Текст книги "Остановленный мир"

Трепетный мальчик Витя

Мы уже собирались отдать фабричным тетенькам их заветные обшарпанные жетоны и драгоценные щербатые кружки, когда упомянул я, просто так и сам не знаю, по какому наитию, Виктора; то есть упомянул сперва Боба, рассказав бывшему Ваське, что меня-то как раз сводила судьба и карма с дзен-буддистом подлинным, без всяких сомнений, человеком замечательным, редкостным, судьбы и кармы трагической; и с еще одним дзен-буддистом, тоже, судя по всему, очень подлинным, судьбы невыясненной, кармы загадочной, дзен-буддистом, кстати, русским, кстати, родом из Петербурга. Как зовут его? Виктор М. За стеклянной стеною, отделявшей кафе от прочего павильона, проходили, в своем собственном сне, говорливые тени, вполне равнодушные, разумеется, к Васькиному умиленному изумлению. Но это, может быть, совсем не тот Виктор М.? Это был тот Виктор М., тот самый Виктор М., которого он знал, Васька, в девяностые годы, которого не просто знал он, но которого он же и привел в помянутую только что дзен-буддистскую группу, кружок по изучению Догена, дза-дзена… А что, собственно, здесь удивительного? Дзен-буддистский мир тесен, в России особенно. А удивительно вообще все. Вот то, что мы сидим сейчас во Франкфурте, в этом фабричном кафе пятидесятых годов, с этой стеклянной витриной, этими затхлыми котлетами, краснорукими тетками… разве все это менее удивительно? Надо только уметь удивляться. Он подобрал этого Витю на Невском, сообщил Васька, глядя на меня, на жетон в своей узкой руке, опять на меня ошарашенными темными глазками. А было этому Вите каких-нибудь лет шестнадцать. Как же это он его подобрал? А он стоял на Невском и глазел на кришнаитов. Васька вдруг засмеялся не похожим на него самого, с легкими взвизгами, смехом. Тогда были кришнаиты, если я помню, ходили по улицам и пели «Харе Кришна». Ну, собственно, они и сейчас есть. «Харе Рама», сказал я. Вот именно, сказал Васька, «Рама Рама Харе Харе». И такие у них были смешные хари действительно, что он, Васька, остановился и начал на них глазеть. Совсем были молодые ребята, в разноцветных размахайках, со смешными, глупыми, насквозь наивными харями. И что же, Виктор шел вместе с ними? Нет, упаси Боже! Витя стоял с ним рядом, с Васькой, и было ему лет шестнадцать, и это был такой тоненький, трепетный мальчик, с такими трогательными, вопрошающими глазами, что, рассказывал бывший Васька, вращая в длинных пальцах обшарпанный и все еще не возвращенный жетон, что никак невозможно было не заговорить с ним. Что же Васька сказал ему? Это было пятнадцать лет назад, sorry, он не помнит, что он сказал. Что-то, наверное, о кришнаитах, что еще мог сказать он? Что кришнаиты, конечно, дураки, зато хоть смешные, и что они ему, Ваське, напоминают его самого в молодости, такой же и он когда-то был дурачок. А в действительности, рассказывал Васька, не столько эти мимо идущие кришнаиты с их разлетайками-размахайками, их медными маленькими тарелочками, сколько вот этот мальчик Витя, на них смотревший вопрошающими глазищами, напомнил Ваське его самого, каким он был в ту пору, когда носил кожаную ленточку в волосах, работал в котельной и учился дзенской каллиграфии, или даже каким он был еще раньше, в шестнадцать-семнадцать лет, в десятом классе школы, каким его, Ваську, почти никто уже и не помнит, только жена еще помнит. Ничего этого он не сказал мальчику Вите, когда они стояли на Невском; сказал только, что он сам в молодости никаким кришнаитом, по счастью, не был, тогда и не было никаких кришнаитов, а был буддистом, или пытался быть буддистом, или хотел быть буддистом, так что все его и называли буддист; на что мальчик Витя смешно оживился, мучительно покраснел и, страшно заикаясь, заявил, что он очень, очень интересуется буддизмом, что он прочитал какие-то две книжки, какие-то научно-популярные, какие уж тогда были, и что… что… он сам не знал что. Васька-бывший-буддист сообщил ему, в свою очередь, что через два дня собирается их кружок по изучению «Сёбогендзо» и совместным опытам медитации, и если он хочет, он может туда прийти, а что он до сих пор ни о каком Догене слыхом не слыхивал, так это, в общем, неважно. Такой был трепетный мальчик, повторил Васька свою странную формулу, так смотрел вопрошающими глазищами, так смущался, так заикался, что хотелось его пригреть, пожалеть, приголубить, приютить, приласкать. Его и пригрели, уж как смогли; хотя совсем не подходил он к этой компании уже взрослых дядек и теток, бывших хиппи, искавших свое место в новой действительности. Он, Васька, от всего этого вскорости отошел, а вот Дима-фотограф с мальчиком Витей долго еще встречался. Дима-фотограф? Да, фотограф Дима, что тут такого? А потом появился подложный или не совсем подложный кореец, а потом… потом он не знает, что было. Я рассказал ему, в общих чертах, что было потом. Чем дольше я ему рассказывал о Викторе – стипендиате в Эйхштетте, с рязанскими кудрями и великолепным равнодушием к авторитарным и тоталитарным режимам, о Викторе – франкфуртском банкире, летающем по делам в Сингапур, знатоке займов, акций и фондов, считающем чужие деньги и почти свободном от необходимости считать свои собственные, о Викторе-спортсмене, бегающем каждое утро по набережной, о Викторе-буддисте, уезжающем на сессин в Баварию, последние годы в Японию, о Викторе, наконец, исчезнувшем, не отвечающем на электронные письма, – тем сильнее таращил Васька свои темные глазенки, тем чаще длинными пальцами дергал рыже-седую бородку. Во все это невозможно поверить… Он был очень странный мальчик, объявил, наконец, бывший Васька-буддист (очевидно поверив); мальчик трепетный, ломкий и трогательный – и очень, очень странный… о‘кей, мы в молодости все были странные, но Витя все-таки уж очень был странный. Он, например, однажды позвонил ему, Ваське, и, страшно заикаясь, заявил, что хочет его, Ваську, поблагодарить за то, что еще н-н-не умер. Смешно, сказал Васька-буддист, крутя в пальцах и подбрасывая жетон. Смешно, а? Оказывается, он был уверен, что умрет год в год и день в день с кем-то… нет, Васька уже не мог вспомнить с кем. С братом? Точно! с братом! сообщил Васька, вспомнив. То есть, сообщил Васька, вспомнив еще точнее, что он умрет, когда ему исполнится ровно столько же – лет, месяцев, дней, – сколько было его брату, когда тот погиб. А? круто? Он вовсе не собирался кончать с собой, ничего подобного, объявил Васька, с некоторым даже негодованием отметая мой робкий вопрос, а просто был уверен, что не переживет этот день: что кирпич упадет ему на голову, самосвал собьет его на переходе, шпана в подворотне пырнет его ножиком. Или что он просто так, сам по себе умрет. А вот день прошел – и ничего не случилось: самосвал не сбил, кирпич не упал. И сам по себе он тоже не умер. И он хочет поблагодарить за это его, Ваську, говорил Васька, тараща – на меня – свои темные, неожиданные глазенки. Потому что это он, Васька, отвел его в буддистский кружок и тем, видите ли, изменил его карму. А если бы не отвел, то кирпич ему на голову наверняка бы свалился… Что? Я тоже так думаю? Да, сказал я, я тоже думаю, что мог бы свалиться, потому что все в мире связано, одно перекликается с другим и отзывается в третьем, и никто не знает, как все на самом деле устроено. Это значит, что я такой же псих ненормальный, объявил буддист Васька, длинным пальцем стуча по виску. Хорошо хоть, что он, Васька, выздоровел, занялся издательским делом и все у него в порядке, все дома. А Витя найдется, он почему-то уверен; просто, видно, надоело ему в вашем Франкфурте.

Деньги

Все дома или не все, а как-то, тем не менее, одно с другим перекликается в этом мире, как-то взаимодействует; и если не в тот же вечер, то на следующий, когда возвратился я с книжной ярмарки (где вновь увидел бывшего Ваську, и обменялся с ним визитными карточками, и договорился о встрече с ним зимой в Петербурге, куда собирался я по делам литературным и другим, не литературным нисколько; Васька, узнал я, получив его карточку, был Василий Васильевич; хорошо хоть на Васильевском острове не жил он больше, а жил на Садовой) – на следующий, значит, вечер, когда, возвратившись с ярмарки, я включил компьютер, там, в компьютере обнаружилась электронная эпистола (посланная, выходит, покуда я ехал по автостраде, иначе я прочитал бы ее в айфоне, показал бы Василию Васильевичу, бывшему Ваське) из все того же Петербурга, от Викторовых родителей (Галины Викторовны и Ростислава Михайловича; их имена, их отчества тоже, наконец, я узнал; все перекликается, все рифмуется в жизни). Они поражены моим письмом, сообщали они; они не знают, что и подумать. Они тут же попытались связаться с Виктором – ответа нет, и они очень взволнованы. Им и во сне привидеться не могло, что он ушел из банка, уехал из Франкфурта. Деньги от него в начале месяца пришли, как обычно… Из этого следовало, по крайней мере, что Виктор жив (если, конечно, он не поручил своему или, я думал, какому-нибудь другому банку, где ведь тоже у него мог быть счет, переводить родителям в Петербург такую-то и такую сумму раз в месяц; тогда этот банк и будет переводить им деньги, покуда они не закончатся; а если есть у него кредит, как он есть у меня самого, то есть право оказаться в минусе, на семь тысяч, или на десять тысяч, или уж я не знаю, на сколько тысяч евро – право, при наличии постоянного рабочего места предоставляемое в Германии кому угодно, тем более такому преуспевающему деловому человеку, каким был Виктор до последнего времени, – то так и будут, я думал, уходить с его счета эти ежемесячные деньги, еще долго, покуда и кредит не исчерпает себя… все это были мои фантазии, более ничего); я тут же, во всяком случае, еще раз ему написал с просьбой хоть как-нибудь отозваться и с сообщением, что выдал его папе и маме, пускай уж он меня извинит; потом позвонил Тине, сообщившей в ответ, что ее собственной маме совсем, но уже совсем плохо; а Виктор… ну что же?.. Виктор, значит, и вправду решил убежать. Выйти из своей жизни и дверь закрыть за собою… Я вспомнил, повесив трубку, Виктора, бегущего вдоль Альтмюля, с еще рязанскими кудрями, говорящего, заикаясь, что иногда хотел бы он убежать, что от себя ведь не убежишь; и вспомнил, как мы шли с ним вдоль Майна, в нашу, теперь получается, последнюю встречу, в марте или в апреле, полгода назад, и как сказал он, глядя на необыкновенные, рваные, дымные, страшные тучи, бродившие в тот день над рекою, над Восточною гаванью и еще недостроенным двустворчатым небоскребом Европейского центрального банка, что всегда было у него это желание – просто выйти из своей жизни. Выйти из своей жизни и дверь закрыть за собой.

Рольф-Дитер

Мы встречались с Виктором в последние годы если не очень часто, то уж точно чаще, чем когда-либо прежде. Ранней весною 2010-го я вынужден был, покинув любимый Мюнхен (с чем смириться не могу до сих пор), переехать во франкфуртские окрестности, получив работу в Майнцском университете. Отказаться от этой работы никакой возможности у меня не было; наоборот – приходилось за нее бороться, участвовать в конкурсе, проводить образцово-показательные занятия и читать пробные лекции. Приезжая читать их, я останавливался в гостинице возле университета, во Франкфурт не заезжал, ни с Тиной, ни с Виктором не встречался. Едва лишь переехал сюда в самом деле, в снятую мной квартиру, то есть буквально на другой или третий день после этого переезда (мучительного, как все переезды), оказался во франкфуртском дзен-до, где (как теперь нетрудно мне посчитать) не бывал с 2004-го; на сей раз оказался там не один, но вместе с моим знакомым, упомянутым выше, философом (никогда бы не согласился он сам с таким определением его занятий; сказал бы: историком философии) из Тюбингена Рольфом-Дитером М. (тоже М.), тем самым Рольфом-Дитером М., к которому впоследствии, через три с половиною года, я собирался заехать в гости – и все-таки не заехал – по дороге из Вейля-на-Рейне, на другой день после бессонной гостиничной ночи, когда Тина сообщила мне о гибели Боба, исчезновении Виктора (и кто бы сообщил мне весной 2010-го об этом исчезновении, этой гибели?). Из переписки с Рольфом-Дитером (с которым время от времени мы встречались на конференциях, обменивались электронными письмами) выяснил я, что, занимаясь всем этим теоретически (как оно и подобает философу), он никакого собственного опыта дзен-буддистской, например, медитации не имеет, никогда ни в каком дзен-до не бывал и ни с одним дзен-буддистским учителем (что бы ни означал сей титул) не разговаривал; он же, узнав от меня о моих франкфуртских дзен-буддистских связях и сообщив мне, что приезжает по другим делам в Майнскую метрополию (еще раз используем вычурное сие выражение) тогда-то и тогда-то, через два дня после моего (мучительного, как все они) переезда, попросил меня сводить его, в самом деле, в дзен-до, свести его с Бобом. Рольф-Дитер являл (и являет) собою зрелище примечательное, останавливающее взгляды прохожих, да и самих прохожих, на улице. Это человек лет теперь уже пятидесяти пяти, двухметрового роста, плотный, с громадной, совершенно лысою головою, словно заряженной своим собственным электричеством, готовой вспыхнуть (синими, например) огоньками. Всего этого и так хватило бы, я полагаю, чтобы остановить прохожих на улице; в дополнение к этой электрической лысине, этому гигантскому росту Рольф-Дитер носил (и носит) костюм с жилеткой и бабочкой (иногда красной, бывает, что и зеленой, всегда готовой вспорхнуть), чего теперь почти никто уже, как мы знаем, не делает, и если надевал (надевает), к примеру (как в тот мартовский вечер, когда мы шли с ним знакомиться с Бобом), пальто поверх всего этого, то и пальто это (было) альпийское, длинное, под стать жилетке и бабочке, так что не только взгляды, не только прохожие, но (казалось мне, когда я шел с ним рядом по улице) и машины, и даже автобусы, и грузовики, и трамваи, и, в конце концов, облака на краткий миг замирали при его появлении, его прохождении. В дзен-до, во всяком случае, его появление произвело эффект недюжинный, почти оглушительный; даже гетеобразный адвокат Вольфганг внутренне, показалось мне, крякнул и на мгновение утратил веру в свои ботинки. Меня самого за прошедшие шесть лет все, кроме Ирены и Боба, забыли; во всяком случае, не обращали на меня внимания, бросая быстрые взгляды (во время кинхина особенно) на тоже попытавшегося отсидеть три традиционные двадцатипятиминутки Рольфа-Дитера. Сидеть ему было трудно, я видел; ноги у него не гнулись и вскоре начали, похоже, молить о пощаде; спину тоже тер и поколачивал он в перерывах тыльной стороною плотной ладони; ни о каком, конечно, лотосе, ни о полулотосе, ни даже о бирманской позе, в которой сидел я сам, для философа не могло быть и речи; по-турецки и по-портновски, заваливаясь набок, сидел он – и все равно по-прежнему являл собою зрелище незабываемое, монументальное.

Узоры, прогулки

Один узор жизни всегда с радостью накладывается на другой узор жизни. Я уже знал, сидя лицом к стене, считая свои выдохи, что, когда дза-дзен закончится, мы снова выйдем на улицу вместе с Виктором, как шесть лет назад, снова пойдем с ним к Майну и через мост в Заксенгаузен, вдвоем или втроем с Рольфом-Дитером. Я не ошибся. Боб, когда чай был выпит и «Сутра сердца» прочитана, объявил Рольфу-Дитеру, сияя волосами, глазами, что он всегда готов и рад встрече с ним, готов и поговорить с ним о буддизме и дзене, почему бы и нет, хотя в дзене главное не разговоры, а действия, то есть вот этот дза-дзен, на котором Рольф-Дитер сейчас присутствовал и который, полагает Боб, больше сказал ему о буддизме, чем он, Боб, когда-либо сможет сказать при помощи всегда случайных и к сути дела не приближающих, скорее напротив – отдаляющих от нее слов, английских или немецких. Тем не менее он, Боб, рад беседе и встрече с Рольфом-Дитером, только не сейчас, сейчас он должен уезжать в Кронберг, а когда-нибудь, например послезавтра, или когда Рольфу-Дитеру будет угодно, удобно. Проговорив все это, просияв глазами и посмотрев на часы, Боб исчез – в сопровождении, как мне сейчас помнится, ангелоподобной Барбары, то ли и вправду ехавшей в ту же сторону, то ли провожавшей обожаемого учителя (Боб, я видел, произвел на Рольфа-Дитера впечатление не менее сильное, чем сам Рольф-Дитер производил на окружающих и прохожих; не знаю, встретились они потом или нет); и когда мы вышли втроем с Рольфом-Дитером и Виктором на уже вечернюю, уже пустую и темную улицу, когда я познакомил их друг с другом и мы дошли (молча) до Бокенгеймерландштрассе и направились в сторону Оперы и я попробовал, наконец, завязать беседу с ними обоими, между ними обоими, это было немножко так (или так я себя почувствовал), как если бы, не в силах устроить Рольфу-Дитеру разговор с самим учителем, я предлагал ему удовольствоваться беседой с учеником, впрочем, как мне тогда казалось, да и до сих пор кажется, имевшим все шансы в более или менее отдаленном будущем учителем сделаться. Рольф-Дитер был (и остается) человеком разговора; для него философский диспут (о чем бы то ни было) – вещь естественная (и необходимая ему для поддержания жизни); в тот единственный раз, когда я был у него дома в Тюбингене, я понял, что и с женой (маленькой, кругленькой, в круглых, умных очках), и с двумя детьми, в ту пору заканчивавшими гимназию, долговязым мальчиком и хорошенькой девочкой, продолжает он, и они продолжают друг с другом, некий, наполовину состоящий из только им одним понятных намеков и шуток, ни конца, ни начала не имеющий разговор (в котором такие слова, как имманентный, трансцендентный, трансцендентальный, деконструкция и дискурс мелькали так же часто и с такой же непринужденностью, как в других семьях слова футбол, отпуск, экзамены; что придавало всей их домашней жизни отрадный оттенок безумия). Но Виктор, как и все дзен-буддисты, искал (надеюсь, что и по-прежнему ищет) истину по ту сторону слов (не приближающих, но отдаляющих нас от сути); все-таки я уже на улице заметил, что внимание Рольфа-Дитера ему льстило, что и сам Рольф-Дитер ему импонировал. Беседовать, по вечерней улице идучи, хорошо вдвоем; втроем почти невозможно. Мы повторили наш прежний путь, дошли от Старой до Новой оперы, постояли на мосту через Майн, поглазели на небоскребы. Было ли у Виктора сатори? какой был его первый коан? или такие вопросы задавать неприлично? Задавать можно любые вопросы (возразил Виктор); не на всякий вопрос он сможет ответить. Да, что-то вроде сатори, или кен-сё, у него было, даже не один раз, а три… или, может быть, два с половиной (сообщил Виктор, поправляя на бритой голове вязаную, с помпончиком, шапочку). В-в-впрочем, это были кен-сё небольшие, неполные. Ага, значит, есть градации? Разумеется, ответил Виктор, глядя на разноростные небоскребы; градации есть во всем. Первое было в Японии, второе в Нижней Баварии, третье… в третьем он не уверен.

Паскаль, паденья души

Рольф-Дитер, как выяснилось, тоже жил в Заксенгаузене, в гостинице, маленькой и, наверное, дорогой, недалеко от моста и от круглой Швейцарской площади (Schweizerplatz), в боковой тусклой улице. В гостинице обнаружился бар, в тот вечер совершенно пустой – продолжение холла с колоннами, тоже совершенно пустого; обычная стойка с высокими, вертящимися на своей оси табуретами; два низких столика с глубокими креслами (из тех кресел, в которые легко сесть, с которых поди потом встань); добиться от скучающей, в рыжих локонах, девушки за стойкой (русского, японского, какого угодно) чаю оказалось делом немыслимым; Виктор взял апельсиновый сок; мы с Рольфом-Дитером выпили сперва по одной, затем по второй, затем, кажется, и по третьей пузатой рюмке дорогого, резкого коньяку. Человек противоречив (думал я, думаю я теперь). Виктор отвечал на вопросы Рольфа-Дитера о коанах, кен-сё и сатори очень спокойно, без всякого смущения и всякой позы (то есть, в сущности, так же, как Боб в свое время, в конце первой части, отвечал на мои вопросы о своем дзенском пути), лишь повторяя время от времени, что говорить обо всем этом невозможно, что это тот опыт, который у человека или есть, или его нет (что Рольф-Дитер понимал, конечно, и сам), и такое же, как при разговорах с Бобом, у меня было чувство, что он отвечает откуда-то, из какого-то такого места, где мы не бывали, какого-то такого молчания, которое нам неведомо, из глубины этого молчания, внутренне не прерывая его, то есть что, в сущности, он сидит, не просто сидит в кресле (в котором он сидел, как всегда сидел последние годы, очень прямо, не касаясь спинки – в отличие от нас с Рольфом-Дитером, – легко дыша своей атлетической грудью, и не только грудью, но из глубины живота, из той точки в низу живота, которую японцы называют, смешно сказать, хара, усматривая в ней средоточие всяческой жизненной энергии, всевозможных жизненных сил…), но сидит и продолжает сидеть в дзенском смысле этого богатого смыслами слова (как настоящий дзен-буддист и должен сидеть, скажем снова, что бы он ни делал при этом); еще у меня было чувство, что куда-то он очень сильно продвинулся за те два года, что я не видел его, с того ужина у Тининых папы и мамы, куда-то очень далеко ушел по своему дзенскому пути, так далеко, что я уже и следов его не найду. А вместе с тем видел я, что этот разговор с Рольфом-Дитером, интерес к нему Рольфа-Дитера ему, Виктору, приятен, что все это ему льстит и что ему нравится как бы замещать Боба; значит, другим краем души, нравится отвечать на вопросы любопытствующих профанов со своих дзенских высот, из своих дзенских глубин, от Бобова, если уж не прямо от лица Бодхидхармы, лица Хуэй-нэня. Нам всем льстит чужое внимание к нашей персоне, даже если мы стремимся – вправду стремимся – оставить в стороне и в прошлом эту персону, это маленькое, самовлюбленное я, которому чье-либо внимание, или вообще что-нибудь, может польстить. Виктор сам, мне кажется, чувствовал в себе это противоречие, слишком, с другой стороны, хорошо ему знакомое и понятное, чтобы оно могло по-настоящему вывести его из того покоя, который со всех сторон его окружал и окутывал (любой случайной мысли достаточно, чтобы превратить нас в обыкновенных людей, говорит Шестой патриарх; и – душа не удерживается на своих высотах, пишет Паскаль; так что все мы уже привыкли, в конце концов, к этому раскачиванию между рабством и свободой от себялюбия…); все-таки чем дольше мы говорили, тем чаще он заикался и тем чаще проглядывал в нем тот Виктор, которого я знал когда-то, тем больше, следовательно, становился он самим собою (но что значит – собою? – вот вопрос всех вопросов). Чуть-чуть было стыдно ему, и пару раз краснел он, как раньше. Да и кто он такой, чтобы говорить от лица дзен-буддизма? Он никто; он сделал лишь первые, неуверенные шаги по бесконечной дороге, он сам не знает, куда ведущей его, ведущей, может быть, в никуда… Был виден весь холл из того кресла, в котором я сидел; широкие стеклянные двери; тусклая улица за дверьми; пару раз проезжала по ней заблудившаяся машина, в поисках Швейцарской площади; свет фар ее обливал желто-глиняные псевдоантичные амфоры, почему-то стоявшие возле входа, мертвые фикусы, огромную, в полстены, картину с длинно-стебельными, тоже мертвыми, розами. Под мерзко-яркими лампочками бара, которые с расстроенным видом зажгла при нашем появлении скучливая рыже-лохматая девушка, лысина Рольфа-Дитера отсвечивала не синим, а костяным и белым, наголо стриженная голова Виктора – как раз синеватым блеском; на второй пузатой рюмке я попросил девушку лампочки выключить, чем, похоже, еще сильней ее огорчил; остался гореть торшер в углу; блеск голов успокоился… Нет, он не может описать кен-сё, говорил Виктор, отвечая на расспросы Рольфа-Дитера, он может описать один монастырь в Токио, и другой монастырь в Киото, и тот храм, на самом севере, на острове Хоккайдо, в префектуре Камикава, в горах и в глуши, где он, Виктор, свое первое кен-сё и пережил, свой первый коан решил и где зимою выпадает так много снега, что монахам приходится в этом снегу прорубать дорожки – сперва через поле и затем через лес, вниз по склону, чтобы добраться до соседней деревушки, соседнего городишки, и часто случается, что, раскидав лопатами снег наверху, продвинувшись вниз, к деревушке и городишке, обнаруживают они, что, покуда они продвигались, новый, чистый, мокрый и рыхлый снег уже занес дорожку, с утра ими прорубленную, и тогда они вынуждены прорубать ее снова, чтобы возвратиться в храм, не замерзнуть в снегу, и на другой день приходится начинать все сначала, но это никого из двух, иногда трех старых монахов, зимующих в горах, не волнует, не огорчает, это часть их дзенской жизни, их дзенского, если угодно, пути, и даже кажется, если это будет каждый день повторяться, им будет все равно, они так же будут с утра раскидывать снег наверху возле храма, через поле к лесу, и после в лесу, и так же снова раскидывать его вечером, в конце короткого дня, чтобы в храм успеть возвратиться, и только пару раз за все время его, Викторова, там пребывания, в совсем сильный уж снегопад, монахи вдруг объявляли ему, что сегодня никто никуда не пойдет, что и он, Виктор, может оставить лопату мирно стоять в углу, а что дождутся они конца снегопада, тем более что вот и по радио через пару дней его обещали, и да, у них есть там радио, рассказывал Виктор, отвечая на мои и Рольф-Дитеровы вопросы, и даже есть у них генератор для электричества, стоящий и жужжащий в сарае, но больше ничего там нет – ни телефона, ни Интернета, никакой другой связи с миром, и один раз был он свидетелем, как с вертолета им сбрасывали еду, а что случится, если кто-нибудь из них поскользнется, сломает ногу, вообще заболеет, этого он, Виктор, даже и вообразить себе не в состоянии, да и не думал он об этом, когда жил там зимою, в этой необозримой и победительной тишине, посреди этих розовеющих утром, краснеющих вечером, мерцающих под луной и сверкающих на солнце снегов.