Текст книги "Когда сбывается несбывшееся… (сборник)"

Невысокое искусство

– Ах, ты сволочь! Ах, ты мразь! – кричала разъяренная женщина.

– Да нет уж, это ты – мразь, – нервно, но, все же стараясь сдерживать себя, отвечал мужчина, – и к тому же – проститутка…

– Ты не смеешь меня оскорблять. Сам завел себе эту тварь за бугром, а от меня требуешь соблюдения приличий? – истерично наступала на него женщина в плохо запахнутом шелковом халате.

Мужчина посмотрел на нее презрительным взглядом, но промолчал, быстро застегивая кожаный «дипломат». Он вообще пожалел, что пришел домой. Ведь можно было встретиться с дочкой Викой где-то в кафе, чтобы передать деньги и подарки, которые он привез из-за границы. Тем более, что дочку он не застал, она заночевала на квартире у тещи, куда его и раньше трудно было заманить. А сейчас – тем более.

– А я тебе развода не дам, не дождешься, – как последний аргумент выдохнула женщина.

Сказала зло, истерично, понимая, что выдала последний мелкий козырь в игре, которая заведомо для нее была проиграна.

Мужчина, взявшийся уже было за ручку входной двери, резко обернулся.

– Да зачем же я тебе нужен? Ты столько раз говорила, что ненавидишь меня…

И быстро, не дожидаясь ответа, вышел, хлопнув дверью. И правильно сделал, потому что у разъяренной женщины слов уже не было. Она схватила с тумбочки антикварную статуэтку и швырнула ее в только что захлопнувшуюся дверь, давая выход своим неуемным эмоциям…

А после этого брякнулась на диван и завыла. И не столько от слов мужа, которого, как ей сейчас казалось, она никогда не любила, а от невыносимой досады на себя, на свою жизнь, на весь белый свет.

– Ну, уж нет… Счастливого будущего я вам не гарантирую, – сказала она, поднимаясь спустя какое-то время с дивана и имея в виду своего супруга и его пассию.

Женщина подошла к бару, достала оттуда начатую бутылку коньяка и отпила крепкую жидкость прямо из горлышка. Дома, не на людях, она вообще любила пить «из горла». Пусть немного, но «из горла». Сейчас же ей хотелось напиться. И было отчего… Горячительный напиток обдал теплом, но совсем не притупил разлившуюся желчь и тоску. Выпито было ровно столько, чтобы мозг, получив допинг, начал искать выход из тупика, в котором она неожиданно оказалась.

– Нужно срочно что-то придумать, – сказала женщина, которую звали Милой, и закурила.

Еще она подумала о том, что проспала смерч, который разразился над ее головой. А ведь, вроде, ничто его не предвещало. Она, конечно, сильно лукавила, когда с трагической интонацией в голосе называла себя «ни женой, ни вдовой». На самом деле ситуация эта ее весьма устраивала. Муж ее, с которым у нее сложились своеобразные отношения, вот уже восьмой год находился в воюющей мусульманской стране, которой большая советская держава оказывала братскую помощь. Был он отнюдь не самым главным человеком в посольстве. Отнюдь. Но зато все знакомые Милки знали, что ее муж Виктор – дипломат и окончил МГИМО. Когда кто-нибудь случайно нетактично спрашивал, почему же она не вместе с мужем, она округляла глаза и доверительным шепотом говорила: «Ну, неужели вы сами не понимаете?»

У них была дочь – Вика. Муж обеспечивал семью, наезжая раз в году в отпуск. У Милы была совсем не пыльная работенка. И полная свобода действий в смысле знакомств с мужчинами, что, естественно, от мужа скрывалось. Ну, может, он и подозревал что… Но «не пойманный – не вор» – считала женщина. А саму ее такая свобода устраивала. Она даже мечтала, как однажды, когда ее муж приедет в очередной отпуск, она ему выдаст: «А я выхожу замуж… Надоело быть ни женой, ни вдовой». Но… Почему-то так не получалось, хотя какие-то мужчины крутились возле нее. А годы шли… И их дочке уже вот-вот исполнится девятнадцать лет. И самой ей уже сорок один…

И надо же было так случиться, что где-то за месяц до своего нынешнего приезда в Москву Виктор позвонил и сказал, что хочет развестись. Это было так неожиданно, что Мила истерично расхохоталась и бросила телефонную трубку. Вот тебе и воюющая мусульманская страна! А она была спокойна. Женщин там, за посольским забором – раз-два и обчелся. Да и те – при мужьях. Разве что какая медработница приблудилась? Вольнонаемная и военнообязанная? Не учла, не предусмотрела… Нет, она, конечно, допускала, что у мужа могли быть какие-то интрижка за столько-то лет. Но не настолько же, чтобы развестись. А тут еще этот идиот Гарик ей такую свинью подложил…

Неделю назад она ближе к вечеру собралась отвезти матери дефицитное сердечное лекарство. А тут как раз перед самым уходом дружок ее и заявился. Ну, не выставлять же его за двери, когда она через полтора часа вернется. Дала этому халявщику бутербродов, поставила выпивку, включила музыку, чтобы не скучал. Да еще и строго-настрого наказала: если телефон будет звонить, чтоб ни в коем случае трубку без нее не снимал.

Этот идиот поел, попил, захмелел. И когда зазвонил телефон, ему захотелось, видите ли, еще и пообщаться…,А0 звонил Виктор. И Гарику, который услышал мужской голос, вдруг захотелось повыпендриваться и выяснить, кто звонит: отвергнутый предшественник Толик или никудышный и толстый, и потому тоже отвергнутый Вовик…

Когда она возвратилась домой, было уже поздно. В сердцах выставила ухмыляющегося Гарика, понимая, какую козырную карту подбросила мужу, и без того надумавшему с ней развестись. Но было еще одно обстоятельство, последняя капля, добивающая ее именно в такой ответственный момент. Пару дней назад она наведалась к врачу и узнала, что беременна. Мысль о предстоящей расплате за удовольствия, иногда случавшиеся в ее жизни, бесила и угнетала одновременно. И вопрос этот нужно было решать в самое ближайшее время. В общем, все до кучи…

Она встала с дивана в расхристанном халате с бутылкой коньяка и подошла к зеркалу. На нее глядела оттуда некрасивая, с опухшими, красными крысиными глазками, не очень хорошо сохранившаяся сорокалетняя женщина… К тому же – беременная. К тому же – ненужная ни своему мужу, ни тем более – любовнику… Осознание этого всего было так невыносимо, так отрезвляло, что она снова приложилась к бутылке и пила долго, пила, пока не захлебнулась и не закашлялась. А вместе с кашлем навалилась еще и тошнота: видно организм, начавший уже перестраиваться, не хотел принимать алкогольный яд в таком количестве. Она еле успела добежать до ванной, долго судорожно кашляла в раковину, умывалась холодной водой. Наконец, вышла и, бледная и обессиленная, плюхнулась на диван.

И тут зазвонил телефон. Звонила мать.

– Ну, я, конечно, понимаю, что у вас с дочерью плохие отношения, но не до такой же степени, что…

– Ой, мама, не заводи волынку, – не дав матери договорить, грубо перебила ее Мила. – И без того тошно. А отношения…точно такие же, какие у меня были с тобой в этом возрасте. Ей удобно жить на два дома. Особенно, когда она тебе говорит, что ночует дома, а мне говорит, что у бабушки… Взрослая она уже. Через месяц – девятнадцать стукнет.

– Взрослая-то, взрослая, – недовольно согласилась мать, – но с такими делами дочки обычно к матерям приходят, а не к бабкам…

– Ну, поехало, – раздраженно сказала Мила, не способная воспринимать в данный момент никаких проблем, кроме своих собственных.

И тут ее кольнула досада: да ведь дочкины-то проблемы – тоже ее головная боль, как бы ей не хотелось в этом копаться, особенно сейчас…

– Ну, и что за дела?

– Дела те же, с какими ты ко мне в шестнадцать лет обращалась…

– А нельзя без параллелей? – опять грубо перебила Мила мать.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что Вика беременна?

– Именно это я и хочу тебе сказать.

– Ну, нет… Это уж слишком, – думая о своем, – сказала Мила. – Двое беременных на одной жилплощади, – это явный перебор…

– Как двое? Почему двое? – переспросила мать.

– А так. Потому что я – тоже беременная, – сказала Мила и нервно хохотнула.

– Так, я еду, – выдержав некоторую паузу, сказала мать, – надо собраться и все обсудить.

– Мамуля, ты как всегда права, – иронично и немного успокаиваясь, сказала Мила. – Если хочешь приехать, то …приезжай к вечеру. Мне себя еще надо в чувство привести, – и первая бросила трубку.

Она подошла к шкафу, открыла ящик с медикаментами и быстро нашла маленькую стеклянную бутылочку с валерьянкой. Вытряхнув оттуда сразу штук пять маленьких желтых таблеток, она заглотнула их, не запивая. Затем задернула шторы на окнах, делая в комнате сумерки, и легла на диван, прикрыв ноги покрывалом.

А в это же самое время ее мать – Ирина Михайловна, энергичная женщина шестидесяти четырех лет, после телефонного разговора, прошла на кухню. Она быстро приготовила себе кофе с молоком и достала из холодильника пирожное «эклер», затем отправилась с едой на балкон. «Заедать неприятности» ей было свойственно так же, как и многим другим людям. Она удобно расположилась в тени балкона, выходившего в довольно тихий для центра Москвы дворик.

– В семье не без урода, – сказала она вслух фразу, которую ей приходилось произносить многократно в разные периоды ее жизни.

Но одно было неизменным: каждый раз эти слова относились к дочери.

– Да и этот тоже хорош, – продолжала размышлять Ирина Михайловна, подразумевая зятя, – надумал разводиться, неблагодарный провинциал…

Она со злостью подумала о муже Милы, и чашка качнулась в ее руке. Женщина смахнула пролитый кофе с домашнего платья и вздохнула о своем муже, которого не было уже четыре года.

Налетевший июньский ветерок был свеж и приятен. Ирине Михайловне захотелось вздремнуть в кресле на балконе. Да какой там сон, когда у них в семье такое творится! Ее до слез давила досада за непутевую дочь. А ведь это благодаря ей – всего лишь билетерше из рядового московского кинотеатра, ее дочка в свое время удачно вышла замуж…

Вообще, пока дети были маленькими, особых проблем не было. Проблемы возникли, когда дети подросли. Да и то они касались в основном дочери. У Ирины Михайловны и ее мужа Георгия Степановича было двое детей – Мила и сын Олег, который был старше сестры на два года. Родителям казалось странным: брат и сестра не любили друг друга с раннего детства. И когда они выросли, их детская нелюбовь друг к другу переросла во взрослую ненависть.

Родителям было как-то недосуг анализировать, почему же так произошло. Дети были сыты-обуты, ни в чем не нуждались. Летом ездили с родителями на южные курорты и подмосковную дачу. Главным добытчиком в семье был, конечно, Георгий Степанович, который работал «по снабжению». И хотя числился он каким-то десятым заместителем на базе, на жизнь хватало. В условиях тотального советского дефицита должность у него была очень хорошая. Однажды, купив по дешевке полдачи в престижном районе Подмосковья, он сумел подкопить деньжат и позже выкупил ее полностью. Нужно было позаботиться не только о том, чтобы детям было где отдыхать, но и подумать об их раздельном проживании в дальнейшем, учитывая их все нарастающую неприязнь друг к другу. Впрочем, причина этой вражды лежала на поверхности. Это было элементарное соперничество: кого больше любят родители. Любили, конечно, больше Олега. Так получилось. За покладистость, практичный ум, беспроблемность. Но Мила не могла с этим смириться…

Однокомнатная кооперативная квартира, в которой жила сейчас Мила, была также куплена в свое время благодаря неутомимым стараниям отца.

Но если за материальную часть в доме отвечал Георгий Степанович, то за духовную – Ирина Михайловна. Как-то, уже, будучи взрослой, Мила вынуждена была признать ее заслуги.

– Ну, мать, не перестаю тебе удивляться… Такое ощущение, что ты не билетершей в кинотеатре проработала, а, по меньшей мере – заместителем директора московского Дома кино, – говорила дочь, подразумевая не только умение матери заводить нужные знакомства и связи, но и умение их поддерживать долгие годы.

Да, была она всего лишь билетершей в кинотеатре. Но в кинотеатрах в былые времена часто устраивались встречи с известными артистами перед премьерой. Она знала, кого пригласить на такой вечер – участкового врача, которая всегда продлит больничный и даст рецепт на дефицитное лекарство, кое-кого из школьных учителей своих детей, знакомую портниху, или новенькую одноклассницу Милы Светочку, чей отец занимает хорошую должность …

И своих детей она часто брала на такие встречи. После разговора со зрителями директор кинотеатра всегда приглашал именитых гостей «на чай» в свой кабинет. Разумеется, там был не только чай… Артисты, только что мелькавшие на экране, сидели рядом за столом, пили, ели, смеялись, вспоминали смешные истории из жизни. И Ирине Михайловне очень хотелось, чтобы Мила выбрала себе профессию, связанную с искусством – театром или кино.

– Вот о какой жизни надо мечтать! Вот в какую среду надо попасть! – наставляла она свою подрастающую дочь, которой не совсем понятен был ход мысли матери: то ли ей в актрисы готовиться поступать, то ли мужа искать артиста или режиссера.

Зато с Олегом все было ясно. Он еще в шестом классе заявил, что будет часовщиком. После восьмого пошел в техникум, выучился на часовщика, умел также гравировать, что впоследствии дало возможность Ирине Михайловне не без гордости заявлять, что у сына – замечательная профессия и что он зарабатывает не только на «хлеб с маслом», но даже – «с икрой».

Но для дочки ей хотелось чего-то особенного, хотя успехами школьными она не радовала и десятилетку оканчивать никак не хотела. Ирина Михайловна, в свое время закончившая всего лишь семилетку, понимала, что дочке десятилетки никак не избежать. Но Мила с таким большим напрягом завершила девятый класс… И стало ясно, что с аттестатом зрелости могут возникнуть проблемы, как бы мать не старалась.

Вот тут-то Ирине Михайловне и пригодились ее многочисленные знакомые. Она звонила, советовалась с ними, куда бы получше пристроить свою непутевую дочь. Кто-то из них и посоветовал ее дочери поступить учиться на гримера в училище, где еще также обучали на костюмеров, художников-бутафоров сцены, художников-декораторов.

Ирина Михайловна смекнула быстро: это было как раз то, что нужно. Во-первых, туда для поступления достаточно было свидетельства о восьмилетнем образовании, а, во-вторых… Дочка, после завершения учебы, с такой профессией могла работать и в театре, и на киностудии. В общем, выбору интересной и перспективной профессии Мила была обязана матери.

Но училась Мила с большой ленью, занятия часто прогуливала. А потом и вовсе начались загулы в общежитии с художниками-однокашниками, куда Мила наведывалась довольно часто. Молодежь веселилась и прожигала жизнь. У них даже термин был такой – «разлагаться». Например, кто-то, приглашая ее в общагу, мог спросить: «Ты придешь к нам разлагаться сегодня вечером?»

Миле нравилось такая беззаботная жизнь: пили-дымили, говорили об искусстве и… «разлагались».

«Гулять с умом», как учила ее мать, у Милы не получилось. Поэтому не удивительно, что в шестнадцать ей пришлось сделать аборт. Мать хваталась за голову, усталый отец, приходя с работы, недовольно сопел за едой и качал головой.

– Ну, это в вашу породу, в твою двоюродную сестрицу, – как бы оправдываясь перед мужем, говорила Ирина Михайловна, намекая на незамужнюю и известную своим скандальным поведением родственницу Георгия Степановича.

Главный добытчик молча ел и сопел, зная, что спорить с женой бесполезно.

Тогда же мать серьезно призадумалась над будущим дочери: пусть лучше рано выходит замуж, чем такая безалаберная жизнь. Уже было все для нее ясно – дочка звезд с неба хватать не будет…

На свою первую практику Мила попала не в тот театр, куда хотела, а куда направили из училища. Но все же это был московский театр, который жил своей специфической жизнью. Для человека нового и любознательного здесь было много интересного. Но Мила не была любознательной и ходила сюда, как бы отбывая трудовую повинность. Ей еще, пожалуй, крупно повезло, что ее наставница по профессии, гример со стажем – Маргарита – с сухим морщинистым лицом прокуренной женщины, и короткой стрижкой «под мальчика», не была требовательной занудой. Маргарита была большим мастером, но Миле не дано было это понять. Она видела в ней лишь странную, не от мира сего худую, некрасивую и немолодую женщину с плоской грудью. И еще ей казалось, что женщина такой профессии должна выглядеть совсем иначе.

– А мы люди из обслуги, – сказала просто Маргарита в первый день знакомства с Милой, сразу ее как-то ошарашив и приземлив, не вынимая изо рта папиросу с едким дымом. – Высокое искусство вон там, – и кивнула в сторону сцены, добавив при этом, – но это вовсе не означает, что мы должны плохо работать. В нашей профессии есть много хитрых секретов…

Она быстро, оценивающим взглядом, посмотрела на девушку и про себя отметила, что вряд ли из нее будет толк. Потому что у нее пустые глаза. Потому что она не дышит атмосферой театра. Не чувствует его запаха. А раз так – значит у нее плохо со слухом… Душевным. Но, естественно, она ей этого не сказала.

В этот же театр Мила пришла работать после окончания училища. Ее мало трогало освоение секретов профессии, зато оно проявляла очень большой интерес к сплетням и интригам, которых всегда в любом театре с избытком. На тот момент на глазах у всех развивался роман Примадонны театра с актером, которого она привезла с очередных гастролей – красавцем, подающим большие надежды.

Мила не понимала, как это такой красавец может крутить любовь с женщиной, которая его на пятнадцать лет старше. Хотя, она не могла не отдавать ей должное: Примадонна была интересна и к тому же выглядела значительно моложе своих лет. Ей было вообще присуще свойство многих актрис – очень долго выглядеть женщиной без возраста… Но почему-то именно это обстоятельство очень раздражало восемнадцатилетнюю девушку. Может быть, потому, что сама она благодаря округлым формам выглядела старше своих лет? Ей вообще жутко не нравилась Примадонна, очень четко державшая дистанцию по отношению к гримерам и прочим костюмерам, за исключением Маргариты.

У Милы все время возникало желание ей как-то насолить, сделать пакость. А тут еще этот актер каждый день перед глазами. Двухметровый красавец с орлиным взором, всеобщее обожание и разговоры…Одним словом – герой-любовник на сцене и в жизни. Как было не увлечься? «Неужели же у меня – молодой, меньше шансов, чем у этой вредной и капризной старой тетки?» – рассуждала Мила, глядя на себя в зеркало и зная, сколько в действительности лет Примадонне. – Неужели же он не обратит на меня внимание?»

Да, она не родилась красавицей. Но зачем же существуют разные «женские штучки»? Да и к тому же – профессия у нее какая! Невысокий нависший лоб скрывался за милой челочкой. Глубоко посаженые бесцветно-серые и маленькие глазки делались выразительными, если на веки умело нанести нужные тени и густо накрасить ресницы. Узким губам (как подмечено в народе – признаку злого нрава и скаредности) можно придать припухлость и увеличить объем, умело пользуясь контурным карандашиком и губной помадой… Слишком широкие скулы «сузить», умело наложив пудру разных оттенков. После такого макияжа отнюдь не точеный нос с горбинкой становился не так заметен…

– Да ты у меня просто красавица, – восхищалась мать, глядя на Милу, наводившую марафет.

Ну, красавица не красавица, а жить с такой внешностью можно, считала Мила. Спасибо косметике. Также все то, что находилась от плеч до талии, ее тоже устраивало, даже было предметом гордости. Но вот ниже… Это ее была вечная головная боль…

С широкими бедрами еще можно было смириться. Но вот с короткими и толстыми ногами с большими икрами – трудно. Она страдала от этого всю жизнь. В школе мальчишки, и даже девчонки, дразнили ее футболисткой. Когда она подросла, то по той же причине не смогла носить мини-юбки. И также – джинсы. Что было для нее вообще невыносимо и жутко обидно, особенно в то время, когда все ее ровесницы бегали в коротких юбчонках и облегающих джинсиках, добытых с таким трудом.

Какие уж там джинсики, икры выпирали даже из-под брюк, сшитых по индивидуальному заказу… Поэтому ее пожизненным уделом стали юбки, максимально прикрывающие ноги.

– Какая ерунда, – не соглашалась Ирина Михайловна, когда Мила жаловалась на фигуру. – Молодость – вот твое преимущество и достоинство на сегодняшний день. И не забывай: к тому же ты – москвичка, живешь не в Тмутаракани какой-нибудь и не в городе ткачих. Сколько у тебя возможностей, опять же, если распорядиться этим с умом…

– Ну, возможности – возможностями, – деловито и самоуверенно соглашалась дочь, – только мужики всегда на ноги пялятся…

Ирина Михайловна, так радовавшаяся в свое время, что ее дочь работает в театре, до сих пор не знала, что же в действительности тогда такое произошло, из-за чего ее дочь написала заявление «по собственному желанию». Она знала эту историю со слов дочери: дескать, та однажды просто не угодила капризной Примадонне… А расшаркиваться перед нею как другие, не захотела. Это была, так сказать, «официальная версия». О том, что произошло в действительности, знала только Мила.

На тот момент она проработала в театре более года. И даже ходила на работу с интересом, потому что там могла видеться с «предметом» своей страсти. Сама специфика ее работы давала ей немало возможностей для этого. Подстраивала она «случайные» встречи и в театральном буфете, и просто на улице… Но, набиравший силу и известность актер, похоже, ничего не замечал. Был он человеком жизнерадостным и общительным. С одинаковым уважением относился к коллегам по актерскому цеху и осветителю и рабочему сцены. В нем не было ни столичного снобизма, ни обычного человеческого хамства. В Миле же переполнявших ее эмоций накопилась столько, что они должны были во что-то однажды выплеснуться. Она жутко ревновала его к Примадонне. И ненависть ее достигла апогея.

Однажды случилось так, что Маргарита сильно заболела. В промозглом и сыром московском марте у нее произошло обострение бронхита заядлого курильщика. Это случилось в начале месяца, а 8-го марта Примадонна со своим другом должны были показывать сценку из спектакля в сборном концерте, проходившем в каком-то Дворце культуры по случаю Международного женского дня.

Мила так давно вынашивала месть в своем сердце, что ей даже ничего не надо было придумывать. Все придумалась само собою.

Примадонна сидела перед зеркалом, уже облаченная в роскошное розовое платье со множеством оборок, курила через мундштук и сама себя лениво гримировала, прикрепляя накладные ресницы и припудривая нос.

– Что же это за жуткая несправедливость такая, дружочек, – жалобно обращалась она к актеру, – что я и в праздник всех женщин должна работать?

– Ну, что поделать, – отвечал тот, подмигивая костюмерше и гримерше, – планида у тебя такая…

– Я думаю, мы сегодня после трудов праведных гульнем где-нибудь в ресторанчике?

– Конечно, как пожелаете, королева, – говорил атлетический красавец, скрестив руки на груди и любуясь Примадонной.

Эта манера вести интимные разговоры, словно вокруг никого не было, всегда жутко раздражала Милу. А ревность делала ее жизнь невыносимой. Тем более, что она была женщиной, и к тому же – молодой. И тоже не отказалась бы посидеть в ресторанчике. И ей тоже не хотелось работать в праздничный женский день.

– Парик, детка, – только и произнесла Примадонна, небрежно и в тоже время требовательно кивнув в сторону Милы.

У Милы уже все было готово. Еще как «готово»! В этой сценке использовался пышный парик со множеством буклей и локонов. Она подошла к Примадонне и стала осторожно его прикреплять.

Примадонна недовольно поморщилась, вспомнив болеющую Маргариту, к рукам которой она привыкла за многолетнюю работу в театре.

– Ладно, сойдет и так для этой публики, – сказала Примадонна, через пару минут, отодвигая руку Милы и подразумевая пролетарскую аудиторию Дворца культуры крупного московского завода.

Она сама еще небрежно подколола несколько шпилек и направилась, наконец, с актером за кулисы, выразив неудовольствие по поводу какой-то тяжелой энергетики, которая, как ей показалось, исходит от новенькой гримерши… Но Мила уже этого не слышала.

Все складывалась как нельзя лучше. Парик был специально не очень хорошо закреплен, но теперь у нее было оправдание: Примадонна сама ее торопила. Но и это было не все. В роскошном парике Мила специально заранее отрезала несколько локонов и буклей, а затем незаметно запрятала их в пышные хитросплетения парика. Она знала, что в динамичной сценке из оперетты актеры будут танцевать и петь.

Все случилось именно так, как она задумала. Когда Примадонна танцевала, невольно сотрясался парик. Сидевшие в первых рядах зрители начали хихикать, когда полетели ловко подрезанные локоны и букли. К тому же, к своему ужасу, Примадонна обнаружила, что парик очень плохо прикреплен, и ей периодически приходилось делать движение рукой, чтобы он не слетел с головы.

Мила вообще относилась к породе тех людей, которые сначала что-то делают, а потом думают. Но тут она все продумала до конца. Она пошла на этот шаг, зная, что ей все равно придется уйти из театра. Слишком невыносимо была наблюдать за развитием театрального романа…И к тому же – ей не нравилось обслуживать кого-то.

– Где эта мерзавка? Где эта пигалица, из-за которой у меня парик не слетел только потому, что я должна была держать его обеими руками? – кричала разъяренная Примадонна.

– Но ведь вы торопились… Сами не дали мне закрепить его как следует, – спокойно, и даже невозмутимо ответила Мила.

– А что это за клочья сыпались с моей головы? – продолжала наступать актриса, понимая, что сама дала повод этой мерзавке для оправданий.

– Я не знаю. Очевидно, парик уже старый…Возможно, его надо было отдать в ремонт мастеру. Меня никто не предупредил…

– Не надо ссориться в праздничный день. Подумаешь, сборный концерт, – выступил дипломатом герой-любовник на сцене и в жизни. – Пойдем-ка лучше в зал, сейчас Кобзон будет петь, – сказал он, уводя разгневанную Примадонну.

Но странное дело: осуществив свою месть и неторопливо бредя домой, Мила ощущала, что червь досады и зависти по-прежнему гложет ее. Она вдруг постигла некую жизненную истину: оказывается, у немолодой, но красивой женщины больше шансов, чем у молодой, но некрасивой. И еще она поняла одну вещь: все эти костюмеры, гримеры, осветители и прочие рабочие сцены, без которых, однако, не обходятся ни в одном театре, навсегда останутся людьми второго сорта, обслуживающими искусство. Неким его предбанником, представителя которого в любой момент можно обозвать «мерзавцем» или «пигалицей», и никто даже этого не заметит.

«Ну, уж нет, разбирайтесь сами со своим «высоким» искусством, но только без меня», – злорадно думала она, придя домой и набирая номер телефона заместителя директора театра, чтобы сказать, что она хочет уволиться и не желает, чтобы ее оскорбляли.

– Я должна опередить эту стерву, вдруг она решит настучать на меня, – рассуждала Мила вслух, многократно набирая занятый телефонный номер.

Заместитель директора театра, хотя уже и тяпнул по случаю женского дня, но рассуждал здраво.

– Да все это ерунда, детка. Какой-то там старый парик… Ну, обозвала, подумаешь, – говорил мужчина, которого оторвали от праздничного стола. – Она ведь ведущая актриса театра, вы должны это понимать. Ну, не знаю, не знаю… Поступайте, как хотите. М-да, если у нас еще молоденькие гримерши с амбициями будут, как же нам дальше работать…

Много лет спустя, когда Мила вспоминала об этом преднамеренном зле, оно казалось ей какой-то детской шалостью. На нее очень сильное впечатление произвел рассказ одной известной актрисы в какой-то телевизионной программе. Когда ведущий спросил у нее, часто ли ей приходится сталкиваться с завистью, актриса рассказала историю, как однажды ей после спектакля подарили красивые розы с отравленными шипами. Она укололась и очень долго и серьезно болела.

– Да, – невольно восхитилась Мила, – вот это месть, настоящая месть…

А тогда она ушла из театра и никогда больше не работала по своей специальности. Ни в театре, ни на киностудии. Спустя годы, когда все поросло мхом, и Мила работала всего лишь помощницей администратора в Доме кино, все ее знакомые знали, что Мила окончила что-то, связанное с искусством – то ли ГИТИС, то ли ВГИК…И сама она этот миф не собиралась развенчивать.

И теперь она, ох, как много могла бы порассказать об этом самом высоком искусстве, проработав двенадцать лет в московском Доме кино. Престижные просмотры, премьеры фильмов, встречи с именитыми актерами, которых она видела каждый день за стойкой бара или за соседним столиком кафе, где она перекусывала в свой обеденный перерыв, уже давно стали чем-то обыденным Она знала, чего стоят «дружеские» рукопожатия, фальшивые улыбки на публику и даже поцелуи людей, в действительности зачастую ненавидящих друг друга. О знаменитых завсегдатаях этого дома она знала все: кто с кем развелся, кто на ком и в который раз женился, кто чей любовник или любовница. Она бы много интересного могла поведать об одном известном режиссере, которого встречала каждый раз с новой молоденькой актриской. Когда актрисок не было, появлялись просто смазливые девицы с улицы, которым он сулил главные роли в своих кинофильмах. Впрочем… Да разве только он один был этим грешен.

Ее работа в основном состояла из трепа по телефону и многократного питья кофе. Нужно было особо именитых деятелей пригласить на предстоящую премьеру – она их обзванивала, предупреждала. Следила также за тем, чтобы художник во время выпустил афишку для внутреннего пользования с новостями, с премьерами, поздравлениями юбиляров… Иногда развозила по нужным адресам пригласительные билеты на творческие встречи или премьеры. А когда гости приходили – препровождала их в зал на лучшие места. И все в таком духе. Само собой, она ходила на премьеры, просмотры и приводила туда кого-нибудь из своих знакомых. Она, благодаря своей работе, для кого-то становилась полезной знакомой, рассчитывая, в свою очередь, на чью-то благодарность. В общем – киношные тусовки, презентации, проходившие в этом творческом доме, были неотъемлемой частью ее жизни. Этой работой она очень дорожила и ни в коем случае не хотела ее потерять. А уж как довольна была Ирина Михайловна…

Мила открыла глаза, тупо поводила ими по сторонам. И вместе с пробуждением пришло осознание всего. И сразу удушливой волной накатилась депрессивная тоска. Невыносимая, черная тоска. У нее такое уже бывало. Она подумала, что надо бы у матери попросить каких-нибудь серьезных успокоительных таблеток. Валерьянка тут уже не поможет…

Она встала, отдернула шторы и потянулась. Взгляд ее упал на целлофановые пакеты, в которых лежали подарки для Вики, которые принес Виктор. Она подошла к креслу и стала вытряхивать содержимое пакетов. Из одного из них выпал небольшой листок из блокнота, на котором было написано: «Вика, позвони по этому телефону. Надо встретиться. Папа».