Текст книги "К чему снились яблоки Марине"

Гололед

Все началось с вранья – несерьезного, глупого. Просто Таньке очень захотелось вечером слинять из дому. Еще утром в классе они с Майей договорились устроить маленький праздник по поводу Дня Советской Армии. Накануне уехали Майкины родители, и в доме, если не считать шнауцера Геры, оставались только две старухи – бабушка Лиза и ее сестра Софья Марковна. Одна была почти совсем глухая, другая – в такой же степени слепая. Обычно бабушки засыпали не позже девяти и, если удавалось не шуметь, то родители оставались в неведении, кто и зачем приходил, и можно было делать все что угодно. Пока, правда, дальше распития легкого винца и курения на балконе дело не шло. Ну, целовалась Майка с Виталиком, но несерьезно, чуть-чуть, не взасос. Тане нравился Роман, но он только разговаривал, танцевать не хотел и уходил первым.

Уже почти два года Роман и Виталик сидели за одной партой, а Таня и Майя сразу за ними. Шли последние минуты последнего урока, и девчонки томились ожиданием. Майка прищурила глаз и, склонив голову набок, отметила, что у Витальки за последние пару месяцев значительно расширился плечевой пояс в связи с увлечением культуризмом, а вот у Ромки как была куриная шея, так и осталась. Это испортило Танькино настроение. Она отвернулась к окну и, поправив сползшие очки, съязвила насчет того, что на этой шее, по крайней мере, сидит светлая голова медалиста, а не футбольный мяч серой посредственности.

Майка перебросила мальчикам записочку с приглашением, через пару минут последовал ответный бросок, и свернутая трубочкой бумажка блохой запрыгала по парте. Виталик ответил, что всегда готов, а Ромка написал, что у него сегодня шахматы до восьми тридцати. Встречу назначили на девять, а между собой подружки договорились, что Таня придет в семь, иначе родители не отпустят.

Майя жила в двух кварталах от Тани, пешком – минут пятнадцать, но район был не из лучших. Соседство стекольного завода и гастронома с винно-водочным отделом превратило обшарпанные парадные хрущовок в общественные уборные, а ночной покой то и дело нарушался дурными криками загулявших работяг.

Таня соврала родителям, что идет к Майке готовиться к контрольной по математике и что Майин папа проводит. Так обычно и было. Дядя Жора выгуливал собаку и провожал Таню до самой двери. Мать строго обозначила время возвращения – не позже одиннадцати. Таньку оно устроило, два часа им хватит с головой.

Уже после пяти небо набухло и навалилось тяжестью собирающейся снежной бури. Но после недолгой белой прелюдии пух и перья сменились острыми шипами ледяного дождя. Он сыпал бисером, налипая хрустящей коркой на дороги и дома. Деревья упаковывались в стеклянные футляры. Ветви звенели под порывами ветра и скреблись в окна, как бездомные кошки. Такая погода, как правило, заканчивалась разными бедами, вроде оборванных проводов, разбитых машин и переполненных отделений «Скорой помощи».

Конечно, никакой гололед не мог остановить возбужденную Таньку. Накрутившись у зеркала, она запихнула в портфель узенькую короткую юбочку и тонкий свитерок с большим вырезом. Тихо, чтобы мама не заметила, выскользнула на улицу в новых сапогах на высоченном каблуке. Сапоги ей были куплены перед Новым годом, но мать их припрятала до весны. Сказала, что сейчас нечего таскать, еще ноги сломаешь, а вот как снег сойдет – пожалуйста.

Танька скользила по ледяной крошке, быстро перебирая тонкими длинными ногами. Ей удавалось удерживать равновесие, может быть, потому, что внутри уже начинал раскручиваться моторчик веселья, набиравшего обороты по мере приближения к Майкиному дому. Ей казалось, что именно сегодня Роман захочет целоваться. Он подошел к ней после уроков и как-то по-особенному, уставившись в пол, пробурчал, что обязательно придет, если она не передумала. Его взъерошенный чуб ощетинился и торчал иголками в разные стороны. Он стал похож на испуганного ежа, и ей захотелось его погладить. Она, конечно, этого не сделала, но сказала с выражением, как в стихах или в кино, что будет очень его ждать.

Таньке уже было почти шестнадцать, а вот целоваться в губы она еще ни разу не пробовала. Об этом, правда, знала только Майка, такое стыдно было говорить кому попало. В их классе некоторые попробовали все и по многу раз, а про Любку Бычкову рассказывали такое, что просто тошнило, даже смотреть было противно, как она обсасывает леденец на палочке.

Впереди, в опускающемся тумане, расплывались желтыми пятнами окна Майкиного дома. Возле него давно прорвало трубу, и асфальт блестел, как лакированный, под толстым слоем льда, отполированного задами и спинами падающих прохожих.

Танька разбежалась и проехала. Чуть не сломала каблук, совсем забыла, что сапоги другие. Прохожих на улицах было немного, все попрятались. А красота вокруг разрасталась, сверкала и позвякивала прозрачной хрупкостью льдинок, покрывших грубый и скучный пейзаж заводского района. Танька задрала голову и потянула ветку с большой сосулькой. Ледяные колючки, слетевшие с потревоженных ветвей, обожгли лицо и руки. Стекла очков потеряли прозрачность. Она зажмурилась и отодрала большущую, похожую на оплывшую свечу, сосульку. Как в детстве, провела горячим языком по бугристой поверхности, потом вдруг остановилась и, вспомнив Бычкову, засунула ее почти целиком в рот. Сработал рвотный инстинкт. Сплюнув талую воду, скривилась и отшвырнула ее подальше.

Майка уже была при полном параде. Ее по-женски развитая грудь распирала тугой гипюровый батник, отчего бусинки черных пуговиц постоянно выскальзывали из петель и грудь выпрыгивала наружу.

Танька бросилась в комнату, вытаскивая из портфеля вещички и косметику. Конечно, рядом с роскошью Майкиных форм подростковая угловатость Таньки производила жалкое впечатление, зато ноги в новых сапогах были то, что надо. Как с журнальной картинки – почти безо всяких ненужных бутылочнообразных форм до самого того перехода, до складочки с небольшими ягодичными выпуклостями, которые в ее случае правильнее было назвать яблочными по причине их особой плотности и округлости.

Майя критически осмотрела подругу. Поплевав в подсыхающую тушь, протянула ее Таньке.

– Можешь не жалеть, все равно кончается. Ты посильнее намажь, а то глаза маленькими кажутся в очках. Может, снимешь?

Танька утвердительно кивнула:

– Когда придут, сниму.

Майка стояла у зеркала и пыталась изогнуть липкую от лака челку в нужном направлении. За дверью поскуливал Гера, он скреб и барабанил лапами изо всех сил, возмущаясь равнодушием девчонок. Зато бабушка Лиза, даже не подумав постучаться, распахнула дверь.

– Что это вы, барышни, собаку мучаете? И чего это вдруг разоделись? Никуда не пущу, родители приедут, тогда можете идти на все четыре стороны.

– А мы никуда и не собираемся, бабулечка. Мы к контрольной готовимся, сейчас только кое-что примерим и сразу сядем учиться, – глазом не моргнув, соврала Майка.

Баба Лиза не уходила и подозрительно рассматривала девчонок.

– Знаете, что по радио сказали, – не унималась она, – ночью начнется полное обледенение, могут отключить свет и воду. Сейчас уже транспорт почти не ходит.

Девочки переглянулись. Это означало, что ребята, скорее всего, не доедут. Ромкина шахматная школа в центре города, а Виталька месяц назад переехал в новый дом в получасе езды на автобусе.

Лицо бабушки Лизы раздвоилось, и вторая половина заговорила голосом Софьи Марковны:

– Девочки, пошли чай пить с вареньицем, я коржиков напекла.

Обе бабушки приветливо улыбнулись, отчего стали еще более похожими. Они были близнецами, но старели по-разному. Лиза быстрее облысела, а у Софьи почти не осталось зубов, но когда они оказывались рядом, их можно было перепутать.

Девочки нехотя поплелись на кухню. Шестое чувство подсказывало, что будет облом, ребята не придут и все приготовления напрасны.

На плите отплевывался закипающий чайник. В желтом пятне низко висящей над столом лампы золотилось медовое печенье, рядом с которым стояла полная до краев розетка вишневого варенья. Вокруг в зубчатых блюдечках хороводили нарядные чашки с блестящими лепестками ложечек, и пузатый заварочный чайник был укутан в вафельное полотенце. Эта уютная картинка буквально сразу была нарушена Майкиной неуклюжестью. Она потянулась за печеньем, и ее грудь, как снаряд, пролетела над чашкой, но ударила по вазочке с вареньем. На белой скатерти растеклось темно-багровое пятно. Таня вздрогнула. Бабушки синхронно всплеснули ручками и бросились спасать ситуацию. Майка выглядела не столько виноватой, сколько погрустневшей и раздраженной.

– Невезуха сегодня, – обреченно заметила она, – и все с этого контуженого началось.

Танька удивленно посмотрела на подругу. Бабушки заинтересованно прислушались.

– Утром перед школой военрук наехал, – продолжила Майка, – я даже и не очень опаздывала, спокойненько так себе шла. А он, как кретин какой: «Чего это ты еле ногами перебираешь, бегом давай, звонок скоро». Я ему: «Мне бежать тяжело сегодня», – а он типа разговорчики, беги давай. А у меня живот болит, сил нету, первый день месячных. Хотела объяснить, что у женщин бывают такие дни, когда их нельзя не только заставлять бегать, но и раздражать тоже. Тут он совсем озверел, стал орать, что к директору поведет, и, главное, в спину толкает, я чуть не навернулась. Я ему: «Вы чего руки распускаете», – а он: «Я войну прошел, за таких, как ты, кровь проливал», – а самого аж трясет. Знаете, что я ему сказала? «Ты на войне проливал, а я каждый месяц проливаю, и ничего».

Танька заржала, а бабушки после минутного замешательства быстро пришли в себя и набросились на внучку. Они возмущались, что Майка позволяет себе так разговаривать со взрослыми, что если она свой язычок не укоротит, то когда-нибудь договорится до цугундера. Что такое цугундер, девчонок не интересовало, как и то, что обе бабушки знали это не понаслышке, побывав в шкуре жен политзаключенных. Подружек больше интересовало другое: когда бабульки отойдут ко сну и, главное, придут ли мальчишки.

Неожиданно лампа над столом вспыхнула и погасла. Холодильник сдавленно рыкнул, и квартира погрузилась в глухую темноту. Сразу стало слышно, как в окна ударило ледяным ветром с дождем. Бабушка Лиза пошла на лестничную площадку справиться у соседей о наличии света в их квартирах, а Софья Марковна пыталась на ощупь найти в шкафчике свечу. Девочки прилипли носами к оконному стеклу и с ужасом констатировали, что вокруг не было ни одного светлого пятна, только некоторые окна начинали блекло светиться дрожащими огоньками свечей.

– Не придут, – сказала Майка.

Таня промолчала, потом отошла от окна и зашептала в темноту:

– Он придет, вот увидишь… Мы сегодня будем целоваться, точно будем, я знаю. Вот глаза закрываю и чувствую, что его губы теплые и сухие. У него на нижней губе ранка, а из нее чуть-чуть сочится кровь, а я так нежно и осторожно языком проведу, а потом прижмусь сильно…

В десять тридцать стало ясно, что гостей не будет. Телефона у Майки не было. Этот фактор был огорчителен, как сейчас, например, но если брать во внимание возможность дурить родителей, то это, несомненно, помогало, иначе они бы звонили и проверяли Таньку на каждом шагу.

Таня стояла в прихожей, раскачиваясь на тонких ногах. Она взяла протянутую подругой свечу и переступила порог. Ее лицо с влажными карими глазами, круглыми, как чашки чая, высветилось в проеме двери. Майя не сразу сообразила, что же в Таньке показалось ей странным и незнакомым. Только наутро, когда нашла очки, поняла, что именно, но было уже поздно.

Виталик прилетел в школу ни свет ни заря и в нетерпении стал поджидать девчонок. Только они могли объяснить происходящее. Вчера вечером, когда началось погодное светопреставление, он остался дома. Свет у них не отключали, и он смотрел хоккей, как вдруг, часов в одиннадцать, позвонили родители Ромки и спросили, дома ли Виталик и не знает ли он, где может быть Роман. После шахмат он не вернулся домой, и они очень волнуются. Виталик, конечно, не стал распространяться о том, что они собирались к девчонкам, и удивился, чего это Ромку понесло туда, уж не влюбился ли он в Таньку. Среди ночи был еще один звонок, но отец ответил, что Виталий спит, и посоветовал Ромкиным родителям прозвонить больницы, может, не дай бог, парень ногу сломал или еще чего, всякое может случиться в такую погоду.

Виталька нафантазировал бог знает что. Ночью ему снилось, что девочки абсолютно голые сидят за одной партой с Романом и не хотят пускать Виталика к себе. Он ругал себя последними словами и ревновал Ромку к обеим сразу.

В учительской было шумно. Несмотря на ранний час, собрались все учителя. В коридоре появились несколько милиционеров, которые тоже прошли в учительскую. Происходило что-то непонятно-тревожное. Виталька решил, что поджидать компанию на улице будет правильнее. Первой появилась Майка. Она сразу, как кошка, зашипела, что даже не хочет с ним говорить, что настоящие мужики плюют на плохую погоду и приходят, если обещали. Из ее слов Виталик понял, что Ромка все-таки пришел к девчонкам, хоть и поздно. Танька тогда уже минут пять как ушла, и он кинулся за ней вдогонку. Вид у него тогда был такой, будто его достали из морозилки. Он шел из центра города пешком и превратился в форменную сосульку, но, если человек любит… Виталик прервал Майкины рассуждения по поводу силы любви вопросом, который возмутил Майку:

– А где же они ночевали?

Майка выпучила на него глаза:

– Что значит где?

Виталик многозначительно усмехнулся и, выдержав паузу, произнес тише, чем обычно:

– Не знаю, не знаю, но Ромка домой не вернулся. Всю ночь его предки названивали. Я, конечно, вас не заложил. Но кто так делает? Могли бы и позвонить, сказать так и так, я бы придумал, что перенсам наплести.

Майкины брови испуганно взлетели, рот открылся и тут же захлопнулся. Ее взгляд остановился где-то далеко, за Виталькиной спиной. Виталик оглянулся и увидел, как по противоположной стороне улицы, легко скользя, спешит Танька. Она помахала ребятам издали и перебежала дорогу.

– Привет, – сказала весело, – Май, а я у тебя вчера очки забыла. Ты принесла?

Майка ответила вопросом:

– А Ромка где?

Таня в замешательстве уставилась на нее:

– Ты чего? Откуда я знаю?

Майка стала наступать на Таню и требовать, чтобы та прекратила придуриваться. Он вчера полгорода протопал и, когда узнал, что она только ушла, бросился за ней следом. Всю ночь Ромку предки ищут, а она не знает, где он…

Танино лицо сначала расплылось в улыбке, а потом застыло в испуге.

– С ним что-то случилось? Как домой не вернулся? А где же он? Вчера мы не встретились. Я через стройку пошла. За мной какой-то мужик побежал. А я оглядываюсь, но очки-то забыла, вижу только, что-то темное шатается и кричит. Что кричит, не разберешь, ветер воет. Пьяный, наверное, страшно, просто ужас. Снег лепит, ничего не видно, ноги скользят. Чувствую, не убегу. Я и решила путь срезать через стройку. Мы ведь ее как свои пять пальцев знаем, сколько лет уж там лазим. Гололед, конечно, но лучше ноги поломать, чем такому попасться. Я мимо котлована проскочила по мостику, а он стоит на нем и орет. Ну мостик, сами знаете, какой, пьяный точно навернется. Я еще отбежала и камень поднимаю, большой такой, булыжник. Кричу ему, если ты, сволочь, хоть еще один шаг сделаешь, убью. А он опять орет и по мостику бежит, за перила хватается. Я этот камень со всей силы как шваркну и, представляете, попала. Он зашатался, за голову схватился и грохнулся прямо в котлован. Там, конечно, невысоко. Думаю, не убился, ну а если убился, туда ему и дорога.

Ребята, выслушав эту душераздирательную историю, все же спросили опять:

– Ну а Роман-то где?

Танька покачала головой.

– Я его не видела, честно…

Его очень скоро нашли лежащим в котловане с разбитой головой. То есть голова просто раскололась от удара об арматуру. То, что вытекло из нее и застыло на льду, очень напоминало вишневое варенье.

Таньку и компанию затаскали по ментовкам. Родители Романа настаивали на суде. Дело проходило как непредумышленное убийство, но Виталькин папа подсуетился, и его закрыли как несчастный случай.

Танька, по мнению окружающих, так и не пришла в себя. Она даже внешне перестала напоминать прежнюю девочку на легких ножках. Стекла на очках становились все толще, голова опустилась, спина согнулась. Целоваться она так и не научилась, ей просто уже не хотелось. Замуж она, конечно, вышла, даже родила двух чудных детей, но поняла точно, что целоваться для этого необязательно.

Война, Любовь и Надежда

Всем девочкам Великой Отечественной,

дожившим и не дожившим до сегодняшних дней,

посвящается.

Еще с вечера прошел слух, что в бухту вошла кефаль. Рыбаки всю ночь жгли керосинки возле сточных ям мясокомбината, где в изобилии водился мохнатый червь, только на него она и шла, и то не всегда. Но Василий был уверен, что на этот раз не упустит удачу, и полночи ворочался от рыбацкого возбуждения, представляя тугую и толстенькую кефальку, бьющую о дно лодки хвостом и судорожно хватающую ртом смертельный для ее существования воздух. Жена Люба, тяжело повернувшись, ругнулась спросонья и приказала лежать смирно, иначе отправит его прямо сейчас на баркас, чтобы он уже наконец успокоился и дал ей спокойно поспать. Вася, скрипнув кроватным железом, встал и пошел попить воды.

Напившись из-под крана, глянул за ширму, где вытянулась на узенькой кроватке голенастая Надька.

«Надо же, – подумал, – здоровая уже, считай, через год-другой невеста, а ноги опять не вымыла. Вон, колени аж коркой покрылись, а пятки-то – ужас, как сажа».

– Рота, подъем! – скомандовал Василий, это у него получилось профессионально – комиссаром прошел Гражданскую, теперь руководил кинофабрикой и в глубине души считал, что в искусстве, которое Ленин назвал важнейшим, самое главное – это порядок и партийная дисциплина. Даже статисты на съемочной площадке вели себя прилично, зная, что у Василия есть именной наган, красные революционные шаровары и орден Красного Знамени.

Женщины вскочили, перепугавшись. Надька сразу схлопотала по шее и поплелась мыться. Люба, посмотрев на часы, в сердцах выругалась. Было четыре утра. Сердце заколотилось, потом провалилось в живот и заныло. В ушах гремел командирский голос мужа. На душе было неспокойно. Спать не хотелось.

Побурчав немного, она поплелась на кухню собирать еду для рыбалки. На баркасе в море должны были выйти трое. Лодку они в складчину с Федей-оператором и Мотей-гримером справили в тот год, что «Кармелюка» снимали. Тогда леса от декорации осталось много, выкупили и сами построили. Назвали красиво: «Апассионария». Это была Мотькина идея. Все вокруг думали, что это про музыку, а уж Люба точно знала, что никакая это не музыка, а баба. Испанкой она была. Погибла, а мальчонку ее, Родригеса, от смерти спасая вместе с сотней таких же, в их город привезли. Уже несколько лет живет он в Мотиной семье, и теперь его Родькой зовут. Хорошенький, сил нет, чернявый, все в кино лезет сниматься. На груди его медальон с маминой фотографией. Красавица, что сказать, вроде как на флаконе духов «Кармен».

Люба, думая о своем, перемыла помидоры, лук и молодой чеснок. Вынула из банки малосольных огурцов, наварила картошки и яиц. Солнце всходило под робкое чириканье воробьев. Начинался воскресный день.

Надька с дворовой ребятней побежала купаться и встречать возвращающиеся с рыбалки лодки, а Люба затеяла стирку. Уже в цинковом корыте намокло пересыпанное щелоком белье и на плите закипала полная выварка кипятку, как на входную дверь обрушился грохот ударов. Люба не разобрала, что кричат, но ноги подкосились, и промелькнула мысль: «Вася утонул». Она распахнула дверь и услышала, как простучали по ступенькам чьи-то каблуки, как ухнуло сквозняком входную дверь подъезда и как в гулком эхе повисло стоном: «Война-а-а».

На лестничную площадку вышел хромой скрипач Миша. Он продолжал держать скрипку между щекой и плечом, но смычок беспомощно повис. За его спиной из открытой квартиры доносился голос диктора: «Сегодня в четыре часа утра немецко-фашистские войска…»

Люба, не дослушав, вытирая о фартук мыльную пену с рук, понеслась вниз с лестницы, а потом через двор, улицу, через рельсы наперерез трамваю, через ограждения и заросли пыльной акации к морю, туда, где муж и дочь, которые еще не знают, еще ничего не знают.

На берегу, возле лебедок и куреней, было людно. Горячий воздух гудел как улей. Весть уже долетела сюда, и люди, в основном женщины, искали детей, всматриваясь в море и стараясь разглядеть на его спокойной глади темные точки рыбацких лодок. Надька увидела мать и, громко стрекоча, налетела, как чайка, которую нечаянно вспугнули. Люба, враз обессилев, опустилась на песок, усадила рядом дочь, и так они просидели до того, как вдали показались темные силуэты лодок, медленно идущих с большим уловом.

Причаливая, мужчины не могли понять, отчего так много народу собралось на берегу. Лиц было не разглядеть – солнце садилось за их спинами, и казалось, уже не люди, а их тени колышутся в предзакатном мареве.

Но рыбу этим вечером все же чистили, мыли, жарили и варили. Это был последний большой улов жаркого лета 41-го года.

Василия призвали на фронт. Проводив мужа, Люба решила пока погодить с эвакуацией. Война еще не докатилась до города, она шла где-то рядом, и даже детям пока было совсем не страшно. Надька со школьными друзьями бегала по крышам и сбрасывала на землю «зажигалки». Мальчишки вместо казаков-разбойников стали играть в войну, которая быстро заканчивалась победой Красной армии, поскольку фашистами быть никто не хотел. Светило солнце. В палисаднике зацвели георгины, а воробьи дружно клевали перезревшую вишню, но уже все чаще докатывался гром канонады. Когда над городом нависла угроза оккупации, поговаривали, что зайдут румыны и это лучше, чем немцы, и что при них вполне можно будет выжить, Вася прислал категоричное письмо семье с приказом срочно эвакуироваться. Еще он пытался втолковать жене, что румынская Сигуранца не простит Наде ее комсомольского прошлого, а Любе мужа – члена партии. Люба подчинилась приказу безоговорочно, как того требовали законы военного времени, но в мирное она бы сделала все наоборот, чтобы лишний раз напомнить красному командиру, кто в доме начальник. Как вольнонаемная, начала работать санитаркой, и в конце лета вместе с окружным военным госпиталем они с Надей покинули город. Их увозили в глубокий тыл на восток.

Войне шел второй, а Наденьке – шестнадцатый год, когда она получила диплом медсестры. В Самарканде их госпиталь объединился с Военно-медицинской академией имени Кирова, и Надюша смогла осваивать азы медицины под руководством тогдашних Пироговых. Академия была эвакуирована из Ленинграда перед самой блокадой и в срочном порядке готовила врачей для фронта. Учебными пособиями были тяжелые ранения, и материала было хоть отбавляй. Когда студенты и профессура, обессилев, сдавались, Наденьке, приходилось, привязав к трупу номерок с именем и фамилией, вносить в медицинскую карту не только причину смерти, но и подробное описание диагноза и лечения. У Надюши был каллиграфический почерк и легкая рука. Лучше нее никто не делал уколов, а уж внутривенные был ее конек. Голубоватые, слабо проступающие на обескровленных телах вены она находила безошибочно и точно вонзала иголочку. Сильные мужики, измученные болью, радовались, когда приходила со шприцем именно Надя. Может быть, потому, что Наденька была просто прелесть как хороша в беленьком халате с передничком, в крахмальной крылатой косынке с красным крестиком посредине. Эту форму прислали американцы, но казалось, что она была скроена по ее стройной фигурке. Надя выпускала из-под косынки пару завитков и становилась похожей на актрису.

Особенно ей нравилось участвовать в финальном обходе, что-то вроде выпускного экзамена. Тогда она чувствовала себя на сцене. Старалась держать спину прямо, подбородок чуть вверх.

Утром выстраивалась колонна. Впереди шел профессор генерал-майор Апрятин, за ним по ранжиру следовали полковники, подполковники, майоры и капитаны, а потом она с белым вафельным полотенчиком. Она всякий раз подавала его генералу после осмотра. Фронтовые врачи держали экзамен на умение быстро поставить диагноз и дать рекомендации по лечению. Вот на одном из таких обходов Надя заметила на себе взгляд Феди Ступова, не то чтобы в первый раз, он давно заигрывал, но кто этого не делал. Надя была самая красивая девочка госпиталя, а может, и не только госпиталя. Когда она, например, ходила с мамой на базар, то старые узбеки, желтые и сморщенные, как их дыни, говорили Любе, что такое лицо, как у Наденьки, надо прятать и до и после свадьбы, чтобы беды не было. Но ничего плохого пока не случилось. Она была девочка серьезная, скромная и кокетничала только со своим отражением в маленьком зеркальце.

Но Федя в этот раз смотрел так, словно ждал от нее помощи. Ей сначала показалось, что он не знает ответа и надеется на подсказку, но он спокойно ответил на вопрос генерала, диагностировав гангренозный процесс в отмороженных пальцах обеих рук молодого лейтенанта. Генерал принял ответ и отдал приказ готовить к ампутации. Ступов попросил разрешения взять в качестве операционной сестры Надю. Она была опытной помощницей, но в этот раз, когда Федя кусачками стал отщипывать один за другим фиолетовые пальцы, ей стало дурно. Заметив оседающую по стене Надю, он выволок ее на воздух.

– Ты чего это, – рассмеялся, – мне ребята говорили, что ты кость пилила, а тут пальцы, и на тебе.

Надя, дрожа, не могла отогнать видение изгибающихся, как червяки, пальцев, ей казалось, что их было гораздо больше, чем положено.

– Всего десяточек, – хохотнул Федя и прижал к себе Надюшу. – Тебе холодно? Идем в ординаторскую, согреемся.

Они сидели вдвоем на дежурстве. Федю завтра отправляли в часть. Тишину самаркандской ночи, черной и холодной, разрывали стоны раненых: «Сестричка, воды…»

Надя вскакивала и убегала. Возвращаясь, она садилась рядом с Федей, и он опять грел ее холодные руки. Он дышал теплом на ее пальчики, легонько целовал, это было так хорошо. Федя рассказывал о родителях, сестре, написал их адрес, чтобы не потеряться. Он смотрел на нее и молчал, осторожно прикасался к волосам, словно боясь обжечься, а потом привлек к себе и поцеловал в губы. Надя задохнулась, закрыла глаза и попыталась высвободиться, но неожиданно для себя обвила его шею руками и навзрыд запричитала, как взрослая:

– Как же я без тебя! Почему завтра? Я буду ждать, вот увидишь…

Федя держал крепко, тычась губами в шею, плечи, но не удержал. Один из раненых, страшно матерясь, орал, что помирает. Федя разомкнул объятья. Надя бросилась на крик. Раненый хрипел, бредил и терял сознание. Видимо, открылось внутреннее кровотечение и начался перитонит. Надя позвала дежурного врача. С Федей они договорились утром встретиться, а сейчас ему лучше было уйти, чтобы не попасться на глаза командиру. Дежурство заканчивалось в шесть. В семь тридцать Федя должен был прибыть к пункту отправления. Всю ночь она провела возле больного. Операция не помогла, ближе к утру он умер. Нужно было, как всегда, привязать табличку к ноге, заполнить бумаги, снести в морг, и только после этого можно было подумать о том, что в шкафу висит платье, сшитое из парашютного шелка. Из рваного немецкого парашюта получилось два платья. Одно для себя, другое для мамы. Свое она подкрасила красным стрептоцидом, и получилось ярко и нарядно.

Надюша, держа в руках туфли из боязни потерять прохудившиеся подметки, бежала босиком, стараясь не думать, что опоздала, что уже не увидит Федора, что надо было прямо из госпиталя. Но платье… Так хотелось, чтобы он увидел и запомнил ее красивой.

Когда Надя добежала до конторы, машина уже почти скрылась из виду. Она без сил осела в пыль посреди дороги, глядя на дымящую вдали точку. Платье надулось и опало, как парашют. И ее саму словно сдули. Она сидела, плавясь под солнцем, потеряв надежду проститься, но уже вынашивая новую. Это была надежда опять встретить Федю и опять целоваться и даже, может быть, выйти за него замуж. В голове крутилось одно: «Только бы его не убили, только бы вернулся, только бы кончилась поскорей война».

Но война продолжалась. Пришел 43-й и принес Любе и Наде плохие вести о Васе. Нет, не похоронку – как павший в бою он не числился, – просто пропал, пропал бесследно. Если он в плену, думала Люба, то обязательно выживет, а то еще, может, сбежит, как от батьки Махно когда-то. Он тогда своих охранников переагитировал. Еще Люба верила, что Васька верткий, что пуля его не догонит, что от врага он уйдет живой и невредимый.

– Господи, да чем же этот немец поганый сильнее, – уговаривала она саму себя, – мой Василий, считай, уже двадцать лет как воюет, то там, то тут. А сколько раз его ранило, сколько он испытаний прошел голодом и холодом! Нет, если в плену и жив, обязательно вернется.

Вскоре произошел перелом, и война медленно и тяжело покатилась на запад. С востока началась реэвакуация, и Кировская медицинская академия должна была вернуться в Ленинград.

Наденька рвалась туда, хотела учиться дальше, стать врачом. Люба была против, но решила, что без Василия лучше жить там, где паек и работа. Тем более что Люба давно приметила, как подполковник Шахов, талантливый хирург, черноусый красавец и шутник, засматривается на Надьку. Он овдовел еще в начале войны. Его жена была на сносях, когда разбомбили эшелон. Не доехала, значит, к нему, погибла вместе с ребеночком. С тех пор он пить начал, себя не жалел и других. Злой был, угрюмый. А теперь вот, как Надежду приметил, подобрел. Говорит, не отпущу, научу всему, а война кончится – пусть решает. У него в Ленинграде до войны была квартира большая в центре. А пятнадцать годков разницы, так оно бабе всегда в плюс. За ним будет как за каменной стеной. Только вот вбила себе в голову – Федя жених. Дело большое, целовались, так что ж теперь, ждать его, что ли. Ничего, кончится война, заживем хорошо, вот тогда и будет время подумать про женихов, а сейчас нечего.

Завтра эшелон под белыми флагами с красными крестами должен был начать свой долгий путь на запад, увозя из Самарканда госпиталь и ленинградскую Академию.

Госпитальная кухня перед прощальным ужином напоминала кладбище черепах. Особенным любителем черепахового супа был генерал Апрятин, он всегда посмеивался над Надькой и, закладывая салфеточку за воротник, обращался к ней с неизменной фразой:

– Отведайте деликатесного супчику, сестричка. Поверьте, такого даже в дорогих ресторанах Парижа не подают.