Текст книги "Симфонии двора (сборник)"

Александр Васильевич Новиков
Симфонии двора

СТРАНА ВСЕОБЩЕГО ВРАНЬЯ

А ЦЕРКОВКА УБОГА

 
А церковка убога, и потому в ней склад.
Товарищ кладовщик с хозяйским чувством
Хранит на алтаре эмаль и бустилат,
А в ризнице – фосфат и ящик с дустом.
 
 
Поглаживает счеты и косточки кладет,
Пропихивает дебет через кредит.
Архангелы трубят, и Страшный Суд грядет,
Коль ревизор по зову их приедет.
 
 
Распластаны недвижно святые на стенах,
Прошитые стальными костылями —
Товарищ кладовщик не смыслит в именах,
Поскольку не оценены рублями.
 
 
В закрещенные окна лишь сунься,
ангелок! —
Стрела твоя ему – быку иголка!
Товарищ кладовщик – ВДОАМовский
стрелок,
На то ему и дадена двустволка.
 
 
Здесь отпускает он, как грех, чего кому:
Лопаты, ведра, краски, стекловату…
Приходят на поклон сюда теперь к нему,
И крестит он десницей или матом.
 
 
Со звонниц облетели давно колокола —
За них агитплакат звонит ударный.
Товарищ кладовщик с пасхального стола
Вкушает и без звона регулярно.
 
 
Не ладановый дух пускает «Беломор».
Марию-деву мухи обходили.
Здесь не колхозный склад – здесь Русской
Веры морг
«Товарищи» для нужд соорудили.
 
 
Ограде проржавелой по грудь чертополох.
Ветшает все (как только терпит кладка!).
Но пращуры мудры: предвидели, что Бог
Вернется, как бы ни было здесь гадко.
 
 
А нынче куполам град хлещет по щекам,
На маковках ни крестика, ни шпиля.
Покуда время здесь сидеть кладовщикам,
Нести тебе свой тяжкий крест, Россия!
 
 
Толпиться на поклон и славить подлецов,
Рожденных и взлелеянных тобою.
У высохших икон заплакано лицо.
И слух истерзан барабанным боем.
 

1988 год

АЙ, ПО СТЕНОЧКЕ

 
Ай, по стеночке по красной звезды зыркают,
бледны,
И крылами воронье сучит и пляшет.
Расстреляйте нас, подрясных, у Кремлевской,
у стены,
Да не с вашей стороны, а с нашей.
 
 
Расстреляйте, суки, в глотки жжены
Да в лады.
Расстреляйте нас, блаженных,
За предчувствие беды!
 
 
Оглашенных, обряженных и запинанных
под дых.
Я и сам такой, поди. Мне скопом – краше.
Расстреляйте нас, блаженных, не схваченных
в поводы,
Что не с вашей стороны, что не с нашей.
 
 
Смилуйтеся, суки —
Чтоб не в брюхо, а в кадык!
Расстреляйте нас за муки,
За предчувствие беды!
Ах, что же, Господи, мы всуе поминаем все
себя?
Всем воздастся нам прилюдно. Даст Бог —
с ними.
Но мы лопатками к кремлевской встанем
горько, но любя.
Расстреляйте нас – не ради, а – во имя.
 
 
Расстреляйте, суки! Да и – в пепел.
Да и – в дым.
Расстреляйте Ор, и Лепет,
И Предчувствие Беды.
 

1998 год

АХ, ВОЙНА

 
А войну войной никто не называл,
Окромя солдатиков.
А тыловой мордастый генерал
Слал все интендантиков
 
 
Документики сшивать —
Листики пролистывать.
Ах, война – родная мать —
Воровать да списывать.
 
 
Да тех солдатиков сложить
В цинк по обе стороны,
Да о потерях доложить —
Мол, не склевали вороны!
 
 
А им, солдатикам, весной
В землю так не хочется…
Ах, война – карга с косой,
Сука да наводчица.
 
 
А им в ушаночке – звезда
С лапами поблюсклыми.
Да им до Страшного Суда
Оставаться – русскими.
 
 
Что ж друг друга мы опять
Пожирали поедом?
Ах, война, ядрена мать —
Барыга с магиндовидом.
 
 
А теперь-то им куда
С ремесла заплечного?
Чай, во лбу-то их звезда
Не шестиконечная.
 
 
Им теперь что белена,
Что розочки с иголками…
Ах, кремлевочка-война —
Вахтеры с треуголками.
 
 
Им теперь весным-весна,
Как невеста в копоти,
Та, что в лодке без весла
Кружит в вечном омуте,
 
 
И швыряет в рот песок,
И стирает мелями…
Ах, война – юнца висок.
Теплый. Да простреленный.
 

1999 год

БОЖЬИ КОРОВКИ

 
Мы ходим все под Богом.
Ползком или парим.
То вдруг упремся рогом,
А то перегорим.
 
 
И боги наши ловко
Нас доят и стригут.
Мы – божии коровки,
Удобный рабский труд.
 
 
Мы божии коровки,
Мы панцирем красны,
Мы в серые коробки
Навек поселены.
 
 
И что не всех убоже,
Довольны мы, эх-ма!
И потому мы – божьи.
И потому нас – тьма.
 
 
Жизнь соткана на пяльцах,
Воздушна и легка.
Вот мы взлетаем с пальца,
Что тычет в облака.
 
 
Умильно корчим рожи
Над млеком облаков,
Ведь мы коровки – божьи,
Мы доимся легко.
 
 
Эх, жизнь наша – рулетка!
Свое не проглядим!
Нас в небе ждет котлетка —
Вот там и поедим.
 
 
Нас в небе ждут обновки.
Вперед! Вперед! Вперед!
Мы божии коровки —
Удобный райский скот.
 
 
Объявят небо – ложью,
Иль все сгорит в огне,
На все нам – воля божья.
А бог наш – на земле.
 
 
Нам холодно, нам душно,
Мы тянемся к богам,
Покорны и послушны
Их фетровым рогам.
 
 
А боги так похожи
По платью и уму.
Вот потому мы – божьи.
И вечны потому.
 

1984 год

«Бывшие комсомольцы – в порядке…»

 
Бывшие комсомольцы – в порядке.
Бывшие коммунисты – в шоколаде.
Все так же коллективом – на блядки.
Вот только поменялись бляди.
 
 
Ай, бляди – как прежде – красавицы.
Двуствольные да двужильные.
Все так же на… бросаются.
А коммунисты – жабы плешивые.
 
 
Ах, за что я так люблю блядей —
У них-то все по-честному.
А у коммунистов, бля, меж грудей
Нынче распятье крестное.
 
 
Жгучие педерасты – в артистах.
Нудные графоманы – в поэтах.
Которые, бля, при коммунистах
Как мухи были в котлетах.
 
 
А нынче, глотку выдрав,
Певица России с Европою
Поет перед хором пидоров,
А коммунисты, бля, хлопают.
 
 
А бляди – как курица с яйцом —
Все так же – по баням и голые,
Ведь у коммунистов с человеческим
лицом
В банях любовь двуполая.
 
 
По щучьему повеленью:
Не будет стоять – поставят,
Скажут волшебное слово – «Ленин», —
И у коммуниста, бля, встанет.
 

1991–1992 годы

В ОБЕТОВАННОЙ СТРАНЕ

 
В обетованной стране
Встретились мы – одногодки.
Ах, не видались, поди, уже тридевять
лет!
И подливает он мне
Из принесенной мной водки.
Все у него хорошо.
Все, что искал, он нашел.
Все хорошо. Только Родины нет.
 
 
А ночь – будто омут в реке.
И стынет луна на удавке.
И говорит он в хмелю: «Я назавтра
возьму пистолет…»,
А завтра он впрямь с ним в руке,
Только на бензозаправке.
Все у него хорошо.
Все, что искал, он нашел.
Все хорошо. Только Родины нет.
 
 
И иноземка-жена
Над переводом хохочет.
И я ей пою прямо в бюст – как
подпивший корнет.
Но вдруг исчезает она —
Ей хочется в дансинги ночью.
Все у него хорошо.
Все, что искал, он нашел.
Все хорошо. Только Родины нет.
 
 
Ударим в гитару потом.
Трясьмя затрясутся стаканы.
С блатными куплетами выйдет гремучая смесь.
И грудь осеняя крестом,
Он вдруг разрыдается спьяну,
Что все у него хорошо…
Что все, что искал, он нашел.
Что все хорошо. Только Родина —
это не здесь.
 

1999 год

ВОЙНУШКА

 
Брось пилотку, пусть проверят,
Может, запах их проймет,
Может, запаху поверят,
Что война – она не мед.
 
 
Что на посохе солдатик
С перестреленной судьбой
Награжден не к круглой дате,
А за выигранный бой.
 
 
Кто войну не тихой сапой
Прослонялся по тылам,
Знает: горький этот запах
Приживляется к телам.
 
 
Только вряд ли это здесь им
Втешешь, бледного бледней —
Победителем в собесе
Выйти во сто крат трудней.
 
 
Здесь ори, хоть заорись им —
«Нет инструкции такой,
Чтобы сразу, без комиссий,
Коль с простреленной судьбой!..»
 
 
Не привыкли здесь на веру,
Позакрылись на запор
Эти души – «бэтээры»,
Не пробойные в упор.
 
 
А в пилотке, за подкладкой
Ухмыльнулся Дух Войны.
А на посохах ребятки —
За бумажкой вдоль стены.
 
 
А бумажка – на полушку —
Не расщедрятся, не жди,
Поигравшие в войнушку
В детство впавшие вожди.
 

1989 год

ВСЕ ДВИЖЕМСЯ

 
Все движемся – устроен мир на том.
Настал черед, и я с Восточной съехал.
В дорогу песен хулиганских том
Собрал мне двор с эпиграфом:
«К успеху».
 
 
Держал меня в горсти
Всесильный Дух Дворовый.
Уехал. Двор, прости.
Нить жизни – шнур суровый.
Прописан все ж припевочкой,
Что на ветер в трубу,
Где поцелуй твой, девочка,
Еще печет губу.
Где нож – не для побоища,
Где пуля спит, не воюща,
Где старый друг живой еще
С отметиной на лбу.
 
 
Все движемся. Уже до третьей тыщи —
шаг.
За столько лет – впервые.
И как велела певчая душа,
Пою свои куплеты дворовые.
И верю, не придут
И не отнимут строчки.
И в ночь не уведут
К тюремной одиночке.
Христос и тот за заповедь
Прощать до стольких раз,
Готов и нынче залпом пить
За милосердных нас.
За то, что жили – маялись,
Кручинились и славились,
За то, чтобы покаялись,
Не завтра, а сейчас.
 
 
Все движемся. До святости икон
Дойти б умом. А не как есть —
ногами.
Чтоб бег начав со стремени верхом,
Не кончить тараканьими бегами.
 
 
Из всех на свете стрел
По мне – Амура стрелы.
Ах, как бы я хотел
Лишь ими пичкать тело.
И бунтовать, и струны рвать
За все, что в сердце грел.
И все на свете согревать
Во имя этих стрел.
И чтоб в глазах той девочки
Так и остаться неучем.
А остальное – мелочи.
Так, видно, Бог хотел.
 

1999 год

«Вы простите меня, Очеретин…»

Вадиму Очеретину, Члену Союза писателей СССР, в ответ на его рецензию от 04.05.84 на мои стихи, с которой и начинается мое уголовное дело № 1078

 
Вы простите меня, Очеретин,
Я и сам, если честно, не рад —
Не попал в довоенные дети,
Не родился полвека назад.
Не катался в вагонах по свету
Под кликушества псевдослепых,
Не выклянчивал словом монету,
Не писал прозаический жмых.
Не менял ни имен, ни фамилий —
Повсеместно свою оглашал.
Вы умней оказались – сменили.
А вот я, дуралей, оплошал.
Не послушался в детстве папашу
И не внял поученьям хлыста —
Вот и выпал на голову вашу,
Как когда-то Родыгин с моста!
Видно, вправду есть Бахус на свете,
И слывет покровителем он —
Ай, Евгений, как точно приметил:
«Пьянке нужен лирический фон!»
Ну, а вам не завидую жутко —
Труд сизифов – писать и писать.
Про серьезное – это не шутка,
Даже если из пальца сосать.
О, Создатель! Великий Создатель,
Что ж ты псевдослепых схоронил?
Мне один псевдозрячий писатель
Так чудесно про них говорил.
Говорил, что «фольклорным фонтаном»
Окатили и дали испить —
Так с тех пор прикипел к шарлатанам,
Что доселе не в силах забыть.
И когда ему, дескать, в обузу
Созерцать на Пегасов табун,
Он свою малохольную Музу
Тащит к ним подлечить на горбу.
А меня вы простите за серость,
За убогий словарный запас,
За мою беспардонную смелость
Поучать в выражениях вас.
Я читал ваш пронзительный опус
И спешу в заключенье сказать:
Слово «шмон» —
по-тюремному – «обыск»,
И «обыскивать» – значит «шмонать».
Впрочем, нет, не учился я впору,
Не наполнил познаньем сумы.
Вы – знаток воровского фольклора.
Я прошу: поделитесь взаймы!
Вам завидует вся альма-матер
Наших славных уральских певцов:
Вы и критик, и врач-психиатр,
И историк, в конце-то концов.
Вы знаток диссиденства, искусства,
Даже сексопатолог слегка.
Выражаю вам лучшие чувства:
Жаль, что вы до сих пор не зека.
А за сим остаюсь неизменно —
«Полузековский полупиит».
Прав Есенин: мы все в мире тленны —
Как я рад, что нас это роднит.
 

1985 год

ГОД ЗМЕИ

 
Это ж надо, покромсало
Скольких враз вождей,
Всех Змея перекусала,
Кто был поважней.
 
 
Кто ловчей и мафиозней,
И т. д., т. п.,
Кто жадней и одиозней,
И главней в КП.
 
 
Год Змеи – такая штука —
Испокон веков
Жалит Мудрая Гадюка
Всяческих царьков.
 
 
Звон в ушах, как сто монисто —
Телетайп орет:
Покусал, бля, коммунистов
Аспид в этот год!
 
 
Целовались, миловались,
К счастью мир вели,
Ан, гляди, проворовались,
Лишку нагребли.
 
 
И змеюка, верно – аспид —
Ведь не ленится! —
Закусала прямо насмерть
Верных ленинцев!
 

1989 год

ДОСТИЖЕНИЯ

 
Еще не все исчерпано и выпито.
Призывы есть. Есть глашатай-горлан.
Ещё бы чуть – и он при жизни вылит
был
В гранитно-бронзо-гипсовый болван.
Застыло время бюстов, околевшее.
И новому отсчет дают ростки.
Болото сохнет. Воют, воют лешие —
Чем суше, тем им муторней с тоски!
Колхоз – завоеванье несомненное.
ГУЛАГ – его родной и кровный брат.
Нет ничего на свете неразменного,
Нет никого, кто б не был виноват.
Разменян царь с детьми и окружением.
Разменяны расейския умы.
Разменян бог. Все это – «достижения» —
Какие недогадливые мы.
Ни повода врагам для упования
У стенки – кибернетика – в расход!
Генетика в петле – «завоевание».
По трупам к звездам – новый марш —
поход.
Картин и книг потрава и сожжение,
Психушек живодерский инсулин —
Все это, безусловно, «достижения».
А мы считали – комом первый блин.
Бесштанная в закорках театралия —
Спектакль между жалами штыков.
Все поданы звонки, так не пора ли нам
Очухаться от зелия хлопков?
Жизнь движется – спиралево движение,
А значит, повторится тот момент:
Призывы. Горлопаны. Достижения.
Расход. Завоевание. Размен.
Не обезглавела ты, Русь – обезголовела,
В покорности застывшая слепой.
И сила твоя, исконно воловья,
И дух, и честь, и все в тебе – толпой.
 

1987 год

КРАСНЫЕ И БЕЛЫЕ

 
Поделились и люто, и наспех,
И – в пучину без дна.
В поле поровну белых и красных,
А Россия – одна.
Шашки наголо, шпоры – с размаху,
Чья, выходит, права?
Покатилась крестами на плаху
Золоченая голова.
 
 
А с небес над простертым телом
Ангел черный на гуслях, чу:
«Не желаю быть красным,
не желаю быть белым.
Россиянином, просто, хочу».
 
 
Разлетелись улыбки в осколки
И собрались в оскал.
В поле красные, белые волки —
Злоба, боль и тоска.
Белой кости стена в эполетах.
Краснозвездая серость-стена.
Только кровь одинаковым цветом.
Да Россия – одна.
 
 
А с небес над простертым телом
Ангел черный на гуслях, чу:
«Не желаю быть красным,
не желаю быть белым.
Россиянином, просто, хочу».
 
 
Слезы в нас раскаяния едки
И безмерна вина.
Два венца у гусарской рулетки,
А Россия – одна.
Мы носить не желаем в петлицах
Крови цвет, цвет бинта.
Огради впредь, Всевышний, делиться
На цвета, на цвета.
 
 
Нам с небес уже громогласно
Ангел мечется, голосит:
«Нет, не белый я!.. Нет,
не красный!..
Россиянин я, аз еси…»
 

1986 год

КРАСНЫЙ РОДЖЕР

 
По высокой волне галс за галсом
Только прямо, вперед без конца,
Плыл пиратский корабль с красным
парусом,
С «красным Роджером» аж в три лица.
 
 
– Где вы взяли такие-то рожи? —
Вопрошали при встрече суда.
– А это наш, – говорят, – родный
«Роджер»,
Подплывайте скорее сюда!
 
 
И кой-кто швартовался у борта,
Не предчувствуя близкой беды.
И на «Роджере» первая морда
Ухмылялась под шерсть бороды.
 
 
А вторая, с бородкой пожиже,
В оба глаза мигала: пора!
Мол, я сверху все донизу вижу,
Что касаемо части нутра.
 
 
Ну а третья, с бородкой невзрачной,
Подбородок на кости сложа,
Завопила: «Даешь абордачный!..» —
С вострым серпом заместо ножа.
 
 
И задравши у паруса фалды,
По берцовой зажавши в руке,
При посредстве серпа и кувалды
Разжигала страстя в моряке.
 
 
Как там было все, знать мы не можем,
Но видали и мы кой-чаво,
Как молились на тот «красно-рожер»
И в кровя окунали яво.
 
 
А потом предавалися танцам
С неумеренной тягой к вину.
И прозвались «Летучим Голдранцем»,
И поплыли тихонько ко дну.
 
 
Плыл пиратский корабль галс за галсом
С «красным Роджером» аж в три лица.
По высокой волне с красным парусом.
Только прямо. Вперед. Без конца.
 

1986 год

МЕТАЛЛИЧЕСКИЙ ДОЖДЬ

 
Сыплются звездочки, сыплются бантики,
Сыплются грамоты – пестрые фантики.
И повсеместно, и сплошь
Льет металлический дождь.
 
 
Копится белыми, желтыми тучами
И проливает медали по случаю
Дат, юбилеев, торжеств.
Или как дружеский жест.
 
 
Катятся премии, титулы катятся,
Лепят на грудь, на пупы и на
задницы —
Льется избыточность чувств
Прямо в прижизненный бюст.
 
 
Тень самозванца в пристяжку
с министрами
Бряцает, словно цыганка монистами,
Благоговейно дрожит:
Чем бы еще ублажить?
 
 
Двери дубовые, блеклы и малы вы —
Хочется дверь из породы сандаловой,
Где под ладошечный хлоп
Грудь подставляет холоп.
 
 
Где заправляет мадам Нумизматика
И тормошит старика-маразматика:
Тесно уже на груди,
Надо б расширить мундир!
 
 
Трескают лацканы, рвутся нагрудники,
И надрываются копи и рудники
В бравурном кличе: «Даешь
На металлический дождь!..»
 
 
Что это? Дождь? Или давнее бедствие?
Кто, наконец, приведет в соответствие
И прекратит чехарду,
И наградит по труду?
 
 
Я в этот дождь не попал. Я под зонтиком
Криком кричал от бесстыдства экзотики.
И не медали ко мне —
Груды летели камней.
 

1985 год

МЫ – ПРУЖИНА ПОД МЫШЦАМИ ВЛАСТИ

 
Мы – пружина под мышцами власти.
Но чтоб мы не взорвались, как тол,
Наши мысли кастрирует Мастер —
Многоопытный, знающий толк.
 
 
Многократно испытанный метод,
Соль политики всех упырей:
На негнущихся – черная мета,
От свинца до ярма лагерей.
 
 
Серп сечет. Тупорылый бьет молот.
В паровозном «ура!» и «да здра…!»,
Как куранты, отлаженный Молох
Жрет и чавкает части нутра.
 
 
Вправо шаг или влево – измена!
Палец дернет курок, и – хана!
Только прямо, вперед, неизменно.
Шагом марш, дорогая страна!
 
 
Вождь твой классовый тягой воловьей
Прет нас в светлое, телом трехжил.
Это знамя не блекнет – эй, крови!
Если нет, оботрите ножи.
 
 
Весь бивак оглашен и очерчен.
Опоясан, утянут в забор.
Если ад – все отныне здесь черти.
Если рай – несчастливых за борт.
 
 
И покуда в колючей ограде
Мы – и вольные – те же зека,
Здесь кастрируют сто демократий,
Как обычно, начав с языка.
 

1986 год

НА СМЕРТЬ А. Д. САХАРОВА

 
Все так и было. Кричало быдло,
В собачьей стойке изготовясь.
Над головой трясло и выло,
Порвать готово седую Совесть.
 
 
Вопила баба. И портупеи
Сползали с пуз ему на горло.
Собралась стая. Да не успели.
Ушел он. Тихо, светло и гордо.
 
 
Скорбь академий. И даже – Тауэр.
По всем столицам – известье глухо.
И лишь в России на общий траур
Не набралося – не глоток – духа.
 
 
Не одолело людское вече
Людишек мелких, на власть реченных.
Не докричалось. Ушел навечно
Великий Политзаключенный.
 

1990 год

О НАЗВАНЬЯХ ГОРОДОВ

 
Чудно так, что городов
Больше, чем правителей.
Смотришь: чуть только – «готов!» —
Тут как тут славители.
 
 
Например: была ты – Тверь
С архи-древне-глиняной,
Ан преставился теперь,
И быть тебе – Калининым.
 
 
За примером не бежим —
Тьма примеров тьмущая.
Может, кто и заслужил
По такому случаю.
 
 
Но по мне, хоть ты герой,
По всем меркам вымерен —
Город выстрадай, построй,
А потом уж – именем.
 
 
Брежневка… Устиновка…
Ворошиловка…
И без «ка» живут пока. Ждут
пинка.
 
 
Дико так, что в городах
Улицы столетние
Тихо канули в веках
Или ходят сплетнями.
 
 
Как там сказано у нас:
«Мир до основания…»?
Нам разрушить – плюнуть раз.
И – лепи названия.
 
 
Брежневка… Устиновка…
Ворошиловка…
И без «ка» живут пока. Ждут
пинка.
 
 
А на улицах – дома
С арками-порталами.
Коль велик был – жизнь сама
Ждет с инициалами.
 
 
Но коль бюст себе сваял,
В лучший мир не прибранный —
Скоро вывеска твоя
Взвоет всеми фибрами.
 
 
Брежневка… Устиновка…
Ворошиловка…
И без «ка» живут пока. Ждут
пинка.
 
 
Лики мутные икон
И тюрьма старинная
Звали город испокон
Катей-Катериною.
 
 
Имя стерли, вымели
Катьку слабополую,
И пошли, пошли, пошли
Слабые на голову.
 
 
Брежневка… Устиновка…
Ворошиловка…
И без «ка» живут пока. Ждут
пинка.
 
 
Всех припомнить не берусь
Городов и званий я.
И, пожалуй, только Русь
Может дать названия.
 
 
Самозванцев же – сорвать,
Вслед на разный лад свища.
И отныне называть
Ими только кладбища.
 
 
Сталинское… Брежневское…
Ворошиловское…
Там, где похоронено лучшее
людское.
 

1984 год

ПИСЬМО К ГЕНЕРАЛЬНОМУ СЕКРЕТАРЮ

 
Товарищ Генеральный секретарь!
Еще витает дух почивших в бозе.
По правую от вас еще – главарь,
По левую, чуть сзади – мафиози.
Очки сверкают за спиной у вас,
Не круглые, но все-таки зловещи,
Готовые в два счета, хоть сейчас,
Как только им хоть чуточку проблещет.
 
 
Ветви поздно выряживать
почками —
Это древо прогнило в корню.
Зря пытаетесь язвы – цветочками,
Поливая три раза на дню.
 
 
Я помню прозорливейших отцов,
С историей играющих, как с сучкой.
И каждый начинал в конце концов
Не здесь, так там опутывать колючкой.
Как мог он ошибиться и сглупить?
Он завещал нам верить этим шляпам.
Как страшно, что могло бы так не быть
И подыхать пришлось мне с тем же
кляпом.
 
 
Пересылки, остроги и лобники
Есть на выбор любых величин.
Все мы в этой стране уголовники,
Всех судить нас за то, что молчим!
 
 
Я думаю, коль я еще живу.
Вдвойне, когда меня на рифы тащит.
Я далеко глядеть вас не прошу,
Но я прошу: оглядывайтесь чаще.
Благой порыв дать волю всем парам
Не означает скорый выход в море.
Я вас прошу не строить дальше храм,
Где кость на кость на кровяном растворе.
 
 
Бросьте в печь оловянным
солдатиком,
Если в чем-то не прав я насчет:
Волю дать мужикам бородатеньким,
Остальное само нарастет.
 
 
Где совесть не в чести и не у дел,
Ждет роба или пуля менестреля.
Я тоже, разумеется, сидел,
Спасибо, не повешен, не расстрелян.
Но большего поставить на алтарь,
На жертвенник кровавый я бессилен.
Товарищ Генеральный секретарь,
Во имя Бога, Бога и России!
На струне перетянутой держится
И вопит Вам со всех колокольнь
Несказанная боль Самодержца
И анафемы Тихона боль!
 

1984 год

ПОВЕЗЛО ЖЕ

 
Повезло же, скажу я, Вольфганг Амадею
Моцарту —
Хоть до срока ушел, но вознесся и много
успел.
Разорвали б сегодня его, как крапленую
сальную карту,
Лишь за то, что он «Мурку» играть
не умел.
 
 
Повезло и Ван Гогу, от роду не знавшему
слуха.
Отжила вместе с ним его пьяная стая
химер.
Оторвали б ему и второе, и первое ухо
Лишь за то, что «Подсолнухи» выписал
в малый размер.
 
 
И Джордано костер показался бы мерой
лояльной,
И за то, что он «вертится мир наш» сказал,
Пропихнули б ему кой-куда разогретый
паяльник —
Он обратное б в этот же миг доказал.
 
 
Вот и мне повезло: я умею и кистью,
и «Мурку»,
И что вертится мир, я могу говорить
или петь.
И пока не восстал во плоти мавзолеевый
урка,
Как мне хочется тоже хоть малость пожить
и успеть.
 

1997 год

ПОПРОШАЙКА

 
Мир играет в цифры, в буквы,
В званья, в должность или в чин.
Мир играет даже в куклы
Всех цветов и величин.
 
 
Кукол разных-всяких шайка
Ходит-бродит по земле.
А я кукла-попрошайка,
Я живу себе в Кремле.
 
 
Я протягиваю ручку —
Научилась – будь здоров! —
Выпрошать себе получку
У заморских спонсоров.
 
 
А попробуй, помешай-ка —
Полыхнет огнем земля!
Я ведь кукла-попрошайка
Из могучего Кремля.
 
 
Все могу я быстро, ловко —
Кто с такими пропадет?
Только дочь моя, воровка,
Все добро мое крадет.
 
 
Вот и ходят разговоры
И плодятся за спиной,
Что за мной все куклы-воры,
Как за каменной стеной.
 
 
Ну да черт с ним. Пусть воруют.
Не мешали бы просить.
И живут себе – пируют
На земле, как в небеси.
 
 
А попробуй, помешай-ка —
Вмиг огрею булавой!
Я ведь кукла-попрошайка
С гордо поднятой главой.
 
 
Но постарела я, опухла,
И мерещится под век,
Будто я совсем не кукла,
А почти что человек.
 
 
Будто я и не просила.
Будто я и не крала.
Всю одежду я сносила,
Остальное пропила.
 
 
Так подайте ж на заплаты,
На прикрытье наготы!
Пожалейте, супостаты,
У последней, у черты!
 
 
Я б, быть может, не просила,
На чужое заря пасть,
Просто в матушке России
Больше нечего украсть.
 

1999 год