Текст книги "Каково же было их удивление…"

Александр Володин
Каково же было их удивление…

Отец был алкоголиком. Приучил к этому и жену, мать мою. Нет, лучше мою мать. А то мало ли как поймут. Мать отдает ребенка в детдом и исчезает навсегда.

Гордый, одинокий, несчастный…

Но у меня врожденные способности. Чуть не окончил институт – вот эта пагубная моя привычка к спиртному. Турнули. Дальше – больше. Незаконно лишили квартиры – я один, к тому же пьющий. В квартире из двух комнат. Потом турнули с работы. Сейчас устроился почтальоном, разношу и эту вот газетку. А деньги нужны, и еще как. Зарплата скудная, да на одном месте не удержишься. Уже было замечание – медленно разношу. Тут поговорил с хозяйкой, там поговорил с хозяином – уже и рабочий день кончился. Приходится, от случая к случаю, кому что понадобится. Но все – честным путем. А вот Очкастый – это уже не ко мне. Это значит опуститься на дно жизни. При писании рука дрожит – первый результат неумеренного алкоголя. Приму – перестает дрожать, но, чтобы перестала дрожать, надо немного принять. Замкнутый круг. Единственное, что вселяет надежду, я до удивления легко все схватываю. И активно совершенствуюсь в любом деле. К сожалению, скоро бросаю. Опять же результат неумеренного алкоголя. Я-то еще ничего, некоторые напиваются до омерзения.

Кажется это мне или нет? Меняются лица. Лбы стали уже. Рты сделались грубей. Просто для еды. И все остальное. Руки, например. Для мордобоя. Ноги пошли в ход. Вчера в пивной: один осатанел от злости, вопит: «Что сказал? Ты что сказал? А ну, выйдем!» Другой: «Не надо туда, там у меня сын, давай лучше здесь». Но осатанелому нужен простор, обязательно там. Выволок на улицу. Драка прицельная, ногами. Маленький сын стоит, смотрит. Еще кто-то подбежал, схватил по пути дощатый ящик, с размаху огрел осатаневшего по голове. Тот свалился. Теперь оба стали бить его ногами. И мальчик подошел, тоже постукал ножкой по затылку. Это один пример. Немало привел бы.

Полицейские джипы рыскают по городу, пышут зелеными колпаками.

Убийства! Девушка, жила в соседнем доме, приветливая, тихая. К ней ходил нотариус. Оказалось, что она больна, нотариус ее пристрелил. Восьмилетний мальчик заблудился за городом ночью, запутался в сетке ракетной установки. Часовой его пристрелил. Лютует шайка Одноухого. Убийства в драках и на любовной почве суды уже не рассматривают.

Осенний дождь на улице. Не льет, не капает, не моросит – просто находится в воздухе. Как будто навсегда решил поселиться в нашем городе. В этой жизни. Темнеет, улицы пусты. Еще светится окошко бара, но и там пусто. А мне пора устраиваться на ночь. Вот сараюшка. Подошел – замок навесили, гады. Наверно, сообразили, что я тут обосновался. Вот магазин, это – не для нас. Пустые полки, все упрятано на ночь. Лампочка освещает внутренность, поэтому кажется, что там тепло. Вот бы где пристроиться, в углу, за прилавком. Но окна забраны решетками, на двери наверняка сигнализация.

Город мой! Переночевать негде. Нашел другую сараюшку. Доски выломаны, ветер свищет.

Утром, только просыпаюсь – передо мной предстает Землеройка. Так ее называли в школе. Почему – неизвестно. С нею я провел тогда несколько лет. Дальновидная была. «Ты же уйдешь в армию, и еще неизвестно…»То есть – еще вернешься ли. Заботилась о будущем. Отношения наши стали так тягостны, что, вернувшись из армии (будь проклята родная казарма!), я зарекся не встречаться.

Но вот – нашла все же меня. И где! Стоит, скосив глазки, склонив к плечу головку.

Надо оправдываться.

– А я все собираюсь зайти…

Она с готовностью закивала головкой: конечно, мол, собирался, и, конечно, что-то помешало. И вдруг:

– Жду, когда скажешь человеческие слова… Нет. Ни одного!

С болезненной какой-то злобой. Что-то неисправимо изменилось в ней. И странно представить, что некогда она могла возбуждать воображение.

– Пить-то зачем! Помнится, хотел быть независимым человеком. А зависишь от выпивки! В городе говорят! Кличку тебе уже дали! Каково мне это слышать…

Ответил. Просто вырвалось, непечатным выражением.

– Что?..

– Ну прости…

– И запомни…

– Сказал же, прости…

– Не думала, что мы так встретимся.

– И я не думал.

– Может быть, мне и приходить не надо было?

Промолчал. Может быть, не надо было.

– Я наблюдала за тобой издали. У тебя нервное перевозбуждение, оно граничит уже с патологией. Но я не просто пришла. У меня к тебе предложение. Хочу отвести тебя к человеку, который излечит от этого навсегда. Все его зовут просто по инициалам, К. М. Давай попробуем… А? Нет – так нет. А вдруг!..

– Тактично не сказала – от алкоголизма? Алкаш я. Так понял?

– Да он лечит вовсе не от этого! Он избавляет именно от нервных перенапряжений. А это только следствие – тяга к алкоголю. Конечно, не алкоголик. Какой же ты алкоголик. Но есть же у тебя нервное перенапряжение!

– Нету меня нервного перенапряжения! Это сейчас я нервный. Все остальное время я спокоен.

– Не знаю, это трудно объяснить. Он не просто психопатолог. Он излечивает от астмы, от экземы. От рака! Возвращает человеку память, свежесть восприятия, о нем легенды ходят! Станешь опять такой, какой был в восемнадцать лет! Помнишь, какой ты был?

– Не помню.

– Прежде ты был другой!.. И опять станешь такой! У него лечатся большие люди, которых я тебе назвать не могу! К нему попасть – это великое везение! К нему очередь! И я о тебе уже договорилась! Причем он не терпит людей с гонором, а ты скромный человек.

Землеройка вела меня через старое кладбище. Потом потянулись пустырь, бывшие мастерские, угрюмые, приплюснутые к земле завалы ржавых труб, заскорузлых досок, завезенных сюда невесть когда, мостики через болотистый ров. И наконец – линялое полурухнувшее здание. Когда-то здесь что-то помещалось.

Землеройка постучала в многостворчатую железную дверь. Через некоторое время ее открыла девушка в белом халате.

– Это со мной, – сказала Землеройка. – К. М. разрешил.

Значит, она – своя здесь? Может быть, и лечилась?

– В комнату бесед, пожалуйста, – сказала девушка. Комната бесед была обширная, по-казенному беленная, напоминала нашу госпитальную палату.

Когда мы вошли, за длинным столом, накрытым клеенкой, люди пили чай. Они сразу же стали приветствовать Землеройку: «Что же вы, где же вы, а мы тут вас!..» Затем принялись здороваться и со мной. Добросердечно, но как бы сдерживая до поры радость предстоящего, более близкого знакомства:

«Пожалуйста, с нами чаю, наверное, остыл, надо подогреть, вот сушки, вот пирог, домашний пирог, не стесняйтесь, у нас не стесняются!»

И сразу же перестали обращать на меня внимание, чтобы я не стеснялся. Продолжали застольную беседу, из которой явствовало, что здесь все друг к другу привязаны и мне будет предложена такая же всеобщая симпатия и ненавязчивые знаки внимания.

Ожидание в «комнате бесед» длилось и длилось, никому не было скучно. Время от времени заваривали чай: «Попейте еще, хороший чай, целебный, а пирог наша Улочка спекла!»

А Улочка – это была общеизвестная уличная. Иностранцы нас не посещают – провинция, штат девушек постепенно сократился в конце концов до одной, да и ей теперь приходится искать клиентов не в гостинице, а на улице, поэтому ее так и назвали. Здесь же ласково – Улочкой. Рыжие волосы не полыхают, как обычно, а по-домашнему гладко, жакетик на все пуговички, чтобы и в мыслях ни у кого не было и не подумал бы никто ничего такого. Никто и не думал.

За шахматной доской сидели трое, которых я помнил по вышеупомянутой драке: тот, что с маленьким сыном, тот, что бил ящиком, и осатанелый, – здесь приветливые, тихие.

Я обратил внимание на человека преклонного возраста с ироническим лицом. Оказалось, что он был членом парламента, специально приехал лечиться. Характерно, что никто не высказывал здесь особых знаков уважения к нему. Вели себя так, будто и не знали, кто он. Землеройка, пожалуй, даже злоупотребляла этим: завела разговор довольно рискованный да, по-моему, и бестактный.

– Вот, объясните, пожалуйста, почему у вас там, в верхах, торжествует ординарность?

Член парламента добродушно отбивался.

Но вот в двери появилась девушка в белом. И, прежде, кажется, чем она появилась, все встали. К молодым сотрудникам, как убедился позже, относились с особенным любовным почтением. Они работали сутками, спали здесь же, по три часа, многие приехали издалека.

– Пожалуйста, на обследование.

Отправилась простая женщина с веселыми бровками треугольником. Ее проводили пожеланиями успеха. (В чем?)

А члена парламента все не оставляли в покое.

– Как это Одноухий набрал себе столько бандитов, что с ними справиться нельзя? – спросил тот, что бил ящиком.

Этот вопрос и меня заинтересовал.

– Набрать просто. Есть люди за чертой бедности, есть привилегированные. Как перераспределять? Отсюда и терроризм… Это первое. Кому-то надо держать людей в напряжении, чтоб не отвлекали свои мысли на ненужное. Кому-то нужны погромы.

– А мне нужна война! – Это Улочка. – Захватили бы все страны, тогда можно жить где угодно, хоть в Париже!

Снова появилась девушка в белом. Мы встали. Она вызвала следующего. Мы сели. Но Землеройка зашептала:

– Тебя, тебя же!

Дело в том, что я поотвык от своего имени. Кличка же моя, надо сознаться, Алкаш. Такая уж мне досталась, хоть пьет в городе каждый третий.

Иду за девушкой по запущенному коридору.

Привела меня в голый кабинетик. За канцелярским столом сидел молодой человек воинственно-скандинавского вида. Он заговорил со мной мягко, неторопливо.

– Простите, у нас не принято так сидеть.

Я не сразу понял, как не принято. Потом сообразил: сижу нога на ногу.

– Это вредно?

– Это будет… это затруднило бы наши взаимоотношения. Руки, пожалуйста, на стол. На один стук отвечайте левой рукой, на два – правой. Постарайтесь не ошибиться. Внимание…

Стал постукивать облезлой шахматной пешкой по столу. Я старался не ошибаться. Он подсчитал ошибки, записал количество, сказал:

– У нас принято говорить «спасибо».

– Спасибо.

– Пожалуйста.

Смерил давление. Смотрит, чего-то ожидая.

– Спасибо.

– Следите за собой.

– Ну да, простите.

– У нас не принято говорить «ну».

Должен сказать, что эти пустячные запреты – не говорить «ну», не говорить «ага», не сидеть нога на ногу, вставать при появлении девушек в белом – оказались в дальнейшем не так просты и осваивались с трудом. Первое время надо было являться каждый день, затем через день, потом раз в неделю. Обследовали нас сотрудники очень молодые и все с высшим образованием, энтузиасты. Результаты обследований поступали на ЭВМ (реакция на световые сигналы, запоминание знаковых сочетаний, разное другое). Расшифровка продолжалась долго, так что в основном мы проводили время в комнате бесед. Причудливая компания здесь собралась.

Но я успел уже привыкнуть к жизни уединенной, общаться мне было затруднительно.

Однако на обследовании мне было сделано замечание:

– У нас не принято держаться от других в стороне. Здесь есть интересные, одаренные люди. Они открытые и общительные, потому что избавляются от своих болезней. Постепенно и вы станете так же открыты и доброжелательны. Но к этому надо приложить усилия.

Сегодня показалось солнце. Кто-то отворил балконную дверь. Все вывалили на балкон. Правда, и смотреть-то отсюда не на что. Захламленный пустырь, заброшенные мастерские…

На этот раз меня обследовала девушка, у которой был стойкий деревенский румянец.

– Сегодня вам предстоит просто поговорить, – сказала она.

– Спасибо, – сказал я.

«Пожалуйста» не успела сказать, наверное, потому, что я поторопился и преждевременно сказал «спасибо».

– Что вас беспокоит?

– Ничего.

– Но что-то, наверное, есть. Хотите же вы излечиться. От чего?

Не хотелось признаваться в том, что я попиваю.

– Хорошо, тогда я буду спрашивать, а вы отвечайте. Просто: да или нет. Тяжесть на душе?

– Это есть. Именно тяжесть. Особенно когда…

– Следите за собой, просто: да или нет. Чувство безнадежности?

– Бывает. Иногда. То есть не полной безнадежности… Прошу прощения – да.

– Отвращение к себе?

– Да.

– Отсутствие радости жизни?

– Да.

Она стала проглядывать свои листочки. Так студентки проверяют перед экзаменом, не упущено ли что-нибудь. Наверное, начинающая. Дальше, наверное, начнется по психоанализу, детские травмы, это даже я знаю.

– Расскажите, пожалуйста, о своих родителях.

Я рассказал.

Она ничего не отвечала, лишь записывала это в свою тетрадку. Но странно – мне становилось легче.

Правда, во второй раз, когда я отправился сюда уже один, без Землеройки, – надо сознаться, заплутался. Иду за небольшой компанией, которая направляется, видимо, туда же. Долго шли, то вперед, где бывшие мастерские, то назад, где бывшее кладбище, наконец добрались. Куда? В бывший туалет. Словом, едва нашел болотистый ров этот и дом этот бывший.

В чем же заключается наше лечение, спросите вы. Этот вопрос задаю себе и я. Обследуемся и обследуемся. И никаких. Даже иглоукалывание противопоказано. Что же дальше?..

Но потом я понял: лечение – вот оно! Нас пытаются вернуть к тому, что всегда само собой разумелось, было естественным для любого человека. И забыто. Напрочь. Хотя бы к этому вернуть нас! Пускай поначалу внешне. Чтобы с течением времени…

Наш город мал. Вообще все в нашей стране как бы уменьшилось. Областной город стал похож на наш райцентр, а наш райцентр и вовсе… Вечером ни одного огонька в домах, боятся банды Одноухого. Улицы выходят прямо в поле. Зимой снег прикроет завалы мусора. Все станет белым, округлым. Но весной все равно оголится мусорная земля. И никому в голову не придет убрать все это. Вывезти и сжечь, что ли.

А вот этот дом – желтый, с облупившейся штукатуркой, с одним окошком в стене – как будто повернулся к улице задом. Этот дом надо миновать осторожно и быстро. Снаружи-то он такой, как все, а внутри живет глава торгованов. И вот обхожу этот дом незаметно, а он из этого окошка как вперится гипнотическим взглядом и говорит по-дружески:

– Ты что же это?..

А я что, я ничего, я только бы пройти мимо, и все.

– Прячешься? Боишься, я тебя пить заставлю?

Это верно, боюсь. Теперь мне нельзя, нарушу лечение. Если потянет, я должен даже ночью срочно звонить дежурному К. М., и он тут же сделает процедуру, вроде укола, и сразу же исчезнет желание выпить. А он говорит:

– Зашел бы!..

Я, как обычно, при нем мешкаю с ответом. А он, как обычно, этим пользуется. И калитка в бревенчатой ограде уже отворяется.

– Извини за порядок, – говорит. – Живу один. Баб предпочитаю это… А то, мало ли, обчистят, потом ищи ее. Верно?

– Верно, – говорю. Потому что хочется всю разговорную пластинку поскорей провертеть до конца. Мне с ним почему-то неприятно разговаривать. У него кличка «Очковый». Не потому, что он носит очки, эта кличка идет от очковой змеи. Такой гипнотический взгляд. Может быть, так загипнотизирует и забудет!

Не забыл. Смахнул со стола ботинок (у него такой сумбур в комнате, что если кто туда и проникнет, то подумает, что он бедный) и достает из холодильника бутылку. И похвалился еще:

– Эстонская!

– Я пас, – говорю. – Я завязал.

– Неволить не буду.

И достает колбасу, и опять похвалился:

– Финская.

Бокалов поставил два: но это опять для того, чтобы похвалиться.

– Чешский хрусталь!

Но налил только в свой. Это обнадежило. Может, и правда неволить не станет.

И вот я отсидел, казалось, достаточно. И чувствую, он начинает тянуть время. И понимаю, надо бы скорее позвонить в клинику Каэма. Поднимаюсь прощаться, но сразу же – бдительный взгляд, трезвый еще, в упор.

– Куда?

– Пора.

– Сиди.

И высится надо мной на стуле. Еще и еще наливает себе, а я сижу под его взглядом. Но вот глаза его гипнотически начинают мутнеть – кажется, задремал. Поднимаюсь. Но, подумайте, таращится! Недобро эдак, обиженно. Виртуозно умел обижаться. Этим и брал.

Да что ты, ей-богу. Спокойно.

Одна задача у него, чтобы я не ушел. Для чего, думаю, ему?

Оказывается, вот для чего. Попросил завтра сходить в торговище, продать платье, настоящее польское, рукава жито.

– Ты же понимаешь, моих-то все уже знают в лицо.

Понимал я, зачем ему нужен.

– Не могу, – говорю, – не хочу, не умею.

Тут от обиды глаза его прямо увлажнились.

– Ты, это… Скажи мне одно: дружба есть или нет? Или это…

Наливает в оба чешских бокала.

– Ты, это… Пей.

Я удержался. Ценой неимоверных усилий. Весь сконцентрировался.

Хитроумное это словечко «это»… Простак, мол, он, тугодум. Ты еще и сообразить не успел, чего ему надобно от тебя, а он в уме своем проиграл все твои варианты.

На другой день – торговище.

Держу свое кружевное прозрачное так, чтобы было непонятно: продаю или сам купил. Однако дамы видят насквозь, подходят по-деловому, справляются о цене, ахают. День простоял в позорище. Окоченел. Но к вечеру подошла какая-то дурында, теневичка из провинции, что ли, деньги некуда девать? Приобрела!

Доволен. Возвращаюсь к Очковому. А он ухмыляется натянуто.

– А ведь сейчас, это… Все торговище над нами потешается. Кто у тебя платье купил?

– Какая-то из провинции, что ли… И не торговалась.

– Из провинции. Так вот, эта из провинции, сука, не сходя с места, перепродала втрое! Две пачки за тобой.

И оскалился. Так он смеется.

– Так вы же, – говорю, – сами цену назначили!

– На месте ориентироваться надо! Дурбень недоделанный! Не обижайся.

Неприятный случай.

На торговище продал, да еще задешево, французский пистолетик с газовым несмертельным баллончиком. Только ослепляет и на время лишает человека дееспособности. Они у нас сейчас в ходу. Но продал-то я, чтоб не мерзнуть, первому, кто подошел. А подошел-то мальчик лет двенадцати, который сам продавал цветы бегонии, которые наверняка стащил на кладбище.

Однако что тут началось!

Вот чего я не учел. Мальчику нельзя! Нельзя маленькому! Это прямо закон такой негласный. Рост рождаемости все падает, они, которые все же рождаются, стали неприкосновенными.

– Что продаешь маленькому, негодяй! – закричала какая-то косая.

– Шатаются, дурью промышляют, – подключилась другая.

Я сразу понял свою оплошность, молю их:

– Тихо, красавицы, виноват!

Но красавицы уже надвигаются.

– Вот сами таких хамов и плодим!

Чувствую, бить собираются.

– Еще и хулиганить! Над кем нашел хулиганить!..

И так далее. У одной появился откуда-то резиновый шланг, хлестнула меня, да больно. И у других откуда-то появились резиновые шланги. Исполосовали меня хорошо. А мальчик прицелился и стрельнул в меня своим неопасным газом. Боль в глазах нестерпимая. И не вижу ничего. И ноги надломились. А дальше ничего не помню, очнулся – сижу, спиной прислонясь к дому Очкового. Наверное, отвели и посадили меня именно тут.

Очковый все может, связи далеко идут. Намекнул мне: ты, мол, без прописки и постоянного места жительства. В сущности, типичный бомж. Смотри, мол, выметут из города. А жилищный вопрос стоит остро.

Устроил мне комнату. Пусть кособокую, с низким потолком. Наверно, никто из очередников не хотел брать. Надо бы отказаться от этого благодеяния – не хватило душевных сил. Живу теперь оседлый, прописанный, полноправный.

Прибежала Землеройка. Навела порядок.

– Люди видели, что ты похаживаешь к Очковому. Стыдно это! Не понимаю я эту дружбу!

– Какая дружба!

– Дружите, дружите! Хуже того, ты у него кромешник на побегушках.

«А ведь и правда, – подумал, – я теперь в замазке, то есть по мелочовке, по темным делишкам».

– Теперь жди молодчиков Одноухого. Двух торгованов они уже прикончили. Наверняка и ты у них на прицеле. Зря французский пистолетик продал. Теперь покупай настоящий.

На этот раз она перестраховалась. Молодчики Одноухого не давали о себе знать. К тому же в юные годы я любил пострелять. На стрелковых соревнованиях занимал призовые места, что интриговало городских девушек. Хищный глазомер. Суровый, невозмутимый, опасный. Жалко, в армии разучился. Хотя выстрелить в человека я бы все равно не мог.

Теперь при стучании пешкой по столу, как ни странно, ошибаюсь все чаще. Тупею, подумалось. Но девушка сказала:

– Вот это другое дело. Это хорошо! Значит, вы расслабились, начинаете жить в мире с самим собой!

И она была рада этому. Взглянула так добро…

Мало нужно нам, чтобы почувствовать благодарность, легко тронуть наше сердце, когда мы отвыкли от таких слов, от такого взгляда.

И тут я увидел вдруг, что деревенский румянец ее померк, что у нее-то не все ладно в душе, что она-то как раз и не живет сейчас в мире с самой собой.

Вот в этот миг и переместилось что-то в моей груди. Вдруг стала рассказывать мне про К. М. – инициатора и руководителя всего этого. У кого он там, в столице, побывал на приеме, что ему пообещали, как не выполнили обещания, в какой депрессии он сейчас находится.

– Когда никому ничего не нужно, никто ничего не хочет! Всем удобно, что ничего не происходит. А ему что-то надо, он чего-то требует. Тогда очень просто: решили, что его идеи вредны, что он вообще шарлатан. А мы все – сектанты. Клинику закрывают, отказали в дотации! В чем же, спрашивается, его преступление? В том, что он собирал людей воедино, возвращал к тому, что когда-то само собой разумелось! И вот довели его, довели!.. Я сначала не поверила, теперь слухи подтвердились – он запил! Кто бы поверил, пьет по-черному!.. Такой мозг! Уничтожает себя. Он же как ребенок, теперь его самого надо лечить!..

Она уехала из нашего города. Я успел увидеть ее на перроне в финском плащике. Заметив меня, она быстро пошла прочь, потом побежала. Этим же поездом, хотя и в другом вагоне, покидал наш город К. М. Он был под хмельком.

Правда, случай на торговище, отношение ко мне горожан привели меня, как я ни противился, в бар. А потом, как я ни противился снова, – потянуло в бар, чтобы на этом и покончить. Но тянуло и после этого. Тянуло!.. Обратиться за помощью к К. М.? Так и не довелось его увидеть. И вот его нет. И помощники его разъехались. Так я снова стал спускаться. А что делать? Все пьют. Надо только знать свою норму, сколько граммов – граница, все, и не уговаривайте.

Бацилла эта, алкоголь. Если бы я не зашел в разливочную, где нельзя навынос, не пришлось бы ночевать на улице, не было бы собрания жильцов, не было бы ничего этого. В повседневной жизни я то и дело совершаю глупые поступки. За мной просто волочится хвост глупых поступков. Глупость моя замаскирована тем, что я говорю, как интеллигентный человек, с причастными оборотами. Однако стоит мне принять, как мысль моя обостряется. Чем объяснить, например, что Одноухий так терроризирует город? Милиция раскинула сеть широко, и круги сужаются. Но почему они так долго сужаются?..

И вот к чему это привело.

Возвращаюсь, правда за полночь уже, домой – не могу вспомнить код калитки. А стучать в бревна ограды – жильцов перебудишь, жалко. Затемно уходят на работу, проводят там тусклый день, в сумерках возвращаются. Хватает сил лишь на свары с соседями.

Холодно! Попытался подремать на скамейке на бульваре – не заснуть, покрылся изморозью. До утра бегал по мертвым улицам.

На другой день обошел квартиры нашего дома, объявил общее собрание жильцов. От удивления, думаю, почти все явились, собрание состоялось в облезлом чешуйчатом коридоре.

– Сегодня ночью, – говорю, – один из наших жильцов случайно запамятовал цифры кода. И был вынужден ночевать на бульварной скамейке.

– Пить надо меньше, – сказали жильцы.

– На это мы ему укажем. Но раз уж так случилось. Человека могли обобрать, могли пристукнуть. Поставьте себя на его место.

– Записал бы код и носил бы с собой. И никто бы его не пристукнул, – сказали жильцы.

– Записывать нельзя, – возразили другие жильцы. – Пьющий человек, потеряет где-нибудь, любой может воспользоваться.

Но я задаю очередной вопрос:

– А если ваш ребенок? Заигрался на улице или его задержали в школе на занятиях для отстающих? А код сложный, не всем детям под силу. Что тогда?

И тут я понял, что попал в точку. Пронзил сердца. Не знаю, обратили ли вы внимание, я уже написал, что прирост населения в нашем городе сильно понизился. Не теряя времени, я сразу задал вопрос:

– Так что же? Пускай наши дети замерзают на улице? Или еще хуже – пропадают без вести?

– Пропадают! Пропадают! – вскричали женщины.

– Детки! – попытался возразить кто-то. – Посмотрите, что они пишут на стенах!

– Вы вообще бездетный и молчите! – Массовое возмущение.

Я почувствовал, что собрание жильцов в моих руках.

– Мое предложение. Каждый, кто не тревожится за детей, устанавливает в своей двери собственный код. Что же касается общего замкового устройства в ограде, то ограды снести и на ночное время установить поочередное дежурство.

Долго молчали.

Потом наступает ропот.

К полуночи были вынуждены перенести решение вопроса на другой день.

На другой день тайным голосованием с преимуществом в один голос было принято решение ограды снести.

Результаты превзошли ожидания.

Вскоре на соседних улицах залязгали тягачи. В городе начали выкорчевывать бревна, сносить ограды. Наконец-то!

Последствия не заставили себя долго ждать.

У кого-то взломали дверь, но обокрасть не успели.

Кого-то на лестнице стукнули чем-то по голове. Правда, не насмерть.

Пытались изнасиловать женщину, но она носила в сумке скалку.

Город еще более страшненький стал, ограды, не снесенные до конца, жутко щерятся оставшимися бревнами.

И вот что характерно: все вдруг охладели к этому мероприятию. Бревна никто не убирает, но и обратно не ставят. Азарт иссяк, никто ничего не хочет делать.

Между тем Землеройка начала атаку. Случайные встречи у дома, на улице. Я делаю вид, словно что-то забыл, поворачиваю обратно. Но иной раз избежать невозможно.

Почему же я чувствую себя виноватым перед ней?

– Значит, тогда для тебя это был только эпизод? – спрашивает она.

Что ответишь?

А она начинает выходить на простор обобщений.

– Раньше как было? Даже если ты ошибся в женщине – неси свой крест. Была ответственность, была честь, люди стрелялись!

Это как бы укор, почему я не стреляюсь.

– Не думай, что ты такой уж идеал, тоже не мед. Но кто еще? Нет людей! Пусто! Все противно. И противно то, что все противно. Гигантская банальность. Устала я. От себя устала. Каждое утро становлюсь перед зеркалом, учусь улыбаться. Не получается…

Она выследила сарай, где я упражняюсь в стрельбе. Явится, сядет на пенечек поодаль, наблюдает. Принесла неожиданную пользу. Ко мне стали обращаться с предложениями провожать из гостей припозднившихся дам. Порядочный, вооруженный человек, на полудружеских основаниях, за умеренную плату… Нетрудно догадаться, кто меня рекомендует.

Что-то должно было произойти.

Произошло.

Вчера. Отправляюсь за город, к старому сараю, где можно укрыться от дождя. И принимаюсь бить из старого пистолета по мишени. Так каждое утро.

Хотя убить человека…

Это я уже писал.

Как вдруг слышу здоровый жеребячий гогот. По пустоши шагают двое в робах. Это в банде Одноухого униформа. Остановились у сарая. Две веселые пасти на круглых физиономиях.

– Привет, торгован.

– Привет, налетчики.

– А нас знаешь кто к тебе прислал?

– Чем обязан? – отвечаю достойно.

– Пугать тебя будем. Мы всех торгованов пугали, некоторых напугали до смерти.

Тут во мне заговорило честолюбие. Решил удивить. Пустил пулю в девятку, другую – в десятку. Неплохо, впечатление произвел.

Один – другому:

– А вот ты мог бы так? А? Попал бы?

– Мне бы хоть в сарай попасть.

Снова загоготали.

– Ладно, земляки, идите, куда шли.

– Ладно, земляк, не будем мешать.

И вдруг заломили мне руку за спину. Да так, что я и пистолет выронил. Из шайки Одноухого?

– Вы что!

А это один заломил, а другой шагает к сараю. Выдернул болт, выдвинул засов, вернулся, и теперь уже оба метнули меня с разбегу в распахнутую дверь. Налетел на дощатый топчан, проехался по неструганому полу, не понимаю, что происходит.

Слышу: задвинули засов, вколотили болт.

– Вставай, пехота. Ориентируйся в обстановке!

Поднялся. В двух стенках в две стороны окошки размером в школьную тетрадку. Глянул в окно – там стоит с пистолетом в руке. Подбрасывает, ловит за рукоятку, как в старых фильмах. Где другой?..

– Алло! – слышу с другой стороны.

Тот тоже с пистолетом.

– Правого в угол! – объявил первый.

С правой доски брызнула щепа.

– Прыгай, дядя! – предупредил другой.

Прыгаю.

– Ложись! – первый.

Успел залечь, дунуло ветерком по волосам.

Сколько времени это длилось? Не знаю… Прыгаю, перебегаю, валюсь на пол. Убийство с шуточками. Бессилие. Страх. Отвращение к себе. Да что же это я? Если все равно конец, так хоть не быть шутом.

Бросил метаться, стал посередине между двумя окошками, чтобы виден был обоим. Пускай уж разом, в лоб и в затылок. Погогатывают, не торопятся. Интересная игра. Тогда тот, что передо мной, сказал:

– Стоп.

Убрал пистолет.

– Молись своему богу.

Верить, нет? Уходят. Оба. Не спеша. Стою, как фанерный человечек в тире. Лязгнул болт, заскрипел засов – в двери Землеройка.

– Кто… здесь? Ты?..

Вошла в сарай, вывела меня. На свет. Холодный ветер дул сквозь меня. Сквозь кожу, поры и артерии. Униженный, ничтожный.

Пистолет мой лежит в грязи, не взяли.

– Вот и в-все… – Придыхать стала, заикаться. – Тебе уже пора. П-поздно…

Стоит, все глядя в сторону. Чувствую, что просто уйти уже нельзя. Нерешительное мое шевеление она поняла по-своему, подалась вперед, и вышло, что я как бы уже обнимаю ее. Оказалось, ее трясет. Так что это уже не объятие – удержать бы ее, успокоить. А ее трясет все сильнее. Сняла очки, встряхнула, вытерла платком. Слезы. Плачет, а лицо спокойное. Слезы катятся по спокойному лицу. Постукивая зубами, проговорила:

– И в-все, в-все, иди.

Перед Землеройкой, чувствую, виноват. Это меня тяготит.

Она приходит ко мне в платье собственного покроя. Этим и зарабатывает: кроит туалеты по журналу «Бурда», и городские дамы ценят ее вкус.

Появляется она каждый раз в новом одеянии, и все они, не буду спорить, идут ей. Вырезы ненавязчиво открывают то одно, то другое, и это против воли привлекает взгляды. Она осунулась, отчего глаза стали играть большую роль в ее облике.

А однажды… Ни слова не говоря, открыла тумбу, как будто делала это уже не раз, достала свернутое одеяло, простыню и принялась аккуратно, деловито стелить постель. Отогнула угол одеяла, повернулась ко мне и только теперь слегка зарделась.

Бывают ситуации, когда мужчина должен поступить так, а не иначе.

– А помнишь? – спрашивает стеснительно. – Помнишь? Ха-ха! Как мы мечтали, чтобы было вот так… – Она очертила ладошками квадрат комнатки. – И вот все есть. Можно воспользоваться. Давай, а?

Хотела бесшабашно, а не вышло.

Не знаю, как это описать. Тело у нее было необъяснимо молодое. Что же касается меня, то я понял, что я человек чувственный, страстный, опытный.

Итак, двое потрепанных жизнью, неуверенных в себе, неуверенных друг в друге, объединились, переплелись, совместились.