Текст книги "Евангелие от Афея"

Александр Солин
Евангелие от Афея

…но вино молодое вливают в новые мехи,

и сберегается то и другое.

(Мф. 9:17)

Умирая, томлюсь о бессмертье.

(А. Ахматова)

Афей (др. гр.) – безбожник.

Матфей (др. евр.) – божий дар.

(Словари)

А родословную Матвей Ветхий, как и большинство советских людей, имел пусть и незамысловатую, но достойную. И если анонимные ее корни терялись в суглинке самодержавия, то поименная их часть пронизывала горизонты хоть и неглубокие, но достаточно питательные, чтобы Матвей не чувствовал себя безродным листком на вечнозеленом древе жизни.

Чего только стоили прабабка и прадед по матери! Первая согласно родовому преданию была в числе двадцати красавиц-простолюдинок, посланных Воронежской губернией на коронацию последнего русского царя. Второй, согласно тому же преданию был раскулачен, а когда за ним пришли, отбивался оглоблей, опрокинул на землю четверых и, будучи арестован, сгинул на Соловках. Дед по отцовской линии кончил жизнь в сугробе, куда его, непутевого путевого обходчика, завела не то метель, не то вредная старорежимная привычка. К тому времени жена его уже родила восьмерых, семеро из которых, в том числе отец Матвея, выжили и вышли в люди. Помимо этого было доподлинно известно, что самого Матвея родил Петр, Петра – Михаил, Михаила – Николай, а Николая один бог знает, кто родил. Прочие же и вовсе затерялись в массовке эволюции безликими, безграмотными и безымянными. Так что если Матвею и было чем гордиться, то только тем, что в свои пятьдесят он оставался крепким наконечником по-крестьянски увесистого, пущенного в светлое будущее из тьмы веков копья. И плевать он хотел на нынешних, набирающихся былой спеси потомков родовитых кровей!

Родился он под ослепительно яркой пятиконечной звездой Победы, и поскольку какие либо пророчества в его адрес не были речены, то рождения его никто и не заметил, кроме, разумеется, отца с матерью, которые по причине неразберихи военных лет потеряли к тому времени всякую связь с ближними и дальними коленами. Царь же Ирод в тот год был занят другими. И взял его отец после рождения, и поселился с ним и его матерью в далеком сибирском городке, куда его направило железнодорожное начальство. А так как лагеря ему были не по чину, то и жили они там в безмятежной и относительно сытой радости до смерти Ирода.

В ту пору много обездоленных войной людей скитались по стране, предъявляя согражданам свои разоренные, бездомные души. Не проходило дня, чтобы за калиткой не слышалось: "Помогите, чем можете, люди добрые!" Заслышав зов, мать снабжала Мотю куском хлеба, а то и пирожками с капустой, и он передавал их, пропитанных жалостью, в заскорузлые, голодные руки. Истрепанная гимнастерка, мятая шинель, солдатский сидор через худое плечо, отполированная верстами палка – таковы были послевоенные пророки. Бездонные усталые глаза их при виде Моти теплели и, принимая пищу, они приговаривали: "Спаси тебя, милый, бог, спаси бог!"

Одну нищенку он запомнил особо. То была женщина за порогом того неопределенного возраста, куда дети без разбора зачисляют даже нестарых людей. Мать привела ее, скорбную и худую, в дом, усадила за стол и приступила к ней с расспросами. И сказала женщина: "Сын выгнал меня из дома". Мать всплеснула руками, а женщина монотонно и смиренно поведала душераздирающую историю сыновней жестокости, которой невозможно себе представить. И поддался бы Мотя искушению жалостью, если бы не гладкий, складный, с нотками равнодушия голос женщины. Именно тогда впервые ощутил он разлад между формой и содержанием.

Так и жил Матвей в блаженном плену неведения, не зная прошлого и не ведая будущего, а в год, когда умер Ирод и "народ, сидящий во тьме, увидел свет великий", пошел в школу.

1

Привычно опустившись на видавшую виды скамью, он достал сигарету. На сегодня это последняя. Тире, так сказать, между суетой дня и вечерним остыванием. Таков обычай, которому он следовал перед тем, как подняться к себе. Откинутая спина, локти на спинке скамьи, нога на ногу, сигарета в зубах – он закидывает голову и глядит в вечернее небо. Где-то там, в загустевшей недостижимой глубине застыло перистое соцветье облаков. Плотная струйка сигаретного дыма (жизнь табака после смерти), наполнив ноздри запахом табачного тлена, устремляется к своему высокому розовому подобию, и далее, расслаиваясь и теряя тепло, исчезает в пространстве без следа.

Закрыв глаза, он видит себя словно со стороны: двор с потемневшими декорациями из окон, стен, дверей и чахлых деревьев. Посреди – скамья с обмякшей фигурой мужчины неопределенного возраста, в голове которого соткалась зыбкая картина двора с потемневшими декорациями из окон, стен, дверей, чахлых деревьев, скамьей посередине и почти музейной тишиной. Через пять минут крошечный мужчина в голове стряхнет оцепенение, встанет, вдавит окурок в песок и двинется к подъезду.

Стряхнув оцепенение, он встал, вдавил окурок в пыльный песок у скамьи и, машинально скользнув взглядом по своим окнам на третьем этаже, направился к подъезду. Казенная пружина с тяжелым, скрипучим вздохом позволила ему открыть дверь, после чего с натужной злостью возвратила ее на место. Звучная дрожь пружины, раздраженный гул двери, угрюмый, неопрятный подъезд – все, как всегда. Нужно пройти метра три и включить свет. И он делает то же, что и все жильцы его дома: застывает на месте, затем нащупывает ногами верный путь и, проклиная коммунальных прометеев, прокладывает дорогу к свету. Вот и на этот раз рука его почти коснулась выключателя, как вдруг…

2

– Ну-с, как мы себя чувствуем, дорогой Матвей Петрович? – услышал он чей-то голос и попытался открыть глаза.

Снаружи и внутри него было необычайно темно и тихо. Никаких тебе чувств и ощущений, кроме отупляющего покоя.

– Что со мной, где я? – спросил он плоским, как телефонная мембрана голосом.

– С вами все в порядке. Да, да, теперь уж точно в порядке! Мы проверили ваш гетакрон – он надежен и благонадежен, а это значит, что теперь вы наш, и я с легким сердцем говорю вам: добро пожаловать в рай!

– Куда, куда?

– В рай, в рай! – вполне серьезно подтвердил голос. – Обожаю растерянное недоумение новопреставленных! Каждый раз, когда я несу им благую весть, я чувствую себя архангелом Гавриилом! Надеюсь, мне не придется ждать тридцать три года, пока до вас дойдет то, что я имею честь вам сообщить… -балагурил невидимый голос.

Пытаясь разглядеть собеседника, Матвей таращил глаза, но неживой мрак стеной заслонял от него белый свет.

"Какой странный сон…" – вяло подумал он.

– Ну, хорошо, не буду испытывать ваше терпение. В конце концов, это не последний сюрприз, который вас здесь ожидает… – произнес голос и, сделав паузу, торжественно объявил: – Итак, я счастлив вам сообщить, что сегодня, пятнадцатого июня одна тысяча девятьсот девяносто пятого года по христианскому летоисчислению вы завершили ваш земной путь, с чем я вас и поздравляю. Разрешите представиться: я – ваш Проводник, и моя обязанность – принять вас и подготовить к существованию в новых условиях.

– Я что – умер? – непозволительно равнодушно предположил Матвей.

– У нас так не говорят, у нас говорят – произошло Разделение. Это когда носитель остается там, а личность перемещается к нам.

"Какой, однако, неприятный сон!" – огорчился Матвей, пытаясь сообразить, кого он, почти не задумываясь, спрашивает, и кто ему так складно отвечает.

– Вы знаете, людские представления о… Разделении не совсем научны… -выдавил через силу Матвей.

– Скорее, совсем ненаучны, – энергично прервал его таинственный незнакомец. – Может, у вас есть какие-то вопросы, пожелания? Ну? Ну, право же, не стесняйтесь! Просто представьте, что вы перед вратами рая, и что я -апостол Петр. Очень добрый, очень приветливый, очень терпеливый апостол, способный удовлетворить любой ваш каприз. Ну, представили?

– Нет, ничего такого представить не могу, – отклонил предложение Матвей, не желая втягиваться в сонную игру.

– Вижу, вы испытываете большие сомнения по поводу моей материальности, -не давая паузе затянуться, продолжил голос. – Понимаю… Что ж, учитывая обстоятельства вашего появления у нас, это нормально. Так всегда бывает с неподготовленными. Все же, как глубока нора, в которой обитает страх смерти! Если его не дразнить, он остается там до конца жизни и выходит в положенный час не в черном балахоне и с косой, как в вашем случае, а в образе светлой сострадательной женщины. Она явится и напомнит о минутах счастья, которые вам довелось пережить, ибо назначение счастья – быть оппонентом смерти. Только счастливый человек, нося в себе мину замедленного действия, может оставаться беспечным. Разве можно оставить такого человека без воздаяния? Разве тот, кто способен полюбить облако не заслуживает рая? Будьте уверены – вы его заслужили, и мы вас не оставим!

Странный диалог, удивительное состояние, ничем не похожее ни на одно из тех, что ему доводилось переживать раньше! Он не напрягал память, мысли не роились в беспорядке, а возникали тогда, когда это было нужно. Его собственный и чужой голос, оба с легким отзвуком запоздалого эха, звучали, словно в пустом зале, о размерах которого невозможно было судить.

– Ну, хорошо. Тогда давайте для начала уточним ваши исходные позиции, -продолжал наседать на молчаливого Матвея тот, кто называл себя Проводником. – Начну с того, что "там" и "здесь" являются частями единого, хорошо продуманного целого. Чтобы было понятно, приведу пример: беседуя в данный момент, мы можем находиться в желудке какого-нибудь бродяги, но ни он, ни мы об этом не подозреваем.

– А нельзя ли очутиться в более приятном месте? – неожиданно пожелал Матвей и поймал себя на том, что пытается придать разговору глуповатый характер, как делают, когда хотят избавиться от надоевшего собеседника и вернуться к прерванному занятию. – Мне всегда казалось, что душа после, как вы называете, Разделения, должна оказаться несколько выше!

– Можно и выше, – согласился голос. – Главное – находиться в Зоне Активации. Ведь по сути наш рай есть электромагнитное поле. Райское электромагнитное поле. Кстати, раз уж вы упомянули о душе, что вы об этом знаете?

Не напрягая память, Матвей перебрал все, что знал и ответил:

– Ничего, кроме христианской догмы.

– Тогда излагаю дальше, – продолжил самозваный изложенец. – Да будет вам известно, что человечество есть продукт грандиозного космического проекта. Когда-то давным-давно человеческий генотип был помещен в уже существующую биосферу Земли и подвергнут эволюционному процессу. Что из этого вышло, можете судить по себе. Предвижу ваши многочисленные вопросы и с удовольствием на них отвечу.

Вопросов не было. Матвей молчал, слушал и ничему не удивлялся. И не столько от того, что нечто подобное он уже где-то слышал, а от того, что происходящее все больше и больше походило на дурной сон. Он вдруг почувствовал, как в нем просыпается страх: он желал проснуться и не мог! Что он до этого знал о смерти? Во время чужих похорон он испытывал чувство непонятной тоски. Знавал Матвей и ощущение смертельной паники, два раза находясь на волосок от гибели. Кроме того, эти многочисленные свидетельства якобы попавших ТУДА через парадный тоннель и вернувшихся через черный ход, читая которые слегка напрягаешься. В остальное же время он, как и большинство людей, был убежден в личном бессмертии.

– Вы всех так встречаете, даже продавщиц и шоферов? – спросил он невпопад.

– Дельный вопрос! – одобрительно заметил голос. – Отвечаю: если вы о форме – то да. Если о содержании – то нет. Посудите сами: то что я сообщаю вам, вряд ли заинтересует названных вами лиц, а уж тем более людей верующих. Последним я, не мудрствуя лукаво, говорю… – Проводник умолк и вдруг прогудел густым распевным басом: – Добро пожаловать в Царство Божие! Во имя Отца, Сына и Святого духа… Аминь! – и дальше прежним голосом: – И этого достаточно, чтобы наполнить их священным трепетом. Почетным железнодорожникам я объявляю… – и насморочным женским голосом объявил: – "Граждане пассажиры, наш поезд прибыл на конечную станцию! Просьба не забывать в вагоне личные вещи!" Военным я сообщаю, что им предоставлен бессрочный отпуск, после чего командую: "Вольнаааа, ррррразойдись!", и они растворяются в трехмерных дебрях нашего гостеприимного пространства. Ну, и так далее. Словом, каждому свой рай: кесарю – кесарев, слесарю – слесарев, ну, а вам – прокураторов.

– Откуда вы знаете, какой рай мне нужен? – отозвался слегка уязвленный Матвей.

– Да уж поверьте, знаю! – усмехнулся голос, словно уличая Матвея в чем-то неприличном. – Только ради бога не подумайте, что я пристрастен! Я человек надконфессиональный и архилиберальный! Интересы моих подопечных – мои интересы! Вам же я скажу: не стоит бесплодным ожиданием питать надежду на возвращение, ибо с момента вашего Разделения прошло времени гораздо больше того, которое требуется самым опытным врачам, чтобы вернуть вас обратно. Так что устраивайтесь поудобнее – вы к нам, как говорится, всерьез и надолго. И не расстраивайтесь: вам здесь, ей-богу, понравится!

Это несерьезное "ей-богу" почему-то окончательно доконало Матвея. Страх, затаившийся внутри, внезапно охватил его, пригнул и потащил, закручивая, как в воронку. Он уже терял всякое соображение, но вдруг спокойствие странным и внезапным образом вернулось к нему.

– Все в порядке? – заботливо поинтересовался тот же голос. – Это оттого что вы перевозбудились. Поначалу с новенькими всегда такое случается, но это пройдет. Все пройдет! – значительно произнес Проводник.

– Все пройдет… – эхом отозвался Матвей.

– А все потому что вы не даете мне сказать главное, – укоризненно заметил Проводник.

– Извините, – успокаиваясь, произнес Матвей.

– А вот вам и главное: то метафизическое нечто, что у вас принято называть душой и складировать там все, что не подвластно разуму, на самом деле не существует, – сообщил голос и многозначительно замолчал, словно давая Матвею возможность поразмыслить над услышанным.

"И всего-то?" – подумал Матвей.

С одной стороны, ему совершенно не хотелось спорить, а с другой – его, потомственного атеиста эта новость не особенно поразила. Его инженерное образование не располагало ранее к углубленным поискам ответа на вопрос, есть душа или нет. Да и где атеисту касаться этой темы, кроме как в мужском задушевном застолье, после бог знает какой по счету рюмки, когда уже не все его участники понимают, о чем речь, а среди тех, кто еще соображает, обязательно найдется один, который и поставит на место любознательных одной замечательной фразой: "Все там будем!", да еще и заставит за это выпить. И поскольку обладатель настырного голоса не переставал настаивать на том, что он, Матвей Петрович Ветхий, бесповоротно находится в его распоряжении, он решил ему не перечить, дабы не делать дурной сон еще более дурацким. И он бы промолчал, если бы не мысль, которая у него внезапно возникла.

– Интересно получается! Если, по-вашему, души нет, а Разделение есть, то что же тогда в данный момент есть Я? – с сонной иронией поинтересовался он.

– Вот! В самую точку! – воскликнул довольный Проводник. – Именно, именно: кто же вы теперь есть? Разумеется, я знаю и охотно отвечу, только вот боюсь, что мой ответ вас сильно огорчит: вы ведь до сих пор питаете надежду на, скажем так, обратимость вашего положения. Ведь так?

Матвей молчал. Конечно, во сне всякое случается, но так назойливо и умно с ним еще никто не говорил. Он поймал себя на том, что непроизвольно замер в ожидании ответа. И ответ последовал.

– Да, души в том дремучем смысле, как вы ее понимаете нет, но существует нечто иное. Дело в том, что создатели человеческого генотипа предусмотрели в его конструкции некий элемент, который регистрирует и накапливает всю информацию, циркулирующую внутри отдельного индивида в течение его жизни. Этот элемент, имея молекулярную структуру, неразрывен с человеческой конструкцией во время ее жизни и становится самостоятельным после ее смерти, когда и происходит то, что мы называем Разделением. По сути речь идет о точной копии личности. Мы зовем этот элемент "гетакрон", что означает: генотипный, автономный, командно-рессурсный носитель. Сам по себе гетакрон неактивен, как неактивна извлеченная из компьютера флэшка, и только оказавшись в Зоне Активации, он получает возможность продолжить свой Путь. Так вот, в данный момент вы – это ваш гетакрон, ваше, так сказать, эгоистичное, суверенное "Я" в чистом, читабельном виде.

И тут наступило настоящее молчание: если невидимый голос жаждал аплодисментов почтенной публики, то Матвею было не до пререканий – ему только что объявили приговор. Именно в этом месте и должен был накрыть его настоящий ужас, который бы вырвал его из нынешнего состояния и заставил открыть глаза. Но его не было! Слабые его попытки словно наталкивались на упругую стену, как будто кто-то не позволял ему прорваться внутрь, смять и уничтожить возможность общаться с его мучителем.

"Неужели это правда? Неужели ЭТО случилось со мной?" – было первое, что пришло Матвею в голову, или куда-то там еще.

– С каждым ЭТО рано или поздно происходит, – словно угадав его мысли, произнес безжалостный голос. – Знаю по опыту: после того, что вы сейчас услышали, мало у кого сохраняется желание продолжать беседу. Поэтому мы перейдем к процедуре, предусмотренной правилами Приема, которую можно условно назвать "Познай самого себя". Надеюсь, она окончательно убедит вас в реальности происходящего. Я по-прежнему в вашем распоряжении и готов комментировать все эпизоды и мизансцены того, что вы сейчас увидите. Вы готовы?

"К чему?"– хотел спросить Матвей, но тут внутри него вспыхнул яркий свет, и он увидел всю свою жизнь.

3

…Полуденное солнце слепит глаза. Солнце повсюду: на домах, на камнях, на мокрых от воды фигурках моих друзей. Я кожей ощущаю солнечное тепло вперемежку с прохладой водяных струй.

Мы барахтаемся посреди небольшого котлована по пояс глубиной. Из большого дома, который взрослые называют водокачкой, выходит широкая труба. Из нее водопадом льется кристально чистая вода. В месте ее падения кипит гора молочных пузырьков, и водяная пыль радужной волной расходится над поверхностью. Каждый из нас, втянув голову в плечи, норовит попасть под тяжелую струю. Вот моя очередь, я со страхом и замиранием подставляю спину, мощный поток валит меня с ног и вместе с клочьями пены и столбом брызг относит к краю котлована. С восторгом вскакиваю на ноги, протираю глаза, сморкаюсь и выплевываю воду.

Позади кто-то зовет меня по имени. Я оборачиваюсь, весь готовый делиться только что пережитым. Навстречу Славка, мой дружок, бросает мне в лицо полные пригоршни воды. Я не успеваю отвернуться, и брызги попадают мне в глаза. Глаза режет от боли, я тру их кулаками, готовый заплакать от обиды: за что он со мной так, ведь я же не бросал ему воду в лицо!

Ощущения настолько свежи и реальны, что их трудно принять за воспоминания: это сама жизнь! Ровный шум воды сливается с криком, визгом, воплями детей, руководящими указаниями взрослых, лаем возбужденных зрелищем собак, далекими гудками уставших от жары паровозов. Сухой знойный воздух врывается в раздутые мокрые ноздри, оставляя в них запах потрескавшейся земли, чахлой растительности, лошадиного присутствия и горячих шпал. Солнце обжигает плечи, вода холодит ноги. Матвей словно переживает в мельчайших подробностях все, что видит, слышит, чувствует пятилетний мальчуган. И в то же время он наблюдаю за ним, как зритель кино – самого совершенного кино на свете. Сознание его прояснилось, все чувства наготове.

Я бреду к берегу на зов матери. Я слышу ее голос, но пока не вижу ее, так как иду, опустив голову и утирая глаза, полные слез. В поле зрения попадает дрожащее изображение моих мокрых трусов, загорелые ноги по колено в воде, деформированные водою ступни, камни на дне, по которым скачет солнце.

"Что ты опять ревешь, ну что ты ревешь?" – негодует мать, и я поднимаю на нее полные слез глаза, чтобы рассказать, какой коварный этот Славка.

Мать с устремленным ко мне лицом, красивая и молодая, кричит возмущенным голосом, подкрепляя каждое слово ударами ладони по бедру:

"Перестань реветь, кому говорю, сейчас же перестань!"

Мне почему-то становится еще обиднее, и я начинаю рыдать. Мать, вся в ярости, ступает в воду и одним рывком, как куклу вытаскивает меня из воды на виду у всех.

Из своего кинозала Матвей смущенно наблюдает за этой сценой: он вспоминает рассказы матери о своем раннем детстве, когда его бесконечные слезы доводили ее до бешенства. Недавно закончилась война, в почете были доблесть и геройство, и он явно не тянул на эти качества.

Матвею жаль несчастную, рыдающую фигурку, едва по пояс доходившую матери. Как же так, ведь он плакал от случившейся Несправедливости! Ведь он только хотел, чтобы с ним обращались так, как и он с ними обращается! Он рыдал, весь сосредоточенный на рыданиях: с прижатыми к лицу руками, судорожно дыша, сотрясаясь всем тельцем. Он не искал утешения, просто весь мир был к нему несправедлив, и он жалел себя.

Ах, эта жалость, ущербное чувство! Ох уж, эти поиски Справедливости!

Тем временем события вокруг него идут на убыль. Воду отключили, общее возбуждение улеглось, народ стал расходиться, мать-воительница превратилась в мать-утешительницу, слезы высохли, и вот он, как ни в чем не бывало, возвращается домой вместе с заклятым дружком Славкой. Они идут позади его матери по тропинке из колючей травы и обсуждают, откуда в трубе вода, если рядом нет речки. На свете нет ничего важнее этой беседы, и взгляд его падает то на тропинку, по которой ступают их босые ноги со сбитыми коленками, то на Славку. Окружающие предметы мимолетом попадают в поле его зрения и он, из зала, узнает некоторые из них.

Вот дощатый тротуар, что ведет к клубу, вот слева его детсад, обнесенный штакетником. Мелькнула большая сточная канава, что идет издалека, принимая по пути помои из расположенных по сторонам домов. Пришла от станции и побежала куда-то вдаль дорога, неся на себе телегу с седоком. Седок сидит сбоку со спущенными ногами и кнутом в руке. Лошадь оставила после себя каштановые яблоки, и их запах достигает мальчишеских носов. До его дома метров двадцать, и он говорит Славке: "Приходи к нам играть завтра!", что на взрослом языке означает: "Пока, рад был тебя видеть, приходи завтра попить пива" – и они расстаются. Я, пятилетний, трушу за матерью, тщательно следя за тем, куда наступить. Он, наблюдатель, боковым зрением видит проплывающий мимо палисад в палевых цветах и подсолнухах, невысокую завалинку, дверцу калитки, сарай. Сейчас придем домой, будем обедать, потом я буду играть возле дома, потом придет отец.

Крашеное крыльцо, скрип входной двери, и я вслед за матерью вхожу в прохладный сумрак сеней.

Хочу спать.