Текст книги "Ярмарка безумия"

Александр Звягинцев
Ярмарка безумия

Данное произведение – художественный вымысел. Всякое совпадение имен, мест и событий является совершенно случайным.

Вместо пролога

В стремительно и неотвратимо сгущающихся зимних сумерках от дома с распахнутыми дверями и желтеющими окнами в непроглядную глубь леса, где темные деревья стояли непроходимой стеной, продвигалась нелепая и зловещая процессия.

Впереди шли с носилками двое чем-то очень схожих мужчин с опущенными как будто от стыда и унижения глазами. На носилках лицом к идущему впереди сидел странный человек в белом с белыми волосами. Словно безжизненный манекен, он раскачивался в такт каждому шагу или неловкому движению несущих носилки мужчин. Следом шел еще один мужчина с лопатой в руке. Лицо у него было нахмуренное и даже злое. За ним красивая молодая девушка вела, поддерживая за локоть, пожилую женщину с заплаканными глазами, которая с трудом передвигала ноги.

Предательски расползалась и чавкала под ногами перемешанная со снегом земля, ветер бил в лица леденящей изморосью, жутко и страшно орали невидимые вороны в верхушках раскачивающихся сосен, то ли пугая, то ли предостерегая…

Казалось, эти люди выполняют некий языческий обряд, смысл которого им не понятен или даже страшен. Но силы принуждения были столь велики, что, подчинившись им, они покорно и безмолвно продолжали свой скорбный путь.

Через какое-то время они вышли на округлую поляну, посреди которой пугающе чернела свежевырытая яма.

Двое идущих впереди тяжело опустили носилки на землю и застыли в молчании, ожидая остальных. Они старались не глядеть на носилки и друг на друга. Подошедшие следом тоже отводили взгляд от носилок.

Хмурый мужчина с лопатой поднял глаза к мутному, тоскливому небу, словно пытаясь разглядеть там что-то невидимое. Заплаканная женщина с ужасом смотрела во тьму ямы, на дне которой скопилась ледяная жижа. Красивая девушка обняла ее еще крепче.

И только сидящий на носилках белый человек оставался неподвижным и безучастным ко всему, что было вокруг. То ли потому, что все происходящее не имело к нему никакого отношения, то ли потому, что заранее согласился с тем, что было уже неминуемо…

Старик очнулся и уставился перед собой невидящими глазами. Опять этот сон, который он тут же забывает и потом не может вспомнить! Только тягостная печаль на душе и обрывки мыслей, в которых невозможно разобраться.

Как всегда днем, он заснул неожиданно, на сей раз в кресле за письменным столом. Сон походил на приступ, после которого ломило виски и тяжело, с громкими всхлипами и перебоями вздрагивало в груди сердце.

Через какое-то время старик окончательно пришел в себя. За окном вразнобой раскачивались под порывами ветра высоченные сосны. Глядя на них, старик погрузился в свои привычные мысли, и ему даже не пришло в голову, что сосны эти те самые, что он видел во сне…

Глава 1
Неоконченное преступление

[1]1
  Преступление, которое не было доведено до конца по причинам, не зависящим от преступника.


[Закрыть]

«Никогда не верил, что даже самое сильное потрясение может привести к перерождению человека, изменить его радикально. Человека в действительности не способны переменить ни самое глубокое раскаяние, ни самое искреннее покаяние. Нельзя стать другим человеком! Да, люди меняются, но не внутри, не в глубине, не в сердцевине своей. Просто в результате потрясения человек может наложить на себя какие-то ограничения, попытаться не делать то, что делал до того… Но и только!»

Старик откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. В доме было тихо. Только на кухне мерно и безучастно, словно часы, капала вода из потекшего крана. Да еще торопливо и прерывисто колотилось в ушах его собственное сердце. Надо было бы принять лекарство, но не хотелось утерять вдруг пришедшую мысль, показавшуюся очень важной. И старик снова склонился над рукописью.

«Человек, если у него нет каких-либо психических отклонений, конечно, меняется от рождения и до смерти. Но меняется он естественно, не разрушая заложенные в него от природы основы. Эти основы объединены в одно целое – в личность. И резкое крушение одной из них неминуемо должно привести к краху всей системы. А значит, и к краху личности. Поэтому психика человека противится, не дает «взорвать» себя. Срабатывает инстинкт самосохранения. То есть главные основы человеческой личности не меняются, а лишь отступают иногда на задний план.

Когда же утверждают, что какой-то человек изменился в корне, стал совершенно другим, это заблуждение или ложь. Если человек стал действительно другим, значит, он стал ненормальным, сумасшедшим, душевнобольным, потому что его внутренний мир разрушен, он пережил психический крах…»

Старик отложил тяжелый «Монблан» с золотым пером, сохранившийся у него с тех времен, когда он занимал большую должность, и сильно сжал пальцами виски, в которых кровь бухала все сильнее. Он смотрел на исписанные листы и чувствовал, что желание писать дальше вдруг оставило его.

Господи, кому это нужно! Зачем? Не стоит обманывать себя!

Такие перепады настроения случались с ним в последнее время все чаще. Он понимал, что это следствие физических недомоганий, усталости, что настроение его зависит теперь от каких-то дурацких холестериновых бляшек в сосудах головного мозга, но справиться с собой не мог. Ему давно уже трудно было управлять своими мыслями.

Вот и теперь, глядя на собственный почерк, мелкий, буквально бисерный, но очень разборчивый и ровный, как по линеечке, он вдруг стал вспоминать, что сия каллиграфия значит в психологическом плане. Итак, строчки в конце не загибались вверх, не скатывались вниз. Буквы были выписаны без всякого наклона, практически вертикально. Такой почерк принято считать свидетельством способности человека к концентрации на каком-то одном направлении в делах, мыслях, привязанностях. Обычно это сдержанный, неагрессивный человек, но не без чувства собственного превосходства над другими. Впрочем, чувства вполне сдержанного и редко проявляемого.

Ну что ж, в гениях и героях он себя и впрямь никогда не числил, но и дураком тоже не считал.

Еще, вспомнил он, мелкий почерк говорит о скрытности и стремлении проводить время в одиночестве. Правильно говорит, именно этим он в последнее время чаще всего и занимается – проводит время в одиночестве, как сыч, скрывшись от жены, от детей, от немногих оставшихся в живых друзей.

Тут на старика опять накатило раздражение – размышлять над собственным почерком, в его-то возрасте! Нашел развлечение! Может, это разжижение мозгов надвигается?

Старик раздраженно захлопнул тетрадь, но тут же открыл ее снова и принялся читать с первой страницы.

«Вчера во время прогулки дошел до поворота к дому, где жили Ампилоговы, и, чуть поколебавшись, свернул. Дом выглядел совершенно пустынным и нежилым. Смотришь на него и не можешь поверить в чудовищность того, что там произошло. А потом вдруг кольнуло – а что будет с твоим домом? Давнее предчувствие, постоянное мучение: мой дом после меня не устоит… А мне, судя по всему, осталось немного.

Несколько дней назад узнал, что Ампилогова в суде отказалась от своих признательных показаний, и испытал странное чувство облегчения. Нет, не потому, что считаю, будто следствие проведено плохо и предвзято, а потому, что не хочется верить, что женщина, которую ты хорошо знаешь, может вот так хладнокровно пристрелить спящего мужа, а потом замести следы…

Хотя, что касается следствия, вопросов там много. Во всяком случае, в поведении следователей чувствуется даже не недобросовестность, а скорее изначальная убежденность в ее вине. За этой убежденностью следствия видится какое-то тайное знание, широкой публике недоступное… Они словно были к этому заранее подготовлены. Кем? С какой целью?»

Старик перелистнул сразу несколько страниц и снова погрузился в чтение.

«Приговор Ампилоговой вынесен. Пожалуй, минимальный, если считать ее виновной. Но почему-то нет уверенности, что осудили ее совершенно справедливо. Есть ощущение, что там не все так однозначно. Что существуют какие-то обстоятельства, которые остались, как говорится, за кадром…»

Обстоятельства-то остались, подумал старик, но кому это теперь может быть интересно? Кого это взволнует? Даже если откроются иные обстоятельства, что это изменит?

Раздражение вновь накатывало на него. Интересно это может быть только вот такому старому пню в отставке, которому больше уже нечем в жизни заняться. Вот он и развлекается, как может!

Старик захлопнул тетрадь, спустился вниз и сунул тетрадь в тайник. Причем не упустил случая опять позлорадствовать в свой адрес.

Уверен, что эти записи никому уже никогда не понадобятся, а сам прячешь их в тайник! Где же логика, милый друг? Небось в глубине души надеешься, что когда-нибудь они станут достоянием широкой общественности и произведут на нее впечатление? Какое? Какое впечатление можно произвести на нынешнюю общественность? Просто ты уже не контролируешь себя, занимаешься самообманом или пустыми тревогами. Вот, например, уже несколько дней тебе кажется, что вокруг дома кто-то рыщет, подглядывает за тобой, что-то вынюхивает. Хотя кому ты теперь нужен? Зачем? Что с тебя взять? Прошли те времена… В ноябрьскую черную снеговую слякоть рыскать в пустынном дачном поселке могут только бродяги в поисках еды и водки. Одинокий пенсионер им только помеха.

Старик накинул теплую куртку, водрузил на лысую голову старую ондатровую шапку, сохранившуюся с лучших советских времен, сунул ноги в разношенные кроссовки и вышел на крыльцо.

Дом утопал в неправдоподобно густом белом тумане. Ничего нельзя было разглядеть уже метрах в десяти от себя. Но жизнь в туманной мгле продолжалась – там что-то непрерывно шуршало, капало, скрипело, издалека доносились гудки машин, чьи-то едва различимые голоса, стук электрички…

По черной асфальтовой дорожке, с которой из-за оттепели сошел весь снег, старик дошел до калитки, распахнул ее и вышел на улицу. Оба конца ее пропадали в тумане. В нескольких метрах от него на обочине чернела глубокая яма, выкопанная неделю назад рабочими, ремонтировавшими теплотрассу. Разумеется, другого времени для ремонта не нашли и, естественно, яму так и оставили наполняться снежной жижей, замерзавшей по ночам, неизвестно на какой срок. Видимо, по российскому обычаю, до тех пор, пока какой-нибудь случайный прохожий не сверзится в нее в потемках и не свернет себе шею.

Старик подошел к самому краю ямы и заглянул в глубину. Из грязного густого месива торчали куски арматуры и обломок бетонной плиты.

На самом краю ямы на нескольких кирпичах стояла мятая железная бочка, в которой разогревали смолу для изоляции труб. Помнится, увидев, как рабочие разводят под бочкой огонь, он еще подумал: будто черти в аду готовят страшные муки для грешников…

– Простите!

Старик невольно вздрогнул и обернулся. Человек вынырнул из тумана совершенно беззвучно.

– Добрый день, я ищу бывшую дачу Ампилоговых, – негромко сказал неизвестный. – Не подскажете, где она?

И старик изумился еще больше. Только что он закончил записывать свои размышления об этом убийстве, совершенно уверенный, что история эта уже давно никому, кроме него, не известна и не интересна, и на тебе – из непроглядного тумана тут же является непонятный человек и интересуется именно Ампилоговыми… Что сон сей значит?

Он быстро и цепко оглядел таинственного незнакомца. Но осматривать было нечего. Рост средний, видно, что худощав, одет в хороший пуховик с капюшоном, отороченным каким-то рыжим мехом. Из-за того, что капюшон был опущен почти на глаза, разглядеть лицо было невозможно. Ну, гладко выбрит, ну, губы растянуты в насмешливой улыбке…

– Неужели не знаете? – удивился незнакомец. – Вы ведь тут, судя по всему, старожил? А об Ампилоговых тут три года назад все только и говорили… Дело-то было громкое – на всю страну. Да что там на страну – на весь мир прогремело.

Старик прокашлялся. Молчать дальше было неловко, еще подумает, что старый пень вовсе выжил из ума.

– А вам-то чего до них? – спросил он. – Я думал, эту историю все уже давно забыли. По нынешним временам такие дела разве редкость?

– Ну, забыли-то не все, – чуть усмехнулся незнакомец. – Вы, судя по всему, помните. И я вот интересуюсь.

– Зачем? – еще раз переспросил старик как можно равнодушнее. Разговор был почему-то ему неприятен.

– Ну, как вам сказать… – скривил тонкие губы незнакомый человек. – Ну, извольте, объясню, тайна сия невелика есть. Я, понимаете ли, в некотором роде писатель…

– Писатель, – покачал головой старик.

– Не верите, – констатировал незнакомец, ничуть, впрочем, не обидевшись. – И правильно делаете. Экий вы наблюдательный, ничего от вас не скроешь! Я же сказал – в некотором роде. Не Лев Толстой, конечно, и не Шолохов, разумеется. Мы свое место знаем. Я из разряда тех литераторов, которые интересуются современной историей. Пишу, опираясь на факты и документы, о том, что случилось с родиной и с нами в последние годы.

– И как? – не сдержался от усмешки старик. – Получается? С родиной разобраться?

Человек на колкость никак не отреагировал.

– Ну, как в таких случаях говорится, не мне судить. Но порой, не буду скрывать, удается выйти на темы и факты, широкой публике недоступные. Вот вы, например, верите в официальную версию убийства Ампилогова?

В последнее время старик старался следить за собой во время разговоров с кем бы то ни было. Чтобы, не дай бог, не впасть в старческую болтовню, когда несешь все подряд, впав в восторг только от того, что хоть кто-то хочет с тобой поговорить.

– Мало ли во что я верю, – сухо сказал он, желая показать, что полностью владеет собой и ветеранского пустословия от него ждать не стоит. – Приговор вынесен, закон соблюден.

– Ах да, вы же у нас жрец закона! Пусть рухнет мир, но восторжествует закон! Таково ваше убеждение?

У старика мелькнула подозрительная мысль: откуда этот человек знает о его отношениях с законом? Однако он не подал вида, что встревожился, и, быстро справившись с охватившим его волнением, со знанием дела стал объяснять очевидную логическую ошибку, которую допустил собеседник. Почему-то это показалось ему необходимым.

– Не стоит понимать это утверждение буквально. Скорее его надо понимать так: мир рухнет, если не восторжествует закон.

– А если это ваше торжество закона неминуемо раздавит и погубит другую жизнь? – не отступал незнакомец. – Причем совершенно невинную? Если это ваше торжество означает новые жертвы и новые страдания? Вы готовы добиваться его и в этом случае?

Старик, все время внимательно смотревший себе под ноги, чтобы не поскользнуться, поднял глаза и вдруг обнаружил, что незнакомец стоит уже вплотную рядом с ним и неотрывно смотрит на него в упор. И в глазах его пылают ярость и ненависть.

– Какие жертвы! О чем вы? – растерянно пробормотал старик, невольно отшатнувшись от уставившегося на него незнакомого человека. Вдруг ему стало ясно – перед ним безумец, очень опасный безумец.

И в это мгновение его разом ослабевшие ноги разъехались по грязи, он в отчаянии попытался, чтобы не упасть, схватиться за бочку, но только нелепо взмахнул руками и вместе с отвалившимся куском земли полетел спиной прямо в яму, в ледяную трясину, на острые концы арматуры и зазубренные обломки бетона…

Боли он поначалу не чувствовал, только понимал, что не может пошевелиться. Он открыл глаза и увидел своего странного собеседника. Тот стоял на краю ямы и спокойно смотрел на него. Лицо его ничего не выражало. И старик вдруг подумал, что, может быть, яростное безумие в его глазах было только видением…

– Кто же его там в яме под бочкой нашел? – поинтересовался прокурор района.

– Обнаружила его местная сторожиха – Постникова Анна Родионовна, – доложил следователь. – Говорит: будто в сердце кольнуло что-то, предчувствие дурное ее замучило… Вот она и побежала проведать старика.

– Предчувствие, понимаешь! – фыркнул прокурор. – Ей что, больше в жизни думать не о ком было?

– Так она за стариком приглядывала, когда он один на даче оставался. Еду готовила, посуду мыла, продукты закупала. Она, Постникова, семью Востросаблиных сто лет знает, с тех пор, как они там поселились. В общем, прибежала она туда, видит – калитка распахнута, входная дверь не заперта, в доме никого… Подумала, пошел старик гулять, и решила пока прибраться в доме.

Но, говорит, чувствую – случилось что-то, все прямо из рук валится…

– Чего это она, интересно, чувствительная такая, сторожиха эта? Прямо экстрасенс какой-то!

– Ну, экстрасенс не экстрасенс, а женщина своеобразная, непростая… В общем, кинулась она на улицу, а когда рядом с ямой оказалась, глянула туда, а на дне рядом с бочкой шапка его валяется… Ну тут она шум и подняла.

– Значит, по первым впечатлениям – смерть в результате несчастного случая? – задумчиво спросил прокурор.

– Несомненно. Старик пошел на прогулку, остановился у края ямы, поскользнулся… Падая уже, схватился рукой за бочку, ну и вместе с ней свалился… Она его так придавила, что встать он уже не мог. Там, в яме, воды было столько, что он захлебнулся. Ну и сердце больное остановилось.

– Бр-р! – передернул плечами прокурор. – Ничего себе смерть! Врагу такой не пожелаешь. Заслуженный человек, и захлебнулся грязной жижей рядом с домом, в яме!..

Следователь философски развел руками, он за свою долгую службу разное повидал.

– И никаких сомнений? – вдруг прищурился прокурор. – А вам известно, что несколько лет назад в адрес этого самого старика, как вы выражаетесь, поступали весьма серьезные угрозы? Настолько серьезные, что ему Москва выделила охрану.

– Так это когда было? Когда он важной шишкой был! А теперь кому он нужен?

– А если месть обиженного им человека? Он обидел в своей жизни много кого. Причем из тех, кто сегодня и при деньгах, и при власти. Так что Москва и сегодня может этим делом заинтересоваться. Поэтому у нас все должно быть отработано по полной программе – экспертизы, следственный эксперимент, поиск возможных свидетелей, опрос всех родственников, сослуживцев… Этой самой «предсказательницей» Постниковой поинтересуйтесь повнимательнее. Что их там с погибшим на самом деле связывало?

«Да что там может связывать сторожиху и большую шишку в отставке!» – вздохнул про себя следователь, но промолчал. Он понимал, что прокурору, молодому и много о себе думающему, не дает покоя судьба его предшественника, который ушел на повышение после гремевшего на всю страну дела Ампилоговых. Вот и этот теперь ищет любой повод, чтобы прогреметь да московским начальникам на глаза попасться. Сам следователь был в годах, карьерными мечтаниями уже переболел и потому не мог дождаться, когда же сможет спокойно уйти на пенсию. Но делать было нечего…

Через три месяца дело, несмотря на упрямство и настойчивость прокурора, пришлось прекратить. Экспертиза установила, что старик скончался от острой сердечной недостаточности, случившейся, очевидно, когда он стал захлебываться талой водой, скопившейся на дне ямы. Впрочем, даже если бы сердце выдержало и он сумел поднять голову, заливаемую водой, полученные им раны были несовместимы с жизнью.

Ни свидетелей происшествия, ни каких-либо подозрительных обстоятельств обнаружить не удалось.

Глава 2
Конфабуляция

[2]2
  Нарушение памяти, проявляющееся в ложных воспоминаниях о событиях, не происходивших в действительности.


[Закрыть]

Вот гады, они вынудили его возненавидеть даже Новый год своими лживыми воплями и уверениями, что это самый любимый, самый лучший, самый искренний праздник, и потому ты должен задыхаться от счастья, обязан радоваться, как ребенок и плясать, как дикарь. А главное, что от тебя требуется, – покупать, покупать и покупать. Все равно что, только покупать. Не хочешь радоваться? Да куда ты денешься? Заставим, вынудим, обяжем, принудим. Ишь ты какой – радоваться он не хочет! Ты же не хочешь ощущать себя выродком среди очумевшей толпы? Ты у нас запоешь, гаденыш, задрожишь от счастья, тупой ублюдок. Чечетку пойдешь бить, китайские хлопушки тебе в задницу! Шампанского надуешься до смертной икоты!

Ледников злился на весь мир, но прежде всего на себя. И из-за давно опротивевшего новогоднего камлания, и особенно из-за того, что его опять надули, провели, как глупого пацана.

Вчера вечером позвонил его старинный друг Артем Востросаблин и попросил помочь переехать с дачи, откуда их семейство после смерти отца благополучно вышвыривают вон. И Ледников, у которого был ворох своих вполне неотложных дел, разумеется, согласился. Договорились встретиться рано утром на вокзале, чтобы добираться до дачи по старой памяти на электричке. Как будто он не знал еще со школьных лет, что Артем патологически не способен куда-либо являться вовремя.

В результате Ледников вскочил ни свет ни заря, помчался с гудящей от недосыпа головой на Киевский и провел чуть ли не час в ожидании этого обалдуя среди вокзальной публики, один вид которой вызывал желание впасть в самый страшный грех – грех уныния. Мобильник Артема все это время молчал и врубился как раз в тот момент, когда Ледников окончательно собрался добираться до дачи Востросаблиных один. По голосу Артема нетрудно было догадаться, что, пока Ледников тупо толокся среди вокзальных бомжей, он попросту дрых без задних ног. И вообще, у него, как вдруг выяснилось, еще есть неотложные дела, так что пусть Ледников отправляется на дачу один, благо дорога ему хорошо известна с детских лет. Все это было совершенно в его духе, и еще вечером Ледников был уверен, что так оно и будет, но все равно купился на просьбы и уговоры этого нахала. Даже время его не берет!

В общем, теперь Ледникова раздражало абсолютно все. Промокшие люди в вагоне, от одежды которых валил тяжелый запах. Торговцы какой-то дребеденью, тащившиеся бесконечной чередой по вагону и, разумеется, что-то верещавшие про самый любимый праздник всех времен и народов. Мокрый снег, залепивший стекло. Серая мгла за окном, в которой глаз невольно отыскивал все ту же отвратительную новогоднюю рекламу…

Но очень скоро, когда электричка едва выбралась за пределы Кольцевой автодороги, он вдруг обнаружил, что раздражение его как-то улеглось, пейзаж за окном действует успокаивающе, вызывая в памяти, казалось бы, забытые воспоминания.

Он не был на даче Востросаблиных лет, пожалуй, десять, если не больше. А ведь там прошла чуть ли не вся его юность, в которой Артем был самым близким его другом. Там они пьянствовали, скрываясь от взрослых, отмечали все праздники и дни рождения, туда возили бесконечно менявшихся подруг. Там как-то по-настоящему свирепо дрались с невесть откуда возникшими мрачными детинами, привязавшимися к их девчонкам, которые ходили купаться на пруд.

Да много чего случилось в его прошлой жизни именно там, на даче Востросаблиных!

Николай Николаевич Востросаблин был профессиональным судьей, дослужившимся до членства в Верховном суде. С отцом Ледникова, который сделал такую же впечатляющую карьеру в Генеральной прокуратуре, они были знакомы, но никакого стремления к сближению не проявили. Черт его знает почему! Однажды Ледников спросил отца, знает ли он родителя его лучшего школьного друга Артема Востросаблина? Тот лишь коротко кивнул и ушел от более подробного ответа.

Был потом еще один разговор на эту тему, когда Ледников уже учился в университете на юрфаке. На сей раз отец без особой охоты сказал о старшем Востросаблине нечто более пространное и неопределенно-снисходительное, из чего можно было понять, что он не в восторге от судейских достоинств и прочих способностей Востросаблина-старшего. Отец даже соизволил пошутить: мол, может, сабля там и вострая, да только этого никто не знает, потому что ее предпочитают не доставать из ножен, в которых она всю жизнь провисела на стене…

Потом Ледников все-таки узнал, что было много уже лет назад одно дело об изнасиловании, связанное с сыном большого человека, первого секретаря какого-то обкома, которым занимался отец. Он все-таки довел его до суда, несмотря на все давление, которое на него оказывали с разных сторон, а Востросаблин уже в суде дело практически развалил. Отец ему этого простить не захотел.

Кстати, человек, который Ледникову об этом рассказал, заметил, что ситуация была, честно говоря, совсем неоднозначная. Отец в ходе следствия выяснил, что сынок-насильник был выдающимся мерзавцем и сволочью, и потому не сомневался в его конкретной вине. А судья Востросаблин посчитал собранные следствием доказательства «недостаточными». Но вообще-то ситуация и вправду была запутанной и неясной. Дело не выглядело чисто уголовным. Там шла борьба двух партийных кланов, и дело развратника-сынка могло сыграть на пользу той или другой стороны. Поэтому Ледникову-старшему не только мешали и всячески препятствовали с одного фронта, но и обещали поддержку и содействие с другого фронта. А судья Востросаблин понимал, что, вынося свой оправдательный приговор, он не только оказывает кому-то услугу, но и заводит себе серьезных недоброжелателей, чьи планы он своим приговором, мягко говоря, не поддержал…

Когда электричка скрылась за поворотом, на Ледникова обрушилась оглушительная тишина, которую не нарушало даже скрежещущее карканье ворон. Затянутая туманом платформа была пуста. Кроме Ледникова, никто тут не вышел.

Кстати, последний раз он был в этих местах вовсе не как гость Востросаблиных. Тогда после ухода из прокуратуры он работал в отделе расследований одного модного еженедельника, и его попросили сделать материал к пятилетию громкого убийства, случившегося тут. Между прочим, совсем недалеко от дачи Востросаблиных.

Дело было громкое, или, как сейчас выражаются, «резонансное». В своей постели выстрелом в голову был убит знаменитый ученый, академик, депутат Ампилогов. В убийстве призналась его жена.

Тут же забурлили политические страсти и дрязги, потому что академик был не только большим ученым, но и известным оппозиционером действующей власти, человеком левых взглядов и в последнее время больше занимался не наукой, а расследованием всяких грязных дел и скандалов, связанных с миллиардными суммами. Ну и понеслось! Шум и треск на весь мир. Однако прокуратура настояла на своем, и жену академика осудили.

Ледников приехал на дачу Ампилоговых с фотографом и, пока тот носился по дому, где уже жили другие люди, думал не столько об убийстве, сколько о собственном прошлом, которое представлялось теперь столь замечательным и необыкновенным, что дух перехватывало.

Что же касается убийства… Ледников по собственному следственному опыту слишком хорошо знал, что между мужем и женой может произойти все, что угодно, а от любви до испепеляющей ненависти там действительно один шаг или одно мгновение. Несложившаяся, опостылевшая или вдруг развалившаяся семейная жизнь способна довести до самых крайних поступков. В редакции поворчали, что нет намеков на сенсацию – то, что жена после тридцати лет совместной жизни стреляет в голову спящему мужу, для них уже сенсацией не являлось, им требовалась политика, – но материал все-таки напечатали.

От станции до дачи Востросаблиных было минут десять ходьбы, но Ледников добирался по лужам и колдобинам чуть ли не полчаса. Вокруг было мокро, черно, с деревьев лило, как во время дождя. И ни одного такого же бредущего, как и он, своим ходом человека, только грязные иномарки проносились мимо, поднимая клубы брызг.

Калитка у Востросаблиных была почему-то распахнута. Подумав, Ледников закрыл ее и по узкой асфальтовой дорожке, плутающей среди черных кустов, направился к двухэтажному деревянному дому. Дом этот в былые времена представлялся ему огромным и внушительным, а теперь, потемневший и словно осевший от времени и сырости, вдруг показался заброшенным и несколько даже жалким на вид.

В нескольких шагах от дома стоял хорошенький, как стильная дамочка, японский джип. Судя по тому, что Ледников знал о жизни семейства Востросаблиных в последние годы, вряд ли кто из них мог позволить себе такое авто. Значит, кроме него, будут еще посторонние?

На открытой веранде кто-то сидел на старом кресле, которое раньше, как помнил Ледников, стояло в большой комнате перед телевизором, и курил. В туманном сумраке декабрьского утра он даже не сразу разобрал, что это женщина.

И только уже поднимаясь по крыльцу, вдруг понял, что это Гланька. Собственной персоной. Сама Аглая Востросаблина! Теперь ясно, чей это джип стоит у ворот.

Ледников знал Гланьку, дочь Андрея Востросаблина, старшего брата Артема, совсем еще девчонкой, в одних трусишках носившейся летом по двору дачи. Она вечно вертелась под ногами и сильно мешала им с Артемом заниматься собственными увлекательными делами вроде просмотра по видику жуткой немецкой порнографии или уничтожения запасов баночного пива судьи Востросаблина. У Андрея Востросаблина вечно были проблемы с женами – он то ссорился с ними и разводился, то мирился и ублажал поездками к морю, – и потому Гланьку в те годы отправляли на дачу, едва наступало первое тепло. Артема это просто бесило – из-за семейных дрязг старшего брата дача всегда была занята.

Но с тех пор прошло много лет, неприкаянная девчушка превратилась сначала в самоуверенную девицу поколения next, а потом и в знающую себе цену великосветскую львицу, унаследовавшую от отца постоянную охоту менять свое семейное положение. Ледников эти годы видел ее лишь изредка. Только слышал иногда от Артема про весьма смелые и неординарные подробности ее буйной жизни – вроде учебы в Лондоне, свадьбы с модным художником-авангардистом, переезда в Питер, победительного пребывания в кругу тамошней богемы, а потом возвращения в Москву уже без мужа… Тем не менее она так и осталась для него Гланькой, вертлявой девчонкой с огромными темными глазами, бегающей по двору и подглядывающей из кустов за взрослыми.

Зато последнее время Ледников видел Гланьку уже регулярно, каждую неделю – она вдруг объявилась на телевидении и стремительно превратилась в звездную ведущую одного из бесчисленных ток-шоу Аглаю Востросаблину. И, надо признать, по делу. В отличие от многих других ведущих, она не выглядела самодовольной идиоткой, умела слушать, у нее был свой стиль, скорый на расправу язычок, так что она сразу запоминалась. И через какое-то время Ледников с изумлением вдруг поймал себя на том, что горячо объясняет про себя некие весьма личные и важные для него вещи не кому иному, как… Гланьке!

Она вдруг стала его тайным собеседником, с которым ему хотелось разговаривать. При этом он не предпринимал никаких усилий, чтобы встретиться и поговорить с ней на самом деле. Это ему даже в голову не приходило. Потому что заранее знал – ничего хорошего из этого не выйдет. Да и не собирался он предстать перед вчерашней соплюшкой старым размякшим дураком. И вообще, реальные, а не виртуальные разговоры с Гланькой ему были вовсе и не нужны. Потому что в принципе были это все те же разговоры с самим собой. Только вот в такой извращенной форме. Мало ли кого мы выбираем в воображаемые собеседники, убедившись, что никто из настоящих людей понять тебя не способен.