Текст книги "Короли в изгнании"

Затем воцаряется мертвая тишина. Еще один зеленый фрак поднимается с места.

Это светлейший Фицрой. Каждый волен любоваться им, пока он приводит в порядок бумаги на покрытом сукном столике. Этому щуплому, узкоплечему, сутулому, рахитичному человеку со связанными движениями длинных, с выпирающими локтями рук всего пятьдесят лет, но ему смело можно дать семьдесят. На изношенном, нескладном туловище – маленькая головка; бледность одутловатого лица с неправильными чертами проступает меж редких бакенбард, жидких, как волосики на голове, скорее напоминающих птичий пух. Помните в «Лукреции Борджиа» Монтефельтро, выпившего яд папы Александра? Он проходит в глубине сцены – облезлый, разбитый, трясущийся, стыдящийся собственного существования. Светлейший Фицрой отлично мог бы сыграть эту роль. Бедняга в рот не брал яда Борджиа, а равно и каких-либо других напитков, но он потомок чудовищно древнего рода, в котором совсем не было смешанных браков, – то был отпрыск растения с истощенными соками, которое поздно уже скрещивать с низшей породой. Зелень академических пальм еще усиливает его бледность и оттеняет его силуэт – силуэт больного шимпанзе. Дядюшка Совадон восхищается им. Еще бы, у него такая громкая фамилия!.. Женщины находят, что он очень изящен. Ну, конечно, это же Фицрой!..

Старинная фамилия Фицрой, длинная история этого рода, в котором, само собой разумеется, дураков и негодяев было предостаточно, способствовала избранию его в академики в гораздо большей степени, чем его убогие компиляции, его исторические труды, из коих лишь первый том представляет несомненную ценность. Правда, написал его не он, и если бы светлейший Фицрой различил наверху, на трибуне королевы Фредерики, сверканье воронова крыла, осеняющего крепко посаженную голову, из которой вышел его лучший труд, быть может, он, перебирая листки своей речи, не принял бы такого высокомерного, брезгливо недовольного вида и, прежде чем начать чтение, не обвел публику надменным взглядом, все охватывающим и ничего не замечающим. Сперва он ловко и быстро покончил с характеристикой мелких работ, премированных Академией. Желая подчеркнуть, насколько это занятие ниже его достоинства, как мало оно его интересует, он с особым удовольствием перевирал фамилии авторов и названия книг. Пусть посмеются!.. Наконец очередь доходит до премии Робло, которую получила лучшая историческая работа за последние пять лет.

– Как известно, господа, эта премия присуждена князю Герберту Розену за его великолепный «Мемориал об осаде Дубровника».

Оглушительным взрывом рукоплесканий приветствует публика эти трафаретные слова, которые были сказаны громогласно и сопровождены тем движением, каким трудолюбивый сеятель бросает семена. Светлейший Фицрой пережидает первый порыв восторга, а затем, воспользовавшись примитивным, но безотказным приемом контраста, произносит тихо, значительно:

– Господа!..

На этом слове он останавливается и проводит глазами по собравшимся, которые с нетерпением ждут продолжения, которые с трудом переводят дыхание, которые сейчас в его власти, которых он держит в руках. Всем своим видом он словно говорит: «А что, если я больше ничего не скажу? Вот вы и останетесь с носом!» Однако с носом-то остается он, потому что он уже собирается продолжать, а никто его не слушает…

Наверху хлопает дверь, ведущая в ложу, до сего времени пустовавшую. Входит какая-то дама, без тени смущения садится и сразу привлекает к себе всеобщее внимание. Отделанное пестрой вышивкой темное платье, скроенное великим мастером своего дела, чудесно обрисовывает ее стройный стан, а кремовые кружева, ниспадающие со шляпы, обрамляют овал бледно-розового лица этой Эсфири, уверенной в победе над своим Артаксерксом. Имя ее шепотом передается из уст в уста. Ее знает весь Париж, в течение трех последних месяцев всюду только и разговору, что о ее романе и о ее роскоши. Ее особняк на Мессинской своим великолепием напоминает лучшие времена Империи. Газеты уже раструбили во всех подробностях этот великосветский скандал, сообщили, как высока ее конюшня, во что обошлась роспись столовой, сколько у нее экипажей, и, наконец, раззвонили об исчезновении ее мужа, который не захотел, в отличие от другого прогремевшего Менелая, усугублять свой позор и выехал за границу, – обманутый муж, живущий в наш великий век, предпочел дуться на жену издали. В газетной хронике осталось только одно белое пятно: имя того, кто сманил у него жену. В театрах эта дама всегда в первом ряду ложи, а сзади нее чьи-то усики, прячущиеся в полумраке. На прогулку в Булонский лес едет она одна, рядом с ней, на мягком сиденье, вместо спутника – огромный букет, а на стенках кареты, вокруг загадочного герба – совсем недавно выведенный нелепый девиз: Права за мной – король мой, – этим девизом, равно как и титулом графини, ее наградил возлюбленный…

Сегодня фаворитка возведена в сан. В такой день посадить эту даму на одно из почетных мест, предназначенных для высочайших особ, дать ей в спутники Ватле, верноподданного короля Христиана, и принца Аксельского, всегда готового на какую-нибудь компрометирующую выходку, – это значит открыто признать ее, украсить ее иллирийским гербом. И, однако, ее появление не вызывает ни малейшего негодования. Короли пользуются рядом преимуществ. Утехи королей так же священны, как и самые их особы, главным образом – в мире аристократическом, где еще живы традиции любовниц Людовика XIV или Людовика XV, разъезжавших в каретах королев и отправлявшихся вместо них на парадную охоту. Правда, иные жеманницы вроде Колетты Розен с видом оскорбленной невинности выражают удивление, как это в Академию пускают подобного рода женщин, но поверьте, что у каждой из этих дам есть хорошенькая обезьянка уистити, околевающая от чахотки. Общее же впечатление от фаворитки в высшей степени благоприятное. Завсегдатаи клубов говорят: «Очень шикарна!» А журналисты: «Смела!..» На нее смотрят с благосклонной улыбкой. Даже сами бессмертные, и те дружелюбно лорнируют обворожительную кокотку, тем более что она держится естественно, и только бархатистые глаза ее нарочито неподвижны, как у женщины, сидящей в первом ряду ложи и осаждаемой назойливым вниманием лорнетов.

Многие с любопытством поглядывают в сторону иллирийской королевы: как-то она перенесла появление фаворитки. О, совершенно спокойно! Ни один мускул на ее лице, ни одно перо на ее шляпе не дрогнули. Фредерика отстранилась от всякого участия в светских развлечениях, а потому не могла знать эту даму. Она никогда ее раньше не видела и теперь, как всякая женщина, рассматривающая незнакомку, прежде всего останавливает взгляд на ее туалете.

– Кто это? – спрашивает она палермскую королеву, и та поспешно отвечает:

– Не знаю…

Но тут Фредерику поражает в самое сердце фамилия, громко произнесенная и многократно повторенная на соседней трибуне:

– Сплит!.. Графиня Сплит!..

Вот уже несколько месяцев фамилия Сплит преследует Фредерику, точно кошмарный сон. Ей известно, что эту фамилию носит нынешняя возлюбленная Христиана, вдруг вспомнившего, что он король, только для того, чтобы один из самых почетных титулов своей далекой отчизны присвоить особе, с которой он развлекается. Вот почему новая измена мужа была так тяжела для Фредерики. Но сегодня всякая мера перейдена. Напротив нее и наследника, заняв место, подобающее королеве, сидит содержанка – что же это, как не прямое оскорбление? А тем, что эта тварь красива, красива строгой и тонкой красотой, Фредерика еще сильнее уязвлена, хотя она и не отдает себе в этом отчета. В прекрасных глазах королевской любовницы явственно виден вызов, в чистоте ее лба есть что-то дерзкое, в яркости губ – что-то дразнящее… Вихрь мыслей проносится в голове у королевы… Их беспросветная нужда… Ежедневные унижения… Не далее как вчера под окнами кричал каретник, и Розен заплатил ему – волей-неволей пришлось на это пойти… Где же Христиан берет деньги для этой женщины?.. После мошенничества с фальшивыми камнями она убедилась, что Христиан способен на все. Внутренний голос шепчет Фредерике, что эта самая Сплит опозорит короля, опозорит весь их род. На одну минуту, на одно мгновенье у вспыльчивой Фредерики возникает искушение встать и, взяв мальчика за руку, выйти, – ей хочется показать, что она не намерена выносить пачкающее ее соседство, унизительное для нее соперничество. Но ее удерживает сознание, что она королева, что она жена короля и дочь короля и что Цара – тоже король. Нет, она не доставит их врагам радости такого страшного скандала. Чувство более высокое, нежели чувство чисто женского достоинства, гордое и бесполезное правило, которым она руководствовалась всю свою жизнь, заставляет ее держаться соответственно своему сану не только здесь, на виду, но и в четырех стенах своего разоренного дома. Королевам обычно завидуют, а между тем какая жестокая у них судьба! Фредерика сделала над собой такое отчаянное усилие, что из глаз у нее брызнули слезы, – так под ударами весел брызжут тихие воды пруда. Чтобы никто ничего не заметил, Фредерика схватывает лорнетку и сквозь запотевшее стекло начинает пристально, упорно разглядывать успокоительную золоченую надпись там, вверху, за головой оратора: «Словесность, науки, искусства», и от слез надпись кажется ей длиннее и словно переливает радугой.

Светлейший Фицрой продолжает читать. Серым, как арестантский халат, языком он превозносит до небес «Мемориал», написанный юным князем Гербертом Розеном, «который владеет пером, как шпагой», этот увлекательный и суровый исторический труд, а главным образом он превозносит доблесть того, кто вдохновил автора, – доблесть «рыцарственного Христиана II, сочетающего в себе милосердие, благородство, силу духа, обаяние жизнелюбия, – словом, все качества, необходимые венценосцу». (Аплодисменты и восторженные вскрики женщин.) Что и говорить, хорошая подобралась публика, впечатлительная, пылкая, ловящая на лету и отгадывающая самые легкие намеки… Изредка среди тягучих периодов звучала сильная, искренняя нота – это были выдержки из «Мемориала», а ведь все документы, необходимые для его составления, дала королева, всюду заменив свое имя именем короля, тушуясь ради того, чтобы рельефнее показать Христиана II… Боже правый! И вот награда!.. Слушатели рукоплещут тем цитатам из «Мемориала», где говорится о беззаветной храбрости короля, о том, как он пренебрегал опасностью, о славных подвигах, которые он совершал без малейшей рисовки, и подвиги эти в оправе картинной прозы летописца выглядят кусками старинного эпоса. Видя, что публика принимает отрывки восторженно, светлейший Фицрой, который, ей-богу, совсем не так глуп, откладывает в сторону свое рукоделие и, перелистывая «Мемориал», читает из него наиболее яркие места.

Это возвышающий и животворящий взмах крыльев в узкой зале классически строгого здания. Кажется, будто стены раздвигаются; кажется, будто купол приподнялся и в залу вливается свежий воздух. Дышится легче, веера уже не подчиняют своему ритмичному колыханию безучастное внимание слушателей. Нет, вся зала встает, все, подняв головы, смотрят на трибуну Фредерики. Публика рукоплещет, публика приветствует в лице жены и сына Христиана II последнего короля, последнего рыцаря, побежденную, но доблестную монархию. Маленького Цару, как всякого ребенка, опьяняют шум и приветственные клики, и он простодушно аплодирует, поправляя своими детскими ручонками в перчатках светлые локоны, а королева откидывается на спинку кресла, – ей передается, ее заражает всеобщий восторг, и сейчас она наслаждается счастьем, его минутной иллюзией. Итак, ей удалось окружить ореолом призрак короля, а самой остаться в тени; благодаря ей иллирийская корона, которую когда-нибудь наденет ее сын, засияет вновь – и уже непродажным сияньем. Так что же значит после этого для королевы изгнание, измены мужа, бедность? Бывают такие вспышки света, которые в одно мгновенье рассеивают окружающий мрак… Внезапно она оборачивается, – ей хочется принести дань своей радости тому, кто, поблизости от нее, прислонившись к стене и уставив глаза в купол, вслушивается в магию слов, позабыв, что это же его слова, кто присутствует при этом триумфе, не испытывая ни сожаления, ни горечи, не задумываясь ни на секунду над тем, что вся слава украдена у него. Подобно безымянным средневековым монахам, которые, не думая о славе, до последнего вздоха трудились над постройкой соборов, сын ткача довольствуется тем, что воздвиг прочное здание и оно тянется ввысь при ярком солнечном свете. И вот за это самоотречение, за отрешенность его улыбки – улыбки духовидца, за то, что она чувствует в нем родственную душу, королева протягивает ему руку и с нежностью в голосе произносит:

– Благодарю вас… благодарю вас…

Ближе к ней стоящий Розен думает, что это его она поздравляет с успехом сына. Перехватив этот ее жест признательности, он жесткой щетиной усов дотрагивается до перчатки королевы. А две счастливые жертвы вынужденно ограничиваются тем, что издали обмениваются взглядом, выражающим то неизреченное, что связывает души узами таинственными и долговечными.

Конец. Заседание закрывается. Светлейший Фицрой, заслужив рукоплескания, выслушав приятные слова, вдруг точно сквозь землю провалился. Восседавшие за столом «словесность, науки, искусства» последовали за ним. А толпа хлынула во все двери, и уже расстилается гул обмена впечатлениями, точно после бала или после спектакля, – завтра же эти впечатления составят мнение всего Парижа. Многие из этих почтенных людей все еще во власти своих ретроградных мечтаний, надеются, что у выхода их ждут портшезы, но вместо носильщиков их встречает дождь, шум которого просачивается даже сквозь грохот омнибусов и карнавальные гудочки трамваев. Одни лишь привилегированные, убаюканные привычным ходом собственных экипажей, будут предаваться все той же сладостной монархической грезе.

Любопытно послушать, как все это теснящееся на главном подъезде с колоннами аристократическое общество, пока некий глашатай подзывает королевские экипажи, подкатывающие по мокрому блестящему двору, оживленно болтает в ожидании выхода их величеств. Замечательное заседание!.. Какой успех!.. Республике не поздоровится!..

В сопровождении целой свиты выходит княгиня Розен.

– Вы, наверно, счастливы?

– О да, я очень, очень счастлива!

И какая же она хорошенькая, и как мило она оборачивается и раскланивается направо и налево – ни дать ни взять дрессированная лошадка! Подле нее пыжится дядюшка; его по-прежнему тяготят белый галстук и пластрон, как у метрдотеля, и он старается прикрыть их шляпой, но все же он очень рад за своего зятя. Разумеется, ему лучше, чем кому-либо другому, известно, какая цена подобному успеху и что князю Герберту не принадлежит в премированной книге ни одной строчки, но сейчас он об этом не думает. И Колетта тоже, уж вы мне поверьте. Тщеславная, как вся семья Совадон, она довольствуется внешним блеском. В глаза ей бросается припомаженный кончик длинного уса Герберта; Герберт вышел раньше ее, и сейчас его окружает золотая молодежь, приносящая ему свои поздравления, а Колетта делает над собой усилие, чтобы тут же, при всех, не прыгнуть мужу на шею, – так твердо она уверена в эту минуту, что он участвовал в осаде Дубровника, что он сам написал «Мемориал» и что его красивые усы не прикрывают челюсть дурака. И как этот славный малый ни упоен успехом, как ни смущен овацией, устроенной в его честь, многозначительными взглядами, которые он на себе ловит, словами светлейшего Фицроя, торжественно ему возвестившего: «Вам стоит только захотеть, князь, и вы войдете в наш круг», но всего дороже Герберту неожиданная ласка Колетты, та почти влюбленная безвольность, с какой она оперлась на его руку, чего с ней не случалось со дня их свадьбы, когда он под органные громы вел ее по церкви Св. Фомы Аквинского.

Но вот толпа расступается, мужчины почтительно обнажают головы. Выходят гости трибун, все эти павшие самодержцы, на несколько часов воскресшие и теперь вновь уходящие во тьму. Это шествуют тени властителей: слепой старик, опирающийся на свою дочь, галисийская королева со своим знаменитым племянником, шуршат накрахмаленные юбки, – как будто несут Мадонну Перуанскую. Наконец появляется королева Фредерика с двоюродной сестрой и сыном. Ландо подъезжает к крыльцу. Красивая, сияющая, с гордо поднятой головой, вызывая сдержанную дрожь восторга, королева садится в экипаж. Королева некоронованная, королева побочная уехала, не дождавшись конца заседания, вместе с принцем Аксельским и Ватле, – таким образом, ничто не нарушает этого выхода со славой… Теперь уж не о чем больше шушукаться, не на что больше глазеть. Дюжие лакеи под зонтами поспешно взбираются на козлы. Потом целый час еще слышатся цоканье копыт, стук колес и хлопанье дверцами экипажей, сливающиеся с шумом дождя и с выкрикиваньем имен, повторяемых каменным эхом, которое обыкновенно не дает покоя старинным зданиям, но Французскую академию тревожит не часто.

В тот вечер кокетливые аллегорические фигурки, которые написал Буше в простенках комнаты Герберта в особняке Розена, по всей вероятности, стряхнули с себя оцепенелость своих томных поз, и на их щеках вновь заиграл слегка увядший румянец, едва они услышали, как щебечет чей-то тоненький голосок:

– Это я!.. Колетта!..

Колетта, в ночном капоте с трепетавшей при ходьбе кружевной отделкой, пришла пожелать спокойной ночи своему герою, победителю, гению…

Приблизительно в это же время Элизе гулял один в саду при доме на улице Эрбильона, под сенью редких деревьев, просквоженных голубизной отмывшегося, разъяснившегося неба, неба июньского, на котором от долгого дня остается полусвет, чрезвычайно отчетливо обрисовывающий контуры теней на тускло отсвечивающих поворотах дорожек и покрывающий дом с закрытыми ставнями мертвенной белизной. Только наверху все еще бодрствовала лампа короля. Тишину нарушали плеск воды в чаше фонтана да замирающая соловьиная трель, на которую отвечали другие соловьи. Все эти впечатления сливались у Элизе с благоуханием роз, магнолий и мелиссы, сильно пахнувших после дождя. И та лихорадка, в которой Элизе жил последние два месяца, со дня венсенского праздника, от которой у него пылали лоб и руки, не успокаивалась среди цветенья звуков и ароматов, – как бы отвечая на зов соловья, она дрожала в нем мелкой дрожью, и волны ее доходили до самого его сердца.

– Ах, старый дурак, старый дурак!.. – послышался возглас совсем близко от него, в буковом питомнике.

Элизе остолбенел. Как это верно, как это справедливо сказано! Ведь он уже целый час твердит это себе!

– Глупый, презренный маньяк!.. В печку тебя, в печку, вместе с твоим гербарием!

– Это вы, господин советник?

– Не называйте меня советником!.. Я уже больше не советник… Я ничто, у меня ничего не осталось: ни чести, ни разума… A, porco!..[23]23
  Свинья (итал.).


[Закрыть]

И Боскович всхлипывал, с чисто итальянским неистовством тряся уродливой головой, на которую сквозь ветви липы падал причудливый свет. Бедняга с некоторых пор был что-то не в себе. Временами он оживлялся, болтал без умолку, всем надоедал рассказами о гербарии, о своем знаменитом люблянском гербарии, который, по его словам, вот-вот опять перейдет к нему, а потом внезапно прекращал словоизвержение, смотрел на всех исподлобья, и вы уже больше ничего не могли от него добиться. Но сейчас Элизе невольно подумал, что Боскович окончательно сошел с ума; наплакавшись, как ребенок, советник подскочил к нему и, схватив его за руку, крикнул в ночную тьму так, как будто звал его на помощь:

– Это невозможно, Меро!.. Надо этому помешать!

– Чему помешать, господин советник? – спросил Элизе, пытаясь выдернуть руку, которую тот судорожно сжимал.

– Акт отречения готов… – задыхаясь, шепотом заговорил Боскович. – Составил его я… как раз сейчас государь подписывает его… Я этого не должен был делать… Ma che, та che… он же король… И потом, он обещал вернуть мне мой люблянский гербарий… А ведь там великолепные экземпляры…

Маньяк сел на своего конька, но Элизе, как громом пораженный, уже не слушал его. Первою и единственною его мыслью была мысль о королеве. Так вот благодарность за ее преданность, за ее самоотверженность, вот чем кончился для нее день принесения себя в жертву!.. И чего стоит слава, обвившаяся вокруг головы, которая упорно отвергает корону?.. В саду внезапно стемнело, – только там, в окне верхнего этажа, горел огонь, озарявший тайну преступления. Что делать? Как его предотвратить?.. Королева сейчас одна… Но примет ли она Элизе?.. Короче говоря, когда Меро заявил, что ему необходимо видеть ее величество, горничная королевы, г-жа Сильвис, уже пребывавшая во власти волшебных грез, сама королева – все в первую секунду подумали, что погруженный в сон особняк объят пламенем пожара. Встревоженное квохтанье в покоях королевы напоминало переполох в птичнике, разбуженном прежде времени. Наконец в маленькой гостиной, где Элизе велели подождать, появилась Фредерика в длинном голубом пеньюаре, обрисовывавшем ее дивные руки и плечи. Никогда еще Элизе так остро не ощущал близость женщины.

– Что случилось? – очень живо и очень тихо спросила она, мигая глазами так, как мигают ожидающие удара и видящие его приближение.

При первом же слове Элизе она вскочила.

– Это немыслимо… Пока я жива, этому не бывать!..

От резкого движения ее блестящие волосы рассыпались по плечам, и, когда она трагически небрежным жестом попыталась подобрать их, рукав ее пеньюара соскользнул до самого локтя.

– Разбудите его высочество, – негромко бросила она в мягкий сумрак соседней комнаты и, не сказав более ни слова, пошла к королю.