Текст книги "Свет светлый. Повесть о митрополите Алексии Московском, всея России чудотворце"

Александр Сегень
Свет светлый: повесть о митрополите Алексии Московском, всея России чудотворце

Допущено к распространению Издательским Советом Русской Православной Церкви (ИС 13-308-1676)

Икона «Святитель Алексий, митрополит Московский и всея России чудотворец» с житием. Дионисий. Конец XV века

Глава 1
В татарах

– Тайдула… Опять Тайдула! Ослепла, а теперь что? Оглохла? Обезножела? Околела?

– Говорят такое слово, что не смею и перевести на наш язык.

– Уж сделай милость, переведи!

– Как бы это сказать… Демонствуема.

– О как! И что же, сильно куролесит?

– Говорят, спасу нет! Хан Джанибек сильно печалится и уповает на нашу помощь.

– Чего же он хочет?

– Посол всё обскажет.

– Такие ловы стоят, а они… Поохотиться не дадут!..

Такой был разговор между московским князем Иваном Ивановичем Красным и толмачом, приехавшим из Сарая Нового вместе с послом от хана Джанибека.

Вскоре они уже встречали ханского посланника в горнице дубового кремлёвского дворца, построенного ещё сыном Александра Невского и обновлённого внуком победителя немцев и шведов, Иваном Даниловичем Калитой. Теперь, вот, правнук Александра, сын Калиты правил на Москве и встречал татарина в просторной палате, украшенной меховыми и ткаными коврами.

– Ну, с чем же ты, благородный киличей Ирынчей, пожаловал? Какую от нас помощь ждёт царь Чанибек? – спросил он, своими руками преподнося киличею, а по-русски говоря, послу серебряный кубок с душистым травяным отваром, но не хмельным и даже не сладким, поскольку вот уж сколько лет тому назад татары при хане Узбеке обесерменились и строго соблюдали все мыслимые и немыслимые мусульманские запреты, даже сладкого не вкушали, по неофитству превзойдя в строгостях все другие народы ислама.

Посол Ирынчей хорошо изъяснялся по-русски, но ему полагалось в разговоре с подданными хана говорить на своём языке, и потому он заклёкотал по-золотоордынски, а толмач стал переводить большими кусками его речь. Первые три куска содержали всякое ненужное и утомительное пустословие, в котором говорилось о величии хана Джанибека и о том, что Вселенная, делящаяся на три части, вполне способна обрести любой иной вид по одному только ханскому слову. Наконец, в четвёртом куске киличей перешёл к делу, а толмач перевёл следующее:

– Говорит, что хан Джанибек одержал великую победу в горах Кавказских и отныне обширная и богатейшая земля Зарбиджанская со стольным градом Тебризом принадлежит ему, а Мелик-Ашреф, враг и соперник хана Джанибека, коему те земли принадлежали ранее, более не видит солнца, ибо отправился в могилу. Хан Джанибек великое множество драгоценных подарков везёт в Новый Сарай ханше Тайдуле и хочет устроить великий пир в ознаменование своей победы и по случаю женитьбы своей внучки и знатного багатура – темника Мамая. Однако всё сие не в радость – хатуня Тайдула сильно хворает. Третий год лишена зрения. Вот, наслушалась рассказов о нашем митрополите и твердит, что коли ему подвластно было избавить Русь от моровой язвы, именуемой «чёрною смертью», так он способен и её исцелить.

Посол протянул толмачу грамоту, тот развернул и зачитал:

– Хан Джанибек собственной рукой пишет тебе, княже Иване: «Аще царица получит исцеление по молитвам этого человека, ты будешь иметь со мной мир. Аще же нет, то я разорю огнём и мечом твою землю!»

– О как! – опечалился князь. – Что ж, спасибо царю Чанибеку за такую милость. Мало ему дани… Мало того, что нынче баскаки при сборщиках выхода лютей лютого… Мало того, что все ослабы отменил, кои его батюшка Азбяк даровал…

Иван Иванович умолк, долго мрачно глядел себе под ноги. Наконец, вздохнул и промолвил:

– Что ж, билге Ирынчей, буду молить на шего чудотворца, чтобы ехал в Орду.

Посол слегка улыбнулся, ибо его назвали «билге», что значило по-монгольски «мудрец», и почти дружески произнёс по-русски:

– Тайдула-ханым лучшую кибитку для него дала. Удобно будет.

На другой день в пятницу Флора и Лавра на рассвете митрополит Алексей первым пришёл в Успенский собор и один при незажжённых свечах молился у гроба святителя и чудотворца Петра:

– Святителю-отче Петре! Избранный и дивный нашея земли чудотворче! Любовию к тебе притекаю. Услыши мя грешнаго. Приди на помощь моему молению. Даруй частицу чудесного твоего дара. Не себя ради, но ради спасения Отечества нашего умоляю тебя! Бывали случаи, когда по дивной милости Господней и у меня… Из-под моей десницы люди получали исцеление. Но Господь свидетель, не всякий раз… И далеко не всякий раз такое случалось. Бывало, чувствовал в себе дух Господень Христов, и тогда… А вдруг не получится исцелить Тайдулу?.. Святитель Пётр! Дивный митрополите! Ороси бесплодную землю моего сомнения! Исцеляющий недуги и болезни, отче Петре! Се бо Христос светильника в тебе показа, яве сияюща в мире… Озари светом чёрную ночь моего смущения! Святитель Пётр! Помню тебя по юности моей… Свет мой светлый…

Вдруг самая большая свеча из тех, что стояли в светильнике при гробе митрополита Петра озарилась едва заметной точкой, которая стала расти на кончике фитиля. Алексей поначалу подумал, что ему это только мерещится. Но точка превратилась в крохотный язычок пламени, фитиль весело затрещал, испуская из себя игривые искры, и вот уже полноценное пламя встало над свечой, озаряя дивным сиянием и гроб чудотворца Петра, и висящую над ним икону Божией Матери, и тот угол храма, где располагалась каменная рака святителя, по чьему приказу был заложен сей храм Успения Богородицы.

Митрополит оглянулся и увидел за своей спиной боярина Василия Васильевича Вельяминова, нового московского тысяцкого, избранного после того, как был неведомо кем убит прежний тысяцкий Алексей Петрович по прозвищу Хвост. Большой мятеж тогда на Москве случился ради того убийства. Бояре друг друга обвиняли, а про убитого говорили, что он пострадал, аки некогда великий князь Андрей Боголюбский от Кучковичей.

И злословили так потому, что после смерти Хвоста новым тысяцким стал великокняжеский шурин, ибо Иван Иванович Красный был женат на Александре Васильевне Вельяминовой.

С трудом тогда погасили пламя вспыхнувшей междоусобицы.

– Я тоже видел, – молвил тысяцкий Василий с радостным ужасом на лице. – Сама!

– И я видел! – восторженно прошептал пятнадцатилетний чтец Алексаша, коего не сразу-то митрополит и заметил, что он тут. Сей юноша был сирота, отец его, брянский боярин, погиб, сражаясь против литовцев Ольгерда, семью за непокорность литовцы извели со свету, и лишь Александр остался жив, прибившись к Москве.

Тем временем в храм входили люди, духовенство, бояре с жёнами. Пора было начинать богослужение. Алексей взял ту свечу, что зажглась сама собою и бережно понёс её в алтарь. Там он первым делом отрезал верхнюю половину свечи и спрятал, затем разделил остаток на несколько коротких и толстых свеч и раздал священникам:

– Когда уеду в Орду, зажигайте эти малые свечи на гробе святителя Петра и молитесь, дети, обо мне. Да ниспошлёт мне Господь Бог и святитель Пётр. Да будет чудо!

В полдень того же дня митрополичье посольство выезжало из Москвы. Несколько сановников ехало в богатых повозках. Небольшое войско, возглавляемое сыном тысяцкого

Вельяминова, двадцатилетним Иваном Васильевичем, сопровождало поезд, состоящий из десятка подвод.

Сам митрополит расположился в удобной просторной кибитке, крытой деревянным навесом, изукрашенным разноцветной деревянной мозаикой, которую сверху покрывал слой прочного лака. Внутри кибитка была благоустроена так, что пятидесятивосьмилетний Алексей мог и сидеть и возлежать на разной величины подушках. При дожде можно было закрыться со всех сторон ставнями, а при погожем и тёплом дне, каковой стоял ныне, распахнуться и смотреть на все стороны.

При нём состояли двое слуг. Одному четырнадцать, другой на год старше, сироты, коих во множестве привечал на Москве митрополит Киевский и всея Руси Алексей. Телосложением оба были уже могучие богатыри, а посмотришь на лица – совсем ещё мальчики.

– А как вышло, что она сама загорелась? – спрашивал один из них, тот самый Алексаша, что видел сегодня чудо при гробе святителя Петра.

– Неведомым озарением, – улыбался в ответ Алексей, глядя, как уходят от него деревянные башни и стены, как уменьшаются очертания позолоченных куполов Благовещенского, Успенского, Архангельского и Константино-Еленинского храмов; высокая головка татарского гостевого и конюшенного двора, сидящего в самой середине Кремля; более низкая бочковатая и чешуйчатая крыша княжеского дворца с золотым гребнем наверху. Ярко сверкал на солнце гребень, словно пламя свечи. – Полагаю, дети, что се был знак нам от святителя Петра. Ныне можем с меньшим смущением ехать в Орду. Пётр нам поможет.

– Отчего же ослепля царица Тайдуля? – спросил второй юноша по имени Роман, тоже из боярского рода сирота. Язык у него сызмальства был вяловат, оттого в некоторых словах вместо «а» после согласных он произносил «я».

– Тут, дети, целая притча! – усмехнулся владыка. – Три с половиной года тому назад, прежде, чем ехать в Царьград Константинополь, должно мне было получить на таковое путешествие ярлык. И отправился я в Орду. Ничего хорошего я от Жанибека и Тайдулы не ждал. Да и что можно ждать от них, коли царь Жанибек и старшего своего брата, и младшего, обоих зверино убил. Дабы не мешали. А Тайдула была в этом едва ли не зачинщицей. К тому же, сей Жанибек не очень-то жалует Православную веру. Когда-то при митрополите Петре хан Тохта установил для нашей Русской Церкви свободу от дани, от постоя в церковных домах, позволил церковному суду иметь независимость. Хан Юзбек, отец Жанибека, все сии милости подтверждал. А когда царём сделался Жанибек, этот всё отменил. Вот я и ехал тогда в Орду понуро.

– Боязно в татары ехать, – поёжился Роман.

– Боязно, дети, не то слово, – согласился митрополит. – Но Господь милостив и человеколюбец. Нежданно-негаданно, а встретили меня тогда ласково. Царица Тайдула была со мной приветлива. Всё-то хвасталась! Татары, хоть и злые, да простодушные. Им что нравится? Когда их похвалишь, вот, мол, сколько у вас добра всякого да богатства! Знай цокай языком, разводи руками и восторгайся. Вот я так и делал. А она вся как лошадка… Видали лошадку молодую у нашего княжича? Которую на позапрошлой неделе привезли. Ей скажешь: «Ай-ля-ля!» – она и подскакивает весело, гривой трясёт, глазками играет. Вот так и хатунька Тайдула. Даром, что давно уже бабушка, а всё ещё хорохорится. Но и то молвить, красивая она. А в молодости краше её и вовсе не было во всех татарах.

– Мне татарки не нравятся, – поморщился Алексаша.

– Не скажи, – возразил Алексей. – Среди них есть особой пленительной красоты девы и жёны. Даже я, монах, сие понимаю. Особенно, когда они наденут на себя свои наряды, голову украсят бутгаком…

– Булгаком?

– Да не булгаком, а бутгаком! Такая шапочка с венцом и павлиньими перьями. Очень красиво! Так вот, к чему это всё… Я нахваливаю, а она хвастается. И богатством своим, и дворцами, и лошадками, и кибитками, и мастерами со всего света, и яствами особенными… Кстати, вы когда приедете, кумыс пейте и нахваливайте, иначе они обижаются. «А какие, – говорит, – у меня дочери! Звёзды!» Дочери у Жанибека и впрямь загляденье.

– А сказывают, у Жанбека тринадцать сыновей, – удивился Роман.

– Это верно, – пояснил митрополит. – Но вся власть у их бабки Тайдулы. В татарах ещё со времен Чингисхана так принято, что старшая жена почти наравне с мужем ставится. Даже на ярлыках пишется: «Ярлык царя Юзбяка по слову царицы Шеритумги». А нынче: «По Жанибекову ярлыку Тайдулино слово…» Царь без совета со своей матерью царицей у них никаких важных дел не затевает.

– Хорошо, что у нас не так! – засмеялся Алексаша.

– А тебе-то что? Ты всё равно в монахи! – пихнул его Роман.

– Не трясите, эй! – острожился на них владыка, поскольку в молодёжной борьбе вся кибитка мигом ходуном пошла. – Слушайте лучше, что я вам рассказываю. Сами же спрашивали, отчего ослепла.

– Прости, владыка… Так отчего же?

– От того, дети, что никогда в жизни не плакала! – торжественно объявил митрополит.

– Как это?!

– А так. Тогда же, когда я был у неё в гостях, она так нахвасталась, что и говорит: «Вот мы живём! Про кого-то скажут: ослепла от слёз. А про нас так не скажешь, потому что мы, татарки, давно слёз не ведаем. Я и вовсе плакать не умею! Ни разу в жизни ни слезинки не проронила!» И я, братики, подумал тогда: «Верно! У нас на Руси от непомерного выхода дани жёны все глаза проплакали. И впрямь от слёз слепнут. И все диаманты, играющие на одеждах у жён татарских, сверкают русскими слезами». Горько мне стало, и я сказал хатуньке: «Слёзы душу очищают. Да и глаза у людей без слёз засоряются. Гляди, хуже станешь видеть, я приду, научу плакать». И что же? Не минуло и года, как из татар донеслись слухи: царица Тайдула ослепла. Сперва говорили: глазная шершатка. Но откуда! Той шершаткой токмо нищие болеют, а царские дворы какими только лекарями не оздоровляются и шершатку лечить умеют. После я прознал, что она была отравлена, три дня пролежала в бесчувствии, потом очнулась слепая. Её лечили, зрение было вернулось, а потом медленно снова угасло, и уже – неизлечимо. Так бывает, и я даже знаю отчего.

– Отчего?

– Есть, есть такое подлое зелье. Горючая древесная вода. Стоит немного подбавить в питьё, и либо помрёшь, либо выживешь, но ослепнешь. Особенно неотличимо, ежели добавить во что-то хмельное. Выпьешь и не почувствуешь. А хатунька, я знаю, тайком-то тарасун попивала.

– Тарасун?

– Такая молочная хорза. Крепкий хмельной напой. Кому-то Тайдула мешала, отравили. И вот теперь хатунечка про мои слова, видать, вспомнила.

Он вздохнул и посмотрел в уходящую даль. Кибитка катилась по дороге, которую москвичи давно уж прозвали Ордынкой. Кремль едва виднелся в отдалении, но всё ещё сверкал крестами и маковками.

– Страшно в Орду путь держать, – снова содрогнулся боязливый Роман.

– Ничего, Ромаша, с нами крестная сила, – улыбнулся Алексей. – Ехать нам долго, а посему прочтёмка, дети, акафист.

Путь и впрямь был не близкий, да и ехали с остановками. В воскресенье митрополит служил в Туле, отдание праздника Успения – в Ельце, затем, покинув радушный Елец, съехали с высокой горки, перебрались через реку Сосну и на другом её берегу вступили в пределы Сарайской епархии, двигались берегом Дона и вскоре ночевать уж приходилось в степи под открытым небом.

– Люблю сидеть дома и никуда не выез жать. Но люблю и путешествовать, коли уж от правился в путь, – весело говорил митрополит, сидя у большого костра в окружении москов ских сановников.

В ордынских землях передвигались от яма к яму, и Алексей учил:

– Наших пять вёрст – татарский фарсах. Через каждые пять фарсахов у них стоит ям.

С ямскими смотрителями – ямчинами – он весело переговаривался, освежая свои познания в золотоордынском языке, являвшем собой причудливое варево на основе старого половецкого наречия, в которое навалили мясистых и жилистых монгольских понятий, добавили разнообразных тюркских и огузских зёрен и, как душистой приправы, щедро сыпанули русских слов и словечек.

– Ардырбар кильдик лошадка сундык кюриген тыртыр нипочём, – ловко передразнивал звучание этой речи Алексаша.

Наконец, в третье воскресенье пути показался волжский простор. На огромном плоту перебирались на противоположный берег и чуть не перевернулись, когда два татарина шибко между собой заспорили на самой середине Волги, где течение было нешуточное.

– Частенько татары между собой стали лаяться, – тихонько подметил своим спутникам митрополит. – Прежде при чужих стеснялись. Хороший знак!

Утром во вторник Алексей взволнованно радовался, вглядываясь в даль и предвкушая, как вновь увидит дивный город Новый Сарай, построенный ханом Берке в пятидесяти фарсахах от Старого Сарая хана Батыя. Этот Берке-Сарай стал столицей Золотой Орды при отце хана Джанибека, Узбек-хане, коего на Руси именовали и Азбяком, и Юзбеком, и даже Возьмеком. Точно так же и Джанибека звали по-разному: и Жанбеком, и Чанибеком, и Жданибеком.

В годы правления Узбек-хана Золотая Орда окончательно стала независимой от всемонгольского мира и стремительно обогатилась.

– Очень хорош Новый Сарай! – восторгался митрополит. – Вон, вон, первые верхушки показались. Глядите не ослепните от здешних красот. До чего же причудливо у них дворцы изукрашены! Сами дворцы из жжёного кирпича строятся, стены широкие, стоят на могучих полах, всюду резные башенки, а какая, дети, лепнина! Красочные росписи, пущенные и под поливу, и поверху… Знай удивляйся!

Вскоре они и впрямь ехали по огромному и богатому городу, вдоль дворцов с длинными фасадами, по углам украшенными минаретами, с глубокими порталами в виде ниш, с многоцветной росписью на оштукатуренных стенах. В нишах мелькали дворы, в которых били струями фонтаны. Купола дворцов, окрашенные приятным глазу голубым и синим цветом, были политы сверкающей на солнце глазурью. Бедных домов нигде не увидишь, все так или иначе выделялись, многие фасады украшали белые алебастровые панели с резными орнаментами. Особенно же восхищали окна домов с гипсовыми или алебастровыми решётками и цветными стёклами.

Люди на улицах отличались неторопливостью, облачены были в дорогие одежды, сверкали драгоценностями и всем своим видом выражали собственное достоинство и значение. Впрочем, Роман радостно приметил яростную ссору двух весьма с виду богатых людей, разгоревшуюся посреди многолюдной площади.

– А между прочим, оба – унаган богол, – сказал Алексей. – По-русски говоря, знатные сановники. И туда же… А вон, гляньте, гляньте, татары кумыс трясут!

Старший сын московского тысяцкого был вне себя от восторга при виде богатства и роскоши, царивших в Сарае Берке. Едва только приехали и разместились на временное жительство, его, как одного из главных нынешних московских воевод, повели показывать татарское войско. Потом ровесник Ивана темник Мамай зазвал его к себе во дворец на ужин. Там же оказался фряжский посол Филиппо Котарди в необычных одеяниях, показавшихся Ивану верхом изящества и красоты. Вишнёвые обтягивающие штаны подчёркивали мускулистость ног. А поверху – тёмно-синий укороченный опашень, изукрашенный золотыми змеями и цветами, с широченными рукавами, великолепно отделанными собольим мехом. Захотелось в таких же нарядах щеголять.

В семье у Вельяминовых принято было почитать греков, наследников славы Александра Македонского, и фрягов, кои являлись прямыми потомками великого полководца Юлия Кесаря. Иван с детства изучал латынь и греческий, а потом увлёкся и новым фряжским наречием, находя в нём певучую плавность, радостную игру звуков. Сейчас в беседе с генуэзцем юноше представилась возможность отличиться в своих языковых познаниях.

– О! – восхищался Котарди. – Да вы недурно говорите по-нашему! Я давно удивляюсь тому, как русские люди способны к иным языкам.

Кушанья на столах у татар не больно вкусны. Сладостей никаких. А уж вин и тем более! Закон бесерменский не позволяет.

– Предлагаю отправиться ко мне и посидеть в более тесном сообществе. У меня есть привезённые из Италии вина, – будто прочитав Ивановы мысли, сказал генуэзец.

– Я их уже пробовал. Они великолепны, – промурлыкал Мамай. – Пусть остальные пируют и дальше тут. А мы отправимся в дом достопочтенного Котарди.

Праздник продолжился. Втроём полутайком перебрались к Котарди, там им подали великолепные вина, от которых сладостно закружилось внутри. Хитрый Котарди восхищался:

– Мы знаем о том, как растёт могущество московского князя! Наслышаны о воинской силе. Я счастлив познакомиться с будущим вер ховным полководцем Московии.

Иван Васильевич, очарованный блеском сарайских дворцов, роскошью обстановки в доме, где жил фряжский посол, опьянел от вина и лести. Теперь ему оставалось одно – влюбиться.

– А вот и моя дочь Гвиневера, – объявил Котарди.

Наследник московского тысяцкого глянул и – пропал!

Перед ним выплыло чудо неземной красоты. Изящная фряженка лет семнадцати, чёрные кудри, синие глаза… Он задохнулся от вида её гладкой шеи и плеч – на ней было смелое платье, открывающее эти дивные прелести, которые всякая русская девушка и женщина привыкла скрывать от постороннего взгляда. Ткань у платья была столь тонкая, что среди золотых звёзд и лодочек, вышитых на синем поле, различались два плотных бугорка. И всё это в сочетании с дивным именем – Гвиневера! – окончательно вскружило голову молодого боярина.

На другой день было шестое сентября, память о чуде Архистратига Михаила на целебном источнике в Колоссах. Всю ночь в доме у Сарайского епископа святитель Алексей не спал, нашёл необходимую икону и до рассвета бодрствовал пред крылатым Михаилом, покровителем московских князей. Не случайно ведь и усыпальницей для них стал на Москве храм святого Архангела, предводителя небесного воинства.

Первые утренние лучи застали Алексея на молитвенной страже. Стоя на коленях, он держал пред собою широкую посудину с водой и всей душой обращался к иконе:

– Архистратиже Божий, служителю божественныя славы, Ангелов начальниче и человеков наставниче, полезное нам проси и велию милость, яко бесплотных Архистратиг! Совершивый чудо в земле Лаодикийской, внемли мне, припадающему и вопиющему, обрати воду сию в чудотворную влагу того источника. К тебе же взывает вся паства московская, над которой ты незримо покровительствуешь. Смилуйся и приди на помощь!

Так он продолжал молиться, покуда рассветный луч не вошёл к нему в горницу. Отразившись в медном зеркале, висящем на стене, сей луч причудливо перетёк в поливную чашу, которую святитель держал в левой руке, а правой крестясь. То же чувство, что он испытал, когда сама собой зажглась свеча при гробе Петра, охватило митрополита. Он залюбовался игрой света, озарившего воду и дно чаши, украшенное подглазурной росписью – птицами, цветами и звёздами, окружающими непонятного зверя о четырёх лапах. Даже показалось на миг, будто лёгкая радуга пробежала над чашею.

– Благодарю тебя, Архангеле Михаиле, яко же услышал молитву мою, – прошептал Алексей, понимая игру воды и света как знак свыше.

Он глянул в окно и с тоской подумал о том, какой же тяжёлый день предстоит ему сегодня, но тотчас и постарался отогнать от себя эту тоску.

– Хорошо, что Сарайский епископ до сих пор в свою епархию не вернулся, – умываясь, говорил он Алексаше, который поливал ему на руки из кувшина. – Добро бы и сегодня не нагрянул. Зело на меня разобиделся в Костроме. – Митрополит принял из рук слуги полотенце и стал вытираться. – Но и то сказать, стал как татарин! Спорные те земли, которые я на соборе велел вернуть Рязанскому епископу. Их владыка Иван у владыки Василия своевольно к своей Сарайской епархии оттяпал. Я лишь воскресил справедливость.

– Я знаю, – тихо промолвил юноша.

– Сосуд сей береги, Сашенька. – Святитель показал на чашу с водой, которую вымолил у Архангела. – В ней вода – не просто вода. Издалече к нам прислана!

И он хитровато глянул на прислужника, который уже привык к тому, что высокопреосвященный нередко изъясняется загадками.

В сей день, когда русский первоиерарх готовился к встрече с Тайдулой, в литовской столице великому князю Ольгерду Гедиминовичу докладывали об этой поездке. Ольгерд выслушал и улыбнулся:

– Вельми добрая весть! Я слышал, много лекарей лечили царицу Тайдулу. И не излечили. Не думаю, что Алексей сможет. Гнев ханский неминуемо падёт на его голову. Скоро у нас будет общий митрополит. Роман. Литовский и всея Руси.

До полудня митрополит Киевский и всея Руси Алексей совершал божественную литургию в главном соборе Сарая Берке.

Сарайская православная епархия была учреждена ещё митрополитом Кириллом в последние годы жизни Александра Невского с разрешения хана Берке. Она быстро разрослась, охватив всю южную Русь до границ Рязанской епархии, и особенно усилилась, когда татары приняли магометанство, и многие жители Золотой Орды крестились, опасаясь, что с ними станут бороться как с язычниками, но при том и не желая проходить обрезание. К православным в улусе Джучи относились терпимо и даже участливо.

Долгое время Сарайское епископство находилось в Сарае Батыя, но с недавних пор окончательно переселилась в новую столицу.

Совершая литургию, митрополит Алексей мечтал о том, чтобы богослужение длилось как можно дольше, чтобы оно плавно перетекло в райскую бесконечность и чтобы как можно дольше не наступал решительный час встречи с царицей Тайдулой. Но время неумолимо, и не всяк из нас Иисус Навин, чтобы сказать солнцу: «Задержись!» Сколь ни оттягивай нежеланное мгновение, от него не убежать.

И вот уже Алексей со своей свитой, окружённый татарскими стражниками, входил в сверкающий дворец ханши Тайдулы.

Всё здесь сияло роскошью, никакая вещь, никакая одежда не оставалась обиженной узорами или каменьями, серебром или золотом. Когда вошли во внутренний двор, глаза гостей невольно распахнулись изумлением – среди фонтанов и огромных цветочных ваз плавно разгуливал диковинный пятнистый олень на высоких ногах и с непомерно длинной шеей, словно волшебник взял его за голову и вытянул вверх. Не хватало только ветвистых рогов – у этого были малюсенькие рожки. И что бы потом ни пришлось увидеть московским гостям во дворце Тайдулы, после сего жёлтого, пятнатого и длинношеего чудища всё уже было нипочём. Удивление стало привычным.

Даже белые в чёрную полоску лошади не так поразили воображение. Бывают же бело-пегие, бывают и даже чубарые с полосками, отчего ж быть вовсе полосатым?

У входа в просторную палату хатуни Тайдулы сам хан Джанибек почтительно ожидал русского первосвященника. Встречал как дорогого гостя, о чём свидетельствовало то, как он был одет, – на Джанибеке был алый шёлковый кафтан, золотой пояс с каменьями на зелёной булгарской коже, с пояса свисали золотые рога. На ногах красные шагреневые сапоги, на голове корона из золотых ажурных блях, в ухе большое кольцо с рубином. Хан слегка даже поклонился гостю, мало того, приветствовал не только по-монгольски, но и по-русски:

– Сайнбайну, мир тебе, владыко!

Им подали кумыс в больших деревянных чашах. Алексей пил в охотку, ему нравился этот напиток, освежал, прибавлял сил. Но святитель приглядывал за ребятами, как они. Кислая белая жидкость, видать, не пришлась им сильно по вкусу, но они – молодцы, изо всех сил старались не подать виду, благодарили, кланялись, крякали, изображая удовольствие.

– Благодарю тебя, что приехал по моему зову, – говорил Джанибек далее по– золотоордынски. – Хорошо ли доехал?

– Якши, баярлала, – с улыбкой отвечал митрополит, что на тюркско-монгольском суржике означало «хорошо, благодарствую».

Вдруг митрополит увидел – и ужаснулся! Из дальнего угла огромного помещения дворца, встав со своего трона, к нему шла Тайдула… Но не та дивная красавица, которую он видел несколько лет назад и которая в свои сорок с чем-то лет сохраняла притягательность, сверкала изумрудными игручими глазами. Глаза эти теперь выцвели, утратив прекрасную искру, слепота наложила уродливый отпечаток на движения, хатуня шла ему навстречу, будто вся сведённая судорогой. Неровно и боязливо переступала, шаря рукою впереди себя, словно страшась удариться о русского первосвященника и разбиться насмерть. О, как она постарела за эти три года своей болезни!

На ней были шёлковые одежды, сверкающие золотом и драгоценными лалами, голову украшал позолоченный бутгак с высокими павлиньими перьями, с него свисали рассыпные гирлянды золота и изумрудов…

Но всё это великолепие было тщетно!

И как при виде нечистоты человеком овладевает зуд немедленно смыть эту грязь, так Алексея охватило страстное желание снять с былой красавицы налёт чьих-то злых чар. Померещилось, что он способен – хвать! – и одним движением руки освободить пленницу от нового ужасного, не её облика.

– Сайнбайну, Тайдула-ханым! – приветствовал он слепую царицу по-монгольски.

В ответ она затряслась и, казалось, вот-вот заплачет. Но нет! Так и не дано ей было до сих пор счастье горячих слёз. Она заговорила в ответ почти по-монгольски, всё-таки портя свою речь золотоордынским суржиком:

– Вот он, приехал, наконец, мой лучший ухажёр! Куда этим всем до него! Сплошные кругом зануды. Приветствую тебя, мой избавитель! Как видишь, сбылось твоё предсказание, и я позвала. Ты, кажется, разочарован при виде меня?..

– Я бы не назвал это разочарованием, – ответил святитель. – Я вижу перед собой драгоценность, за которой давно не ухаживали. Придётся мне потрудиться.

– Слышали, вы, как надо говорить с кра сивой женщиной, даже если болезнь обезо бразила её! – радостно воскликнула Тайдула с ненавистью к своему окружению. – Возьми мою руку, светлый! – обратилась она вновь к митрополиту.

Он послушно взял её пальцы, хрупкие, но сильные, с тонкими и заострёнными передними фалангами. Вспомнилось, как во время предыдущего приезда, беседуя с ним, Тайдула вдруг по-детски шаловливо сорвала с него клобук, засмеялась, положила ему руку на лысеющую голову и слегка побарабанила этими пальцами, как летним дождем.

Тёплое воспоминание вызвало улыбку, и так, улыбаясь, митрополит повёл царицу Золотой Орды к её трону, где она неуклюже уселась, но затем выправилась, приняла полагающуюся горделивую осанку.

– В последнее время я так привыкла к своей слепоте, что мне даже и во сне стало сниться, будто я слепая и ничего не вижу, – продолжила она беседу. – И вдруг мне при снился ты. И не просто ты, а некий иной ты, весь светлый, в сияющих одеждах. И не про сто сияющих, как сияют эти пошлые алмазы, а как сияет солнце, когда восходит над бескрайней степью в конце весны. Ещё так бывает, когда долго смотришь на огонь, а потом вдруг закроешь глаза, и в них свет – такой, какого не бывает в земном мире. Ты только подумай, я предполагала, что как только ты войдёшь в мой дворец, я сразу увижу тебя. И после этого вновь стану зрячей. Увы, этого не произошло. Говорят, ты многих исцелил в своей Москве.

– Не я, царица Тайдула, а Господь Иисус Христос, – смутился митрополит.

– Разве Он живёт при дворе князя Ивана?

– Он живёт в каждом сердце, где Ему тепло и уютно от горячего очага веры.

– Значит, Он живёт в тебе и исцеляет людей, которые к тебе приходят за помощью?

– Да, пожалуй, это так, хатуня… Но и мне далеко не всегда удаётся помочь людям. Только в тех редких случаях, когда люди всем сердцем верят, что Господь исцелит их через меня.

– Я верю, светлый!.. – промолвила Тайдула… и запнулась. – Почти верю. Почти полностью. Ты не думай… Даже если ничего не получится, мне будет хотя бы утешение, что ты приехал мне помочь. Об угрозах сына моего Джанибека не помни, я скажу, он не придёт вас карать. Он и без того сейчас сильно обогатился, с огромной добычей вернулся в Сарай. Разгромил хулагидов, дошёл до Тебриза, весь Азербайджан отныне принадлежит нам.