз более охотно, чем Сладиславу. Знали, что Лучинка кланяется старым богам, а значит, и Род, и Роженица, и щедрая Мокошь к ней благосклонны. Язычников же на Горе (не говоря уже о всем Киеве) было много больше, чем христиан.

– Ты и сам-то определись, – сказал брат Славке. – Кто тебе эта девка? Наложница?

Славка мотнул головой, даже порозовел слегка. Признаться, что и не спал с Лучинкой ни разу? То есть спал, но… просто спал.

Артём знал своего брата достаточно, чтоб угадать несказанное.

– Любишь ее?

– Не знаю, – честно ответил Славка.

– Значит, не любишь, – решил брат. – Любил бы – знал. Жаль.

– Почему? – насупился Славка.

– Потому что она тебя точно любит.

– Откуда знаешь?

– Глаза, чай, есть. Жаль. Славная девушка. И матери – помощница.

– Матушка всё равно жениться не позволила бы, – покачал головой Славка, который тоже об этом думал. – Она же язычница.

Пожалуй, только вера и разделяла матушку Сладиславу и Лучинку. Никак не желала девушка принять Святое Крещение, хотя приняла бы – и стала бы в роду совсем своей.

– Ну это дело поправимое, – усмехнулся Артём. – Ты, главное, для себя реши, а остальное сладится. Владимиру только ее не показывай, не надо.

Это Славка и сам понимал.

Оправившись от несчастий, приодевшись и принарядившись, Лучинка превратилась в настоящую красавицу. Такую показать великому князю – всё равно что голодному волку кусок мяса к пасти поднести.

Умница и красавица. Вдобавок – любит. А что приданого за ней нет, так разве это остановило бы Славку?

Что же тогда?

А то, что есть причина, которая и мешает Славке определиться. И имя ее – Рогнеда. Вот кто крепко засел в Славкином сердце.

Так что ехал сейчас сотник на княжий пир не просто радостно, а – с предвкушением: на пиру ведь непременно будет присутствовать она. Водимая жена великого князя Рогнеда Роговолтовна.

Рогнедушка…

Кто из них Славке дороже? Трудно их сравнивать. Лучинка – это как рубаха из шелка. Легко и коже приятно. А Рогнеда… В ней тяжесть и твердость панциря. Хотя, скорее, наоборот. С такой полюбовницей никакой панцирь не спасет. Узнает князь, ой худо будет! И поделом!

Славка широко улыбнулся.

С тех пор как Славка привез княгиню в город, им удалось лишь дважды остаться наедине, да и то – мельком. Сорвать быстрый поцелуй, обменяться двумя-тремя нежными фразами…

Рогнеда – боялась. Княгия весьма дорожила своим высоким креслом на женской стороне княжьего стола. Славка чуял ее страх и угадывал, что этот страх возбуждает Рогнеду. Чем опасней, тем жарче ее объятия. Так сложилось у них с последней ночи осажденного Полоцка.

Что же до Славки, то он не то чтобы боялся… Он даже и представить не мог, что их могут раскрыть. Какой стыд придется пережить, если их связь откроется. А возможно, и не только стыд… Убивать его Владимир не станет, но из дружины выгонит наверняка. И на весь род Богуслава ляжет пятно… А вот Рогнеду муж может и убить. Есть у него на то право…

Под эти злодейские мысли Славка миновал широко распахнутые ворота Детинца.

Двор кишел народом, а выставленные прямо на снегу длинные столы ломились от яств. Вся младшая дружина и приглашенные из простых веселились здесь. Дворня с ног сбилась, поднося бочонки. Над дюжиной костров вертелись, источая вкусный дух, мясные туши, пеклась на угольях рыбка, черпались ковшами из бочек моченые ягоды, соленые и маринованные грибы, прочая добрая снедь…

Развеселые (у всех праздник!) холопы волоком утаскивали упившихся к шатрам и сбрасывали на грязные овечьи шкуры. Из этого угла изрядно попахивало нужником, но упившимся всё равно. Проспятся, умоются колодезной водичкой, переоденутся (при надобности) и снова за столы. Все равно было и тем, кто, зарывшись под теплые меха, блудил с дворовыми девками.

Гридни Сергея сами свели коней в стойла (пьяным конюхам доверия нет) и, отпихивая ногами ленивых обожравшихся псов, поспешили к столам.

Сергей с родичами чинно двинулись к терему. Их места – за княжьим столом.

Но места – разные. Боярин Серегей – туда, где расположилось киевское боярство. Важные бородачи в высоких шапках потеснились, уступая место повыше. Князь-воевода Артём, устроив Доброславу на женском конце, сел поближе к великому князю. Между ним и Владимиром – лишь двое. Ярл Сигурд и… Сергей прищурился, узнавая…

Ничего себе! Эко вымахал! По левую руку от Сигурда – его племянник, сын нурманского конунга Олав Трюггвисон. Еще год назад он макушкой дяде до плеча не доставал, а ныне вытянулся на добрую пядь. Правда, настоящей мужской мощи еще не набрал, но порода уже видна. Ручищи не меньше, чем у самого Сергея. И красавец редкий: кудри белокурые, глаза синие, лицо так и сияет юным мужеством. Истинно, сын конунга. Правда, без земли.

Сергей кивнул служке, чтобы тот наполнил чару. В тереме вкусы боярина были известны, потому в серебряную емкость полилось красное ромейское вино.

Сергей поднял чару, согрел в ладонях, огляделся…

Длинные столы – во всю палату, гигантской буквой «П». На «перекладине» – возвышение. На нем – сам великий князь, воеводы, элита. Слева – женский стол, а дальше, через проход, всякий невоенный народ: служители культов (два волоха, сварг, увешанная оберегами тетка – жрица Мокоши), рунознатцы, иноземные гости. Среди последних – непонятно как оказавшийся в Киеве ученый-путешественник из Дамаска. Надо полагать, шпион эмира Маммуна. Изучает позицию Киева в отношении подмятого Святославом, но не удержанного сыновьями Хузарского хаканата. Ну-ну… Насколько известно Сергею, хузарами уже плотно занялся еще один мусульманский владыка, ширваншах Мухаммед. Или, как здесь говорили, Бохмит.

Лавки стояли лишь с наружной стороны столов. Внутри суетилась челядь, поднося яства и убирая объедки. В последнем челяди рьяно помогала шумная собачья свора.

Музыкальное сопровождение собачьей грызни осуществлял камерный оркестр струнных, ударных и духовых, вызывающий у непривычного человека острое желание запустить в оркестрантов чем-нибудь тяжелым. Сергей, однако, уже привык. А вот хорезмца от придворной музыки древних словен время от времени перекашивало. Не угадал магометанин с местом: угодил прямо под прицел длинной (впору ткани в красильном чане перемешивать) дудки.

В громадной трапезной ныне собралось не менее трех сотен пирующих. Воеводы и бояре, малые князья из податных и союзных, приехавшие почтить великого князя. Старшины иностранных подворий: вон ромей, спокойно беседующий с италийцем, рядом с ними – старшина хузар, внимательно слушающий представителя шемаханского владыки – здесь, на княжьем пиру, не место старым распрям. Отдельно – самая многочисленная часть пирующих – старшая гридь, среди которой вольготно расположился Богуслав.

Хорошее у них место – напротив женского стола. За которым безусловно главенствует Рогнеда. Вторая жена Владимира, Наталия, бывшая великая княгиня, бывшая жена убитого Ярополка – тихонько, на самом краю. Сладислава рассказывала: плохо ей живется. Владимир с ней груб, чуть что – грозит отнять сына. Вроде бы и жена, а положение – хуже, чем у объявленной наложницы, коих у Владимира только в Киеве – шестеро.

Вокруг Рогнеды – жены и дочери киевской и союзной знати. Там и Доброслава Артёмова возвышается. Аккуратно кушает утиное крылышко. Если бы Сладислава не побрезговала языческим пиршеством, сидела бы сейчас среди них.

Рогнеда – хороша. Так и сияет, будто изнутри светится. Болтает с гриднями, не чинясь, как своя, а ведь вполне возможно, что среди них есть те, кто убивал ее отца и братьев. Хотя в эти времена такое – обычное дело. Мужчин убивают, а дочери и жены достаются победителям. Кто старое помянет…

Сергей поискал глазами Устаха… Не нашел. Хотя по статусу Устах должен быть здесь. Не пригласили или сам не пришел? Нет, не жалует великий князь бывшего полоцкого воеводу. Хоть и заверили его, что Устах спас Рогнеду от разбойников, но всё равно – не жалует. Может, заподозрил что-то. Сергей предлагал Устаху уехать из Киева. В Тмуторокань, где их друг Машег – в большой силе. Или в Улич, к Артёму воеводой. Или поднять дружину и добыть собственную землю. Людей верных и опытных у Устаха почти три сотни. Сергей бы своих добавил – получилось бы крепкое войско. На западе сейчас немало слабых княжеств. Иди и бери. Главное – потом удержать добытое, что в союзе с Киевом вполне возможно. Не захотел Устах. Желает быть при Рогнеде. Владимиру это, само собой, не нравится. Выходит так, что у его жены – собственное войско.

Впрочем, у покойницы Олавы тоже собственные хирдманны имелись. Так что для великого князя такая ситуация не нова.

Богуслав пил, ел и болтал с друзьями, время от времени поглядывая на княгиню. Иногда она так же, вскользь, поглядывала на Богуслава. Рогнеда была прекрасна. Рогнеда шутила и смеялась, одаривая ослепительной улыбкой многих славных гридней, но Богуслав знал: на кого бы ни смотрела княгиня, кому бы ни улыбалась, но каждая, каждая улыбка предназначалась ему.

Впрочем, остальные-то об этом не догадывались. Юный Олав Трюггвисон, поймав сияющий взгляд Рогнеды, полностью отнес его на свой счет.

– Когда я женюсь, – сообщил он дяде, – моя жена будет дочерью славного конунга.

– Почему не ярла? – усмехнулся Сигурд.

– Я люб женам конунгов, – самоуверенно заявил Олав. – Сам знаешь: прежняя жена Вальдамара меня любила. И нынешняя… Видел, как на меня смотрит!

– За языком следи, – вполголоса произнес Сигурд, покосившись на великого князя. Тот, само собой, прекрасно понимал по-нурмански, но, похоже, не услышал глупого мальчишку, целиком погруженный в беседу с гостем, туровским князем. – И выкинь из головы глупые мысли. Хочешь оказаться в одной постели с женой конунга – стань конунгом сам.

Олав не стал спорить. Тем более что он как раз и намеревался стать конунгом. Однако многообещающая улыбка Рогнеды не шла у него из головы. А в подогретой добрым пивом памяти тотчас всплыла та кровавая ночь, когда Владимир взял на копье полоцкий терем. А потом взял и саму княжну. Опрокинул и попользовал, как обычную девку. Картина эта, как наяву, встала в памяти Олава и привела его в изрядное возбуждение. Еще сын убитого конунга подумал вот о чем: взял-то ее князь как простую девку, но после сделал законной женой, княгиней. Хотя это не понравилось многим. Например, первой жене князя Олаве. И ее брату, ярлу Дагмару, лучшему из союзников киевского князя. У людей Севера так не принято. Никто не мешает сильному мужчине взять наложницу, но жена должна быть одна. А когда Олава умерла, конунг Вальдамар сделал Рогнеду водимой женой. Видно, полочанка и впрямь пришлась по вкусу великому князю. А чем может привлечь женщина охочего до нежного мясца, такого, как Вальдамар?

Воображение юного нурмана тут же нарисовало такие обольстительные картины, что Олав поспешно схватил полупустой кубок из зеленого ромейского стекла и сделал его совсем пустым. Затем Олав ухватил сочащийся красным соком кус ягнятины (полусырой, как он любил) и принялся перемалывать крепкими зубами… И вновь поймал на себе заинтересованный взгляд княгини. Да, да, он хотел ее! Еще как! А женщины всегда это чувствуют. Несмотря на молодость, Олав уже имел немалый опыт в подобных делах и полагал, что в женщинах понимает не хуже дяди.