Текст книги "Остановленный мир"

Просто так

Есть чудная дзенская история, которую вычитал я – не помню в какой книжке – в эпоху моих собственных дзенских опытов; история про человека, стоящего на вершине холма – и трех других, стоящих внизу и спорящих, что он там делает. Один полагает, что этот человек на вершине холма – пастух и что он стоит там, высматривая пропавшую из стада овцу; другой говорит, что нет, вряд ли, скорее всего, он ждет друга; третий думает, что он наслаждается ветром и вечерней прохладой. Они спорят, спорят, договориться не могут, наконец, карабкаются наверх, чтобы спросить самого человека. Вы здесь стоите, потому что овцу высматриваете? – Нет, я не пастух. Потому что друга ждете? – Нет, я не жду никакого друга. Потому что наслаждаетесь ветром и вечерней прохладой? – Да нет, я и вечерней прохладой не очень-то наслаждаюсь. – Тогда зачем же вы здесь стоите? – А ни за чем. Я просто так здесь стою…

Аргентинское танго, колумбийская кумбия

Виктору (если он знал ее) нравилась (я уверен) эта история; он только спрашивал себя, удивляясь себе, было ли его просто так – дзенским просто так, или это было просто так – просто так. Он часто и все чаще удивлялся себе теперь. Он полюбил латиноамериканскую музыку, пристрастье к которой, вместе с сумкой компактных дисков, Тина привезла когда-то из Мексики. Тина слушала эти диски, другие диски, когда снимала кого-нибудь, что-нибудь (у себя дома и в студии возле Восточного порта), когда возилась с отснятым материалом на компьютере или, по старинке, без оного (что составляло одно из любимейших занятий ее); хорошо в этой музыке разбиралась, то есть слушала не только всем известных певцов и певиц (Buena Vista Social, понятное дело, Club и Сезарию, конечно же, Эвору), но и таких, о которых, как понял Виктор, знакомясь с материей, почти никто в Европе не слыхивал, кроме уж совсем завзятых знатоков и любителей, оригиналов и чудаков… Виктору не все, разумеется, нравилось, но многое нравилось очень сильно, к собственному его удивлению. А что, собственно, здесь удивительного? А удивительным было здесь просто так. Ему эта музыка – с ее гитарами, ее голосами, ее разными стилями, разнообразными вариантами этих стилей, колумбийской кумбией и кумбией аргентинской, так называемой романтической кумбией, пачангой и сальсой, ее безудержными или притворно-сдержанными, всегда готовыми к взрыву ритмами, – нравилась сама по себе, без всякой, еще раз, связи с его аскетическим подвигом, его поисками всеразрешающей истины, всеобъясняющей пустоты, и это столь обычное для всех других людей (незанятых, или не столь сильно занятых поисками истины, не говорю уж об аскетическом подвиге) дело (обстоятельство, состояние души…) – вот просто нравится тебе что-то, и все тут, – казалось ему, отшельнику и подвижнику, почти фантастическим, как будто он узнавал в эти годы какого-то нового, до сих пор не известного ему персонажа – в себе, не известного ему самому – себя, впервые знакомился с ним и с собою. Ему, выходит, нравится латиноамериканская музыка, и карибская, и мексиканская, и аргентинская, и морна, и соул, и танго – вот так новость, вот так сюрприз… Да он просто не обращал на себя внимания (казалось ему). Теперь он внимание на себя обратил, увидел себя, удивился себе. Так нравилась ему эта музыка, что, в конце концов, купил он музыкальную систему, усилители и колонки, дорогие и очень хорошие – он покупал теперь только дорогие, хорошие вещи, – очень странно смотревшиеся в его почти пустой (как впоследствии я мог убедиться), японскими татами выложенной квартире, в соседстве с дза-дзенской подушкой и бронзовой статуей бодхисаттвы Манджушри с коротким мечом в руке, рассекающим наши иллюзии, соблазны и заблуждения, нашу самость и личность… Не только слушал он теперь эту музыку и у Тины, и у себя дома, готовя ужин и убирая квартиру – это он-то, на любые хлопоты по хозяйству смотревший до сих пор как на саму, пытавшийся и ужин готовить и квартиру убирать в медитативном молчании, не отрываясь от коана, от поисков подлинного лица! – не только слушал он музыку, но, в сущности, хотелось ему танцевать, то и дело ловил он себя на том, что начинает приплясывать, и почему бы, он думал, не записаться ему вместе с Тиной на какие-нибудь – во Франкфурте их множество, как везде – курсы танго, или курсы сальсы, или курсы еще чего-нибудь, не так уж важно чего; однажды, проходя вдвоем мимо кафельного плоского здания Института имени Сервантеса, Instituto Cervantes, испанского, суконным языком скажем, культурного центра, в начале Ротшильдовского парка и, значит, по соседству со Старой оперой, с Lifestyle-лавочкой, да и от Тининого дома недалеко (во Франкфурте все рядом, если не рядом, то близко), в какой-то весенний вечер проходя мимо этого испанского института, обнаружили они, он и Тина, что двери распахнуты, толпа переминается в вестибюле от стенда к стенду и за распахнутыми тоже дверями большого зала видны танцующие пары, слышны звуки танго. В самом деле, был, говоря языком не менее суконным, день открытых дверей; можно было записаться на курсы такие и курсы сякие; выпить вина и отведать паэльи; можно было за небольшую плату поучаствовать в танцах, попробовать первые па под руководством веселой учительницы с выкрашенными в серебро волосами. Виктор хотел этого, а Тина совсем не хотела. Были две пожилые пары, танцевавшие лучше всех, две дамы на высоких каблуках, два джентльмена, щелкавшие кожаными подошвами лакированных блестящих ботинок. Была совсем молоденькая пара, зашедшая, похоже, случайно, как и Виктор с Тиной, мальчик в кроссовках и джинсах, девушка все-таки в туфельках. Выяснилось, что Виктор простейшие, и даже непростейшие танговые шаги уже знал, помнил их по школьным урокам танцев; в паре с учительницей, болтавшей серебряными, гладкими волосами, двигался так уверенно, как будто танцевал каждый вечер, с той сосредоточенностью, которую вносил во все, что делал, но и с какой-то, Тине, пожалуй, еще незнакомой, отсутствующей улыбкой. А по сути он ведь и танцевал каждый вечер, каждый день и каждое утро, после сессина в особенности, казалось Тине, стоявшей в сторонке, переминавшейся у дверей. Рассыпая волосы, учительница откидывалась назад, перехваченная им в талии, заступая ему за бедро, очевидно, им очарованная… Чтобы записаться на курсы, нужен партнер, нужна партнерша. Виктор хотел, Тина не хотела по-прежнему. Мы можем подыскать вам партнершу, объявила сребровласая, вздымая и опуская маленький отчетливый бюст, зыркая глазами на Тину. Что ж, прекрасно, объявила, в свою очередь, Тина, когда они вышли на розово-закатную улицу, пускай он записывается, а ей не нужно, неинтересно. С таким несчастным, лживо-спокойным лицом она произнесла это, что, почувствовал Виктор, лучше уж ему отказаться от курсов танго в институте Сервантеса, по крайней мере, до тех пор, покуда не удастся ему уговорить Тину танцевать вместе с ним. А он и хотел танцевать с Тиной, ни с какой не сребровласой учительницей. Но Тина чувствовала себя слишком большой, слишком толстой, слишком неловкой; да и вправду ей это было неинтересно, не нужно.

Сезария в Мюнхене

Ей и не случалось танцевать ни с кем, ни разу, даже не с Бертиных, а с каких-то уже совсем давних времен, со времен ее соленых волос и поездок по Рейну на пароходе, первых, беспоцелуйных, дружб с патлатыми, неуправляемыми мальчишками, которые на тех школьных идиотических вечеринках, куда она вскорости перестала ходить, приглашали ее, лишь если не было у них другой, лучшей пары. Прошлое преследует нас, и мы, наверное, никогда не убежим от него… Виктор почувствовал здесь границу, перейти которую дано ему не было. Зато с радостью, или, по крайней мере, убеждая себя, что с радостью, согласилась она ехать с ним в Мюнхен на концерт Сезарии Эворы, хотя ехать надо было часа четыре, если пробок не будет, а они почти всегда есть, в одну, четыре же, в лучшем случае три с половиной, в обратную сторону, и в обратную сторону – ночью, и, конечно, это напомнило ей безумные эскапады Бертиных времен, поездки в Париж и Лондон, ночные, долгие возвращенья. Вспоминать об этом ей не хотелось; но не хотелось и отказывать Виктору; и вообще надо радоваться жизни, убеждала она себя; уметь радоваться жизни или учиться этому; оставаться молодой, способной на авантюру, готовой к любым приключениям; хотя, будь ее воля, сидела бы она дома, перебирала бы свои фотографии. Но Виктор, страшно узнаваемыми, шальными глазами на нее глядючи, говорил, что билеты заказаны, махнем в Мюнхен, почему бы и нет, четыреста километров туда и четыреста километров обратно, подумаешь, плевое дело, зато увидим живую (еще живую) легенду, вообще прокатимся, он с работы уйдет пораньше, а к утру они возвратятся. И назавтра в банк пойдет он невыспавшимся? Ну и что с того; пойдет, значит, невыспавшимся; не привыкать стать… Концерт был в Мюнхенской филармонии, в так называемом Гастейге, чудном месте и зале, предназначенном, впрочем, для концертов чинных и симфонических; смешно было смотреть на расфуфыренную публику, в костюмах и вечерних платьях, сидевшую в своих креслах, как будто играли ей Брукнера или Брамса; лишь отдельные девушки подходили к сцене или к барьеру, отделявшему бельэтаж от партера, начинали приплясывать, вращая над головою руками, более или менее голыми. Тина думала, что Виктор тоже пойдет к барьеру и станет приплясывать вместе с голорукими девушками, а Виктор думал, что Тина все равно не пойдет вместе с ним, и потому оставался сидеть, лишь отбивая пальцами такт сперва на своей, затем на ее, Тининой, круглой коленке. Великая певица выступала, как всегда выступала она, босиком, уже старенькая, маленькая, с короткой стрижкой, с едва заметно, но все-таки заметно неподвижной после инсульта рукою, стараясь, похоже, скрыть эту руку, становясь к очарованному залу чуть боком; после нескольких песен, устав от них, села в прозрачно-сумрачной глубине сцены за маленький столик и, к восторгу публики, наблюдавшей скорее за нею, чем за ее молодыми музыкантами, продолжавшими в свете софитов играть свои прекрасные, печальные, пресловутой капвердской меланхолии (содаде…) исполненные мелодии, закурила сигару (кто когда курил на сцене в Гастейге?), выпила сначала одну, потом, к растущему восторгу публики, еще одну рюмочку очевидно многоградусного чего-то; затем исполнила еще несколько песен (морн), как-то неуверенно держа микрофон пальцами в кольцах, почти не улыбаясь, с крошечной, тайной, только в бинокль, предусмотрительно взятый с собою Виктором, различимой усмешкой в глазах, с каким-то трагическим покоем в лице, во всем облике.

Ночные гонки

Я по-прежнему жил тогда в Мюнхене, но они не позвонили мне и не позвали меня с собою, и даже времени, чтобы пройтись по городу, у них не было; лишь после концерта спустились они к реке, к ее бурно шумящим, в прозрачном сумраке городской ночи, порогам, к тем каменистым отмелям, на одной из которых (о чем они, конечно, не думали и не знали) я сидел когда-то, не так уж и задолго до этого, с моим другом Павлом Двигубским, наблюдая за смешным американцем с зализанным коком, пускавшим камушки отскакивать по воде… Виктору же и вправду не составляло труда промчаться ночью четыреста километров по пустым автострадам, выжимая из Тининого бедного «Гольфа» все, на что тот был способен, и сто шестьдесят, и сто семьдесят километров в час. Было бы у него «Порше», выжал бы и все двести. «Порше» пока что не было, но перспектива «Порше» была. Да и банк мог предоставить ему машину, пусть не «Порше», если бы он захотел. Потом выяснилось, что не нужно ему никакого «Порше» и вообще ничего не нужно, но в те годы казалось – по крайней мере, Тине казалось, – что «Порше» скоро появится. Пока «Порше» не появилось, брал он, бывало, Тинин «Гольф» и выезжал на автостраду, один, в глухой час бессонной ночи, когда машин почти нет и ничто, никто не мешает автомобильным безумствам. Ему, опять-таки, самому удивительной казалась эта вдруг вспыхнувшая в нем страсть к чудовищно быстрой езде, одинокой гонке по ночным, пустым автострадам – гонке, которая требовала такой же, конечно, сосредоточенности, какой вообще все требовало от него или он требовал от себя – или даже не требовал, но какую он вносил во все, что делал, внутренне и в глубине душе, как дзен-буддисту оно и положено, продолжая сидеть, даже если сидел за рулем, до двухсот, действительно, километров в час разгоняя изумленный Тинин «Гольф», не привыкший к таким скоростям и таким приключениям. Ночь проносилась мимо него всей россыпью своих огней, падавших в пустоту. Мелькали синие, отражавшие свет фар указатели – Ашаффенбург, Вюрцбург, если мчался он по А3, или, может быть, Дармштадт, Маннгейм, Гейдельберг, если гнал на юг по А5, – в час и в два ночи автострада принадлежала ему одному, и А5, и А3, разве что безумный какой-нибудь мотоциклист, ночной брат его, летел по левой полосе с турбовинтовой, уже астрономической скоростью, сотрясая пространство, на краю гибели, в ландшафтах предсмертия. Машина слушалась его, как живое, объезженное существо; мыслей в голове было так же мало, как машин на дороге; он уехал от своих мыслей; уезжал от них все дальше и дальше; уезжал еще от чего-то; от всех своих личин, лиц и личностей… Иногда включал он (даже не включал, а, воспользуюсь советским словечком и да простит меня Аполлон, врубал) музыку, и если уж совсем скоро ехал, то не Bueno Vista, и не Сезарию Эвору, и не замечательную, очень ему полюбившуюся перуанскую певицу Сюзанну Баку (Susana Baca), а какой-нибудь Hard Rock, Punk Rock, Heavy Metal, грохотавший в машине и у него в мозгу, на всю вселенную и всю автостраду, какого-нибудь безумного, вихрястого, дрыганого Игги Попа, о котором он прежде не слыхивал, которого купил теперь несколько дисков, продолжая удивляться себе, спрашивая себя, неужели и это в нем есть, и это он сам… Это было в нем; это был, наверное, тот крутой парень (да простят меня музы…), посетитель дискотек и рок-концертов, любитель кожаных курток, тяжелых цепей и браслетов с шипами, которым он не успел побывать, которым уже поздно было теперь становиться (да он вовсе и не хотел становиться им), но который, значит, все-таки жил в нем, оживал в нем, в два часа ночи засыпать не желал; наоборот, заворачивал на заправку, по-хопперовски светившуюся неоновыми огнями, где за стойкой сидели, поодаль друг от друга, в отрешенном молчании, глядя в пенную муть своего пива, два бессонных водителя громадных грузовых фур, которым ездить по ночам запрещено, да еще какой-нибудь трагический старик с паркинсоново-подагрическими руками, коротавший, похоже, ночку на этой автостраде, этой заправке, где и он, Виктор, пива не пивший, остро и счастливо ощущая поэзию этого одиночества, этой заброшенности и этой беды, выпивал двойное эспрессо (что тоже было для него, знатока и любителя дзенских чайных утех, новым приключением, новым лихачеством…) – или просто покупал баночку противноватого, но бодрительного напитка под характерным названием Red Bull, «Красный бык», в ту пору им и открытого, и, поставив эту узкую баночку в углубление возле коробки передач, гнал все дальше и дальше, в непроглядную ночь, под взвихренный грохот, отбойную дробь ударных, стальные стоны электрогитары, по-прежнему чувствуя себя молодым, бесшабашным, сильным, очень живым.

Опять Вертер

Бывало, впрочем, что просто включал он радио; по радио, во время такой одинокой гонки, на полпути все к тому же Вюрцбургу, услышал он как-то оперную французскую арию, заставившую его сбавить скорость, уйти в правый ряд. В опере Виктор не разбирался, до сих пор, может быть, и не слышал никаких опер, разве что «Пиковую даму» да, кажется, «Хованщину», на которые бабушка водила его в детстве в Мариинский театр, которые, и та, и другая ничего, кроме ощущения давящей скуки в тогда еще детской душе его не оставили. Теперь были ощущения другие. Что-то, он сам не мог сказать себе, что же именно, тронуло и пленило его в этой, как впоследствии выяснилось, арии Вертера из оперы Массне, о существовании которого и которой он и не подозревал до сих пор, так сильно, сладко и мучительно его тронуло, что не только он был вынужден уйти в правый ряд и до каких-нибудь комических пятидесяти километров в час сбросить скорость, благо никого не было на автостраде, но даже вынужден был остановиться, в конце концов, на ближайшей парковке, потому что не видел уже дороги от внезапных, непонятно откуда – из каких до сих пор неведомых ему областей души? – нахлынувших на него слез. Pourquoi me réveiller, ô souffle du printemps?.. Он, конечно, нашел эту арию на другой день в Интернете; даже его рудиментарного французского хватило, чтобы понять слова, да к тому же и английский перевод, бегущей строкою, обнаружился в большинстве записей. Зачем ты пробуждаешь меня, о дуновение весны?.. Я чувствую твою ласку. А ведь близко, близко уж время бурь и печалей… Он прослушал эту арию в разных исполнениях раз тридцать, не в силах оторваться от этой мелодии, этих огромных, словно гипертрофированных чувств, расширявшихся и набиравших объем у него в душе, как расширялись и набирали объем голоса певцов, менее или более знаменитых, совсем знаменитых: Паваротти, Плачидо Доминго (певцов, о которых, случалось, беседовали его коллеги, с претензией на причастность к возвышенному; которые до сих пор в его жизни не значили ничего; вот, выходит, начали что-то значить…).

Опера, страсть

Мир духов рядом, дверь не на запоре. Тут же выяснилось, что как раз во Франкфурте, в Новой опере, поставили «Вертера»; сразу же и купил он астрономически дорогие билеты на чуть ли не вторую премьеру. По крайней мере, не нужно было на этот раз ехать в Мюнхен, зато нужно было примерять вечерние платья, которых Тина давно не надевала, ни одно из которых на ней не застегивалось, покупать, в конце концов, платье новое, черное не менее прежних, наряжаться и мазаться. Тина в этом черном платье с глубоким вырезом, в черных чулках и остроносых черных лакированных туфельках, с ниткой жемчуга на полной шее, показалась ему ослепительной; было счастьем появиться с ней на людях, в расфуфыренной и надушенной толпе, туалеты которой здесь как раз были уместны, в этой франкфуртской Новой опере, снаружи довольно прозаической, но внутри вполне торжественной, мимо которой он только проходил и на велосипеде проезжал до сих пор, едва ли обращая внимание на меломанов у входа, на большие афиши новых спектаклей. Они теперь часто стали там появляться; Виктор полюбил оперу, к очередному своему изумлению, открывая себя для себя же; полюбил и Бизе, и Верди; в не меньшей степени полюбил сами их выходы в оперу, ритуал оперы, не очень частый, но повторяющийся праздник (дело кончилось покупкой абонемента). Наслаждением было уже наблюдать за Тиниными приготовлениями, за тем, как она одевалась и красилась; очень осторожно, очень медленно тянуть вверх молнию ее платья. Ему казалось, все смотрят на них в фойе – на его бритую голову, его сумасшедшие, преувеличенные глаза, ее роскошные формы, сильные икры в черных чулках с искрою; и это тоже волновало, радовало его (не ее); он сам старался почаще увидеть себя с ней в парадных больших зеркалах. Они входили в зал, где гас свет, настраивался оркестр. Он чувствовал прохладный, фиолетовый запах ее духов, чувствовал ее дыхание рядом с собою, видел, как поднимается, опускается ее полуобнаженная невероятная грудь; думал о том, как все вообще странно; как странно, что вот он, выходец из простой советский семьи, мальчик из коммуналки на Лиговке, с Полюстровского проспекта, сидит во франкфуртской опере, в дорогом вечернем костюме и в часах за двадцать тысяч евро, что с ним потрясающая женщина, нарядная дама, много старше и много толще его, но ему наплевать, ему это нравится, пусть люди думают, что хотят, все равно это символ его успеха, и ему это важно, вот что самое удивительное, и, значит, есть в нем, помимо всех прочих персонажей, вопреки всему дзен-буддизму, тщеславный маленький парвеню, персонаж, которого ему никакого труда не составило бы отбросить, похерить, но которому он, с усмешкой добродушного снисхождения, позволял до поры до времени существовать, откидываться в бархатном кресле, класть свою руку на Тинину. Тина же, как мне она говорила впоследствии, всякий раз с содроганием готовилась к четырем, если, о ужас, не больше, часам скованной скуки, отсиженной попки, всякий раз думая, что только очень сильная, очень страстная любовь могла заставить ее в очередной раз прийти сюда, сидеть здесь. Если бы они все не пели… Опера, она говорила мне, всегда и с самого детства казалась ей институцией откровенно комической. Отдельные арии бывают прекрасные, кто же спорит (и ария Вертера, пленившая Виктора, ее тоже тронула, хотя бы тем, что так тронула его), но все в целом – какое-то недоразумение, так она говорила (пожимая плечами, со смехом в глазах). Выходят на сцену толстые певцы и певицы и пытаются изобразить трагическую страсть. А когда не изображают трагическую страсть, то все равно поют, и это уже совсем смешно, совсем глупо. Дайте мне стакан воды… Почему это надо петь? А главное – почему это должно быть так долго? Тина старалась не слушать, а просто наблюдала за толстыми певцами и толстыми певицами в особенности, думая о тех фотографиях более или менее обнаженных рубенсовско-кустодиевских моделей, которые делала в уже так отрадно отдалившуюся от нее эпоху Берты, эпоху ее ревности к Берте, и потом думала, что можно было бы сделать чудную серию портретов этих оперных див, в разнообразных нарядах, в неожиданных ракурсах, и через пару лет вправду сделала серию таких фотографий, и познакомилась с дивами, знаменитыми более и знаменитыми менее, и даже, кажется, с одной из них подружилась… Это было позже, пока что приходилось терпеть. Она терпела ради Виктора, понимая, что это для него важно и что это как-то (она, правда, не совсем понимала как) связано с ней самой, Тиной, с его чувствами к ней, и это приятно ей было, примиряло ее (впрочем, только отчасти) с необходимостью просиживать четыре часа в проклятом кресле, отсиживать себе попку.