Текст книги "Остановленный мир"

Подаяние, снег, японские бабушки

В большом зеркале за стойкою бара – я обернулся – отражались девушкины рыжие лохмы, потихоньку, вместе с самой девушкой, перемещавшиеся вниз, словно стремившиеся выпасть из зеркала; потихоньку засыпала она, сползая со своей табуретки; вдруг встряхивалась и встряхивала рыжими лохмами, с изумлением в пробуждающихся и вновь готовых сомкнуться глазах прислушиваясь к Викторову спокойному голосу, рассказывавшему о снежных завалах, храме в горах, городишке внизу. В этот городишко не только ходят они за провизией. Они, главное, ходят туда просить подаяния, почему-то выбирая для этого не столько самые снежные – зимой они все там снежные, – сколько самые холодные дни в году, когда все мерзнет вокруг, даже облака на небе – и те поеживаются, и тем неуютно. И он тоже, говорил Виктор, из своего буддистского молчания отвечая на наши вопросы, – да, он тоже ходит вместе с монахами, вот, еще в декабре ходил семь дней подряд по этому страшному холоду, в сандалиях, немедленно промокавших, и, нет, не на босу ногу, но в шерстяных носках, промокавших немедленно тоже, и поскольку иностранцев, гайдзинов там по-прежнему очень мало, а уж среди буддистских монахов, ходящих по улицам с просьбой о подаянии, никаких гайдзинов вообще не бывает, никто их не видывал, то местное телевидение приезжало снимать его и брать у него интервью, так что он превратился в локальную знаменитость, легенду окружных гор. Тут главное – идти очень быстро, иначе замерзнешь, и ни о чем не думать при этом, не думать, что ты можешь отморозить себе пальцы ног, ты их тогда и не отморозишь, а просто идти и идти, не расставаясь со своим коаном, просто делать то, что нужно делать, и все тут, не думая даже о том, подадут тебе что-нибудь или нет, соберешь ты что-нибудь или не соберешь, хотя он, Виктор, не может не признаться, что испытывает глупую гордость, когда выясняется, а это почти всякий раз выясняется, что он в своем качестве гайдзина, локальной знаменитости и легенды окружных гор, собрал больше всех, и почти всегда бегут за ним мальчишки по скрипучему снегу, звонко смеясь и снимая его на мобильные телефоны, к невеликому его удовольствию, и бежит за ним еще кто-нибудь, взрослый, иногда пожилой, стремящийся вручить ему подаяние, к его глупой гордости, потому что, рассказывал Виктор (все так же прямо сидя в кресле), монахи не только идут очень быстро, чтоб не замерзнуть, но они еще и не ждут, они проходят, звоня в колокольчик или громко распевая сутру, а тот, кто хочет подать им, должен бежать за ними – это часть ритуала, и только под вечер, когда снег на крышах, на ветках сосен уже начинает краснеть, японские бабушки приглашают монахов, и его вместе с ними, в свои крошечные, до последней пылинки вылизанные домики с более или менее бумажными стенами, чтобы они там погрелись у печки, подкрепились супом с лапшою или чаем с рисовыми пирожными, обычно невкусными, в такие дни и минуты вкуснейшими.

Разве он дзен-буддист?

Обо всем этом рассказать легко, но говорить о дзене как таковом невозможно или почти невозможно, что Рольф-Дитер наверняка и сам понимает, это тот опыт, который у человека или есть, или его нет, который не нуждается в словах и не дается словам, так что уже и само слово опыт уводит от сути… Да и какое право имеет он, повторил Виктор, говорить от лица дзен-буддизма или вообще от лица чего бы то ни было? Разве он дзен-буддист? А разве нет? – спросил Рольф-Дитер, лучась электрической лысиной. Он надеется, что нет, ответил Виктор с той своей светской улыбкой, которую по прошлым нашим встречам я уже знал за ним. Очень надеется он, что нет. Дзен-буддист ведь только тогда дзен-буддист, когда никакой он не дзен-буддист. Надо заниматься дзеном, сидеть, сидеть и сидеть, себя не щадить и бороться с собою, но ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не быть дзен-буддистом. Дзен-буддист в дзен-буддисте – это такая же личина, такая же маска, как все другие личины, все прочие маски, которые он носит, из которых он состоит. Он должен все их отбросить, оставить лишь пустоту за ними, да и пустоту за ними отбросить, в конце концов, тоже, говорил Виктор с этой своей светской улыбкой, в то же время чуть-чуть краснея, вдруг заикаясь, сам чувствуя, может быть, что все-таки, отбросив маски и скинув личины, говорит он от лица чего-то или кого-то, возвещая свои парадоксальные истины любопытствующим профанам, что каким-то краем души ему это нравится, ругая себя, видно, за то, что ему это нравится…

Живая вода заблужденья

Действительно замолчал он. Девушка за стойкой бара, разбуженная наступившей вдруг тишиною, вновь встряхнулась – и встряхнула рыжими лохмами, – потом опять начала сползать вниз, стремясь исчезнуть из зеркала. Я вспомнил свои уже очень старые, уже четвертьвековой давности мысли о родстве этого отношения к словам с поэзией, о родстве этого недоверия к словам (к словам, которые всего лишь говорят о чем-то…) со стремлением поэзии тоже не говорить о чем-то, но быть самим этим чем-то, самой вещью, свершением смысла. Вот именно: смысла, сказал Рольф-Дитер в ответ на мои рассуждения (поддержанные Викторовым молчанием), смысла, то есть, сказал Рольф-Дитер, Логоса. Потому что есть ведь и совсем другое отношение к слову, словам и смыслам, так или примерно так сказал, я помню, Рольф-Дитер, вращая в плотных пальцах пузатую коньячную рюмку, есть то слово, которое у Бога и которое Бог, и это слово осмысленное, даже, если угодно, рациональное, разумное, ведь Логос – это и слово, и разум, как вы сами прекрасно знаете, а если так, то и наши поиски смысла не противоречат словам, и рассуждениям, и, если угодно, абстракциям, и философствование не уводит от истины, как у вас получается, а приближает к ней, пусть и не достигая ее, но все-таки приближает к ней, то есть, говорил Рольф-Дитер, лучась своей лысиной, это диалог, или разговор с истиной, разговор, который никогда не может прерваться, или, скажем, иногда прерывается, но затем возобновляется опять и опять, в любом случайном месте, вот, например, в пустом баре заксенгаузенской гостиницы, почему бы и нет? Вот этот разговор в случайном месте, в случайном баре случайной гостиницы, лучась лысиной, продолжал Рольф-Дитер, он никогда не прекращается, начинается вновь и вновь; он не доходит, может быть, ни до каких окончательных результатов, не достигает цели и не в силах сделать последние выводы, но ведь и ваше молчание (говорил Рольф-Дитер, обращаясь к замолчавшему Виктору) тоже ни до каких выводов и результатов никогда не доходит, и если вам кажется, что все – путь пройден, что искомое найдено, то путь и в самом деле пройден, а искомое потеряно навсегда, не мне вам это рассказывать и не мне напоминать вам тот коан в «Мумонкане», один из последних, где рассказывается о человеке, который сидит на тридцатиметровом столбе и которому предлагают сделать следующий шаг (я подумал, что Виктор этот коан уже давно, быть может, решил, а мы не знаем и никогда не узнаем, как он решил его, если решил; он уже сам, наверное, сделал этот следующий шаг с тридцатиметрового столба головой вниз, прямо в бездну…). И вы мне скажете на это (говорил Рольф-Дитер, все так же обращаясь к молчащему Виктору), что, с одной стороны, путь не может быть пройден, а с другой стороны, идти никуда не надо, потому что все уже здесь, искомое уже найдено, и мы все обладаем «природой Будды», включая собак и кошек, и всякий, кто садится на подушку, скрестив ноги, уже просветлен, и стремиться не к чему, незачем, и никакой истины, отдельной от нас, быть не может, мы уже сами – истина, и я все это тоже знаю, и все эти книги тоже читал, но, видите ли (говорил Рольф-Дитер, улыбаясь и светясь своим электричеством), это ведь тоже и только мысли в ряду прочих мыслей, только идеи среди прочих идей. Вы считаете, что это непосредственный опыт, по ту сторону всяких мыслей и слов, а я позволю себе в этом, уж извините меня, усомниться. Идти никуда не нужно, потому что все уже здесь. Но и ваши главные идеи уже здесь, нравится вам это или не нравится. Вам это не нравится, я вижу, говорил Рольф-Дитер, глядя на молчащего Виктора (а я как раз не видел, нравится ему это или не нравится; чем дальше говорил Рольф-Дитер, тем спокойнее делался молчащий его собеседник). Вам это, я вижу, не нравится, вы верите в чистый мистический опыт, или верите, что ни во что не верите, а на самом деле, позвольте уж мне заметить, вы исходите из тех же идей, к которым приходите, например, из идеи пустоты, каковую идею вы не считаете, понятное дело, идеей (говорил Рольф-Дитер, предупреждая Викторовы безмолвные возражения), но которая, с моей непредвзятой точки зрения, есть такая же идея, как любая другая, есть, следовательно, просто некая философская позиция среди других философских позиций, и если Будда утверждал, что ничего нет, что вещи пусты, а значит, и личности нет, значит, я иллюзорно, и эта иллюзия стоит на нашем с вами пути к просветлению, и должна быть нами преодолена и нами отброшена, то он философствовал, вот и все, и вы философствуете, хотите вы этого или же не хотите, то есть вы участвуете в разговоре, даже молча, в перекличке и взаимодействии философских позиций, и честно говоря, я не верю, что на своем пути молчания вы приходите к чему-то, чего уже не знали заранее, например, к тому, что вещи все же не пусты и личность все-таки есть. Что-то я не слыхал о буддистах, приходящих к таким результатам. Может, и попадаются такие буддисты, но только они, видно, перестают быть буддистами. То есть я не сомневаюсь, что ваше сознание всеобщей пустоты и безличности в конце или, поскольку конца нет, в продолжении вашего мистического пути, по мере продвижения вперед, очень сильно отличается от вашего же сознания всего этого в начале и при первых робких попытках, отличается от него, может быть, так же, как настоящая вода в настоящем стакане отличается от нарисованной воды и нарисованного стакана (говорил Рольф-Дитер, вертя в плотных пальцах свою третью – или четвертую – пузатую рюмку с коньяком, древесный блеск которого колебался в тусклом свете торшера), но речь идет именно о воде и стакане, а не, скажем, о рюмке и коньяке, и я не знаю, стоило ли стараться, то есть нужно ли было десять лет, или двадцать лет, или сколько лет сидеть, глядя в стену перед собой (сколько лет сидел Бодхидхарма?), и ломать себе ноги, и мучить свою спину, и вставать в половине четвертого ночи, чтобы прийти к тому же, из чего вы двадцать лет, или десять лет, или сколько лет назад исходили. С вашей точки зрения стараться, наверное, стоило, потому что это живая вода, а не поганый резкий коньяк (говорил Рольф-Дитер, приканчивая четвертую рюмку), но ничто не доказывает, ни из чего не следует, что это живая вода истины, а не живая вода заблуждения, поскольку заблуждения, иллюзии и фантомы тоже, позвольте заметить вам, весьма и весьма помогают страдающему и взыскующему избавления человеку справиться с неотменяемыми невзгодами бытия.

По пути умирания

Узоры жизни всегда с радостью повторяют друг друга. За посещением дзен-до и прогулкой с Виктором по темному Франкфурту следует – вечеринка, в первый раз – та незабвенная вечеринка у Боба, где появилась белокурая, роковая, всем мешавшая Барбара, во второй и на этот раз – вечеринка новогодняя, по-своему тоже незабываемая. По крайней мере в воспоминаниях моих одно следует за другим, хотя мы встречались и с Виктором, и с Тиной в течение этого 2010 года, окончание которого, наступление нового затем и отпраздновали вместе, для меня вполне неожиданно. Это были встречи случайные, краткие (в кафе в центре Франкфурта, в толкливую, шумную, обалдевшую от посетителей больших и маленьких магазинов субботу); еще я только осваивался в новом университете и новой (для меня нерадостной) жизни; да и Тине, ухаживавшей за отцом (у которого, как я понял, мало оставалось надежды выйти из онкологического отделения огромной, тоже университетской, клиники на берегу Майна), было не до встреч в кафе, не до разговоров со мною о дзене, литературе и фотографии. Никакого ухода в немецкой больнице обычно не требуется; скорее нужна была помощь в том немыслимом для нас деле умирания, оказать которую никто, наверно, не может, которая все же нужна. Тина приезжала к Винфриду каждый или почти каждый день, как через пару лет ей суждено было приезжать к Эдельтрауд; входя в палату, всякий раз заново, с новым ужасом, не узнавала отца в этом страшном и чужом старике с запавшим ртом и фиолетовыми кругами вокруг воспаленных, вопрошающих глаз; садилась с ним рядом, отыскивая среди этих кругов и впадин родные с детства черты, брала его за костлявую руку, или хоть дотрагивалась своими бесстыдно живыми пальцами до его руки с красненьким, иногда желтеньким, иногда синеньким катетером на тыльной стороне уже не крапчатого, но сплошь темного кулака, пыталась говорить с ним, покуда он еще мог говорить. То же самое, иногда и по два раза на дню, до работы и после работы, проделывал, к Тининому изумлению (умилению), Виктор; глядя на них обоих, на Викторов синий череп, особенно ярко блестевший в беспощадном больничном свете, Тина, как она мне рассказывала впоследствии, вновь и вновь бывала вынуждена признать (к своему умилению, изумлению), что никогда до сих пор не сближавшийся, десятью предложениями за все эти годы не обменявшийся с Винфридом Виктор (созвучие имен она тоже впервые услышала, впервые заметила…) гораздо лучше, таинственным образом, помогает ему в этом немыслимом и страшном – даже при мысли о нем уже страшном – деле умирания, чем может помочь она, или мама, или изредка заходившая в больницу, занятая собственными детьми и унаследованным магазином Вероника, хотя что, собственно, делал Виктор, о чем говорил с ним, Тина понять не могла. В ее присутствии, тем более в присутствии Эдельтрауд или Вероники, он ничего, по видимости, не делал – просто, прямо, блестя синим черепом, сидел на стуле у Винфридовой кровати, умевшей вздымать изголовье по нажатию кнопки, подниматься и опускаться, чуть ли не разговаривать, но все равно больничной, с этим всякий раз заново ужасавшим Тину желтым, то совсем, то наполовину полным пузырем, прицепленным к боковине, с тою же желтизною, иногда застывавшей, иногда зримо стекавший в пузырь по шлангу, вылезавшему из-под одеяла. Какой-то был у них свой отдельный разговор, нуждавшийся или не нуждавшийся в словах; разговор, которому Тина старалась не мешать, оставляя их наедине и вдвоем, да и сама предпочитая оставаться с папой наедине, для своего собственного с ним, в словах уже почти не нуждавшегося разговора, которому мешал Виктор; вдруг поняла она, в мгновенной вспышке стыда и горя, что в ее собственном разговоре с отцом речь все-таки шла о ней самой, Тине, не только о ней, но в очень большой мере о ней, о том, как она здесь останется без него, о том, как она его любит, как ей страшно и горько, как трудно не плакать; в Викторовом же разговоре с ее отцом речь о Викторе не шла вовсе, ни в малейшей мере и степени. О чем шла речь, она Виктора спросить не решалась. Она вспоминала, как Боб после Викторовой велосипедной аварии оставался вдвоем с ним, пусть на несколько минут, каждый день, как Виктор, однажды и походя, назвал это лучшим подарком, который Боб мог сделать ему, и каким он, вправду, после каждого Бобова посещения казался другим, примиренным и просветленным, еще более просветленным и примиренным, чем казался обыкновенно. Но Боб проделывал с Виктором что-то их дзенское, думала и говорила мне впоследствии Тина, какие-то их буддистские штучки и фокусы, да и не страшно было Виктору, жизнь его была не в опасности, только дышать было больно. Сам Виктор ничего дзенского не проделывал с ее умирающим папой, просто сидел с ним, излучая то спокойствие, которое умел излучать он, просто был с ним рядом, с той силой присутствия, с какой умел быть рядом, быть с кем-нибудь; так ли, иначе ли, рассказывала мне Тина, всякий раз, когда после него или вслед за ним входила она в эту уже ей привычную, с широкими окнами и небоскребами в них, ненавистную ей палату, с этим ее особенным, неистребимым, въедавшимся в одежду, и волосы, и кожу, и даже как будто в мысли больничным запахом – хлора, камфары, пролежней, кала, мочи и отчаяния, – всякий раз в Викторовом присутствии и после Викторова посещения ее умирающий и ужасающийся смерти отец тоже казался ей, пусть отчасти, одной частью или одним краем души, примиренным и просветленным, успокоенным и утешенным; дышал ровнее; пару раз видела она слезы, не слезы страха, но слезы, казалось ей, умиления, прощенья, прощанья, не сразу стекавшие по лицу, а долго скапливавшиеся в воспаленных, фиолетовых и лиловых, под конец уже просто черных глазницах; видела и как, в свою очередь, дотрагивался он костистыми пальцами до Викторовой крепкой руки, словно стараясь удержать эту руку, еще и в последний раз за нее подержаться.

Злачное место

Тогда же выяснилось, что во Франкфурте то ли уже есть, то ли как раз создается (подробностей Тина не помнила) буддистский хоспис (воспользуемся этим новым для нашего языка словом), хоспис (как поняла Тина) только амбулаторный, не имевший своего помещения, своей отдельной больницы, но предлагавший помощь тем, кто нуждался в ней, в больницах других и обыкновенных, или просто дома у тех, кто мог оставаться дома; почти сразу после Винфридовой (во сне и без свидетелей) смерти Виктор, к очередному Тинину изумлению (не умилению), пошел туда добровольцем, или, скажем так, волонтером (слово не новое, но в последние годы, если я правильно понимаю, получившее в нашем языке отчасти другое значение), занимаясь там (как с непроходящим изумлением и отчасти ужасом в глазах рассказывала мне Тина, да и сам Виктор, без всякого ужаса, рассказывал мне впоследствии) тем, что по-немецки называется Sterbebegleitung – проводами умирающего, был он или не был при жизни буддистом, в небытие, в пустоту (в рай, ад, чистилище, злачное место). Каждый умирает в одиночку, как назывался не прочитанный мною роман Ганса Фаллады, все мое детство простоявший на дачной полке, среди других ссыльных книг, с каждым летом и после каждой зимы делавшихся все более сырыми и гнутыми; умирающим в одиночку тоже нужна, очевидно, помощь в этом немыслимом для нас деле, на этом пути в пустоту (или небытие, или злачное место, или рай, или ад, или никто-не-знает-куда); даже окончил Виктор, за немалые деньги, вечерне-воскресные курсы паллиативной медицины (вот еще одно новое слово), хотя времени на все это у него, в сущности, не было. Для Тины же (как она мне потом признавалась) что-то было оскорбительное в этой быстрой замене ее отца на другого онкологического старика, затем на почти молодого, тоже от рака умиравшего итальянца, не чуждого, в самом деле, буддизму, – как если бы Виктор вошел во вкус смерти (она думала, сама себя ругая за эти мысли); вошел во вкус – и уже не мог остановиться; как если бы то, что для нее, Тины, было самой ужасной, самой невыносимой (все слова слабы здесь) потерей, какую до сих пор пришлось испытать ей, для него, Виктора, оказалось лишь началом нового увлечения, нового хобби… Она ругала себя за эти мысли; говорила себе, что несправедлива к Виктору, что он, может быть, таким странным и страшным, на ее взгляд, способом справляется с тем шоком, каким было и для него, не для нее лишь, это соприкосновение со смертью (она слышала, мы все слышали, о людях, идущих работать в хоспис на другой день после похорон их отца или матери). Шок, наверное, был (она думала); просто Виктор, все более прозрачный для себя самого, все более таинственный для других, не показывал ей пережитого им потрясения, во всяком случае, не говорил о нем – как не говорил и о том важнейшем, тоже, хотя и по-другому, разумеется, потрясающем, что (она видела) происходило с ним в его дзенской жизни, на его дзенском пути.

Непостоянная святость

А может быть (она думала дальше или я думаю теперь, что так она думала), он потому и не говорил с ней – не просто не говорил с ней, но упорно, мягко и тихо уходил от всех ее, Тининых, попыток заговорить с ним об испытанных им потрясениях (хотя вполне и сколько угодно готов был говорить с ней об ее горе, ее неспособности, да, в общем, и нежелании, прийти в себя и жить дальше), что уже все это не имело для него никакого или почти никакого значения, все его чувства и вообще он сам, Виктор. Не о том, не о нем шла речь для него. Речь шла о ней, Тине, речь шла о Винфриде, о другом старике, о молодом итальянце, о сестрах этого итальянца, тоже нуждавшихся в поддержке и помощи, о Бобе, о людях сангхи, которые, иногда казалось Тине, только и делали, что обращались к Виктору со своими невзгодами, об Ирене, о тихом Роберте, даже о Барбаре, если что-то ей требовалось. И это не потому было так, что он так решил, а потому что это так в нем решилось. Мы все иногда решаем не жить для себя, жить для других. Ничего не стоят наши решения. Но он не решил так, казалось Тине, а он в самом деле забывал, уже забыл о себе. Все мгновенно происходило в его жизни теперь, без пауз и промежутков, без окон во времени… Стоило позвонить одной из сестер итальянца, как тут же и не задумываясь отправлялся он ей на помощь, Тина же, оставаясь в одиночестве, думала (или я за нее так думаю), что это его, Викторово, все более деятельное, без слов и рассуждений обходящееся сострадание, совершенно подлинное, не наложенное на себя подобием епитимьи, но идущее от самого сердца, и значит, такое сострадание, такое желание помочь другим людям, которое вполне могло бы обойтись, она не сомневалась, без всякого буддизма, без всякой религии, – что вместе с тем и в то же самое время это его растущее сострадание есть результат того таинственного, что происходило с ним на его дзенском пути, о чем он никогда с ней не говорил. Это дзен преобразил его так (она думала); и почему-то страшно при этой мысли ей становилось. Впрочем, все это, как сам я вскорости имел случай убедиться, отнюдь не делало его святым – и если делало, то лишь иногда и ненадолго (а святость и не следует, наверное, представлять себе как состояние длящееся; святость, может быть, наступает и проходит опять; человек, процитируем еще раз Паскаля, не удерживается на тех высотах, на которые возносится он – лишь для того, чтобы снова упасть с них).