Текст книги "Легкая корона"

Соседка сверху

Я пришла к Марине зализать раны и обсудить варианты пути к успеху и славе.

– Что ты делаешь, когда он кончает? – по-деловому спросила меня Марина, когда я в очередной раз стала пересказывать ей мой последний разговор с Громовым.

– Э-э, ничего, собственно, – как-то растерялась я.

– Но ты предохраняешься?

– Нет.

Я об этом почти ничего не знала, с мамой не поговоришь, она впадает в транс от одной мысли, что у меня может быть секс. С мужчинами тоже не поговоришь, они очень неохотно общаются на темы беременности, предохранения и прочего. Предпочитают, чтобы женщины сами утрясали эти вопросы, не вовлекая их в свои женские проблемы. Марина дала мне презервативы, противозачаточные таблетки; рассказала, что кончают не только мужчины, но и женщины. Из моего небогатого опыта пока никак не следовало, что мой оргазм – это тоже важно, никто им не интересовался.

Раздался телефонный звонок.

– Ответь, пожалуйста, я не могу отойти от плиты, – попросила Марина, помешивая кашу в кастрюле.

Маленький Игорь, их с Глебом старший сын и мой крестник, сидел здесь же, в кухне, на своем стульчике, в ожидании обеда.

– Алле, – сказала я, снимая трубку.

– Это Костя, – ответил мне красивый низкий мужской голос.

«Ну, Костя, и что, собственно? Тебе кого, Глеба или Марину?» – подумала я про себя, но вслух этого не произнесла, все-таки не мой же знакомый.

– Это Костя, – сказала я Марине.

Та, одной рукой продолжая помешивать кашу, второй ухватила стоящую рядом швабру и постучала ею в потолок.

Тук-тук-тук – три раза.

– Передай ему, сейчас спустится.

– Сейчас спустится, – как попугай, сказала я в трубку. На том конце провода невежливо промолчали.

Раздался стук в дверь, я пошла открывать. На пороге стоял красивый, но сильно помятый, очень худой длинноволосый парень рокового вида. Лицо его мне было смутно знакомо, но вот так сразу вспомнить, кто он такой, я не смогла.

Пока он разговаривал по телефону, а Марина давала Игорю обед, я все пыталась вспомнить, откуда же его знаю. Из вежливости я старалась не очень прислушиваться к разговору, но какие-то слова долетали.

– Репетиция… во сколько? Когда быть на вокзале?

И до меня дошло – это был Алексей Штарков, классный блюзовый гитарист, который играл со многими командами, но подолгу нигде не задерживался.

– Божена теперь живет с Лехой, – объяснила мне Марина, когда тот ушел. – Телефон у них в квартире сломался, и им звонят по нашему номеру, я стучу в потолок, они приходят. А Костя – это Кинчев, они друзья.

Много лет Марина мне рассказывала о своей соседке сверху Божене, наркоманке и алкоголичке. Вечно к ней ходили всякие темные личности, часто они ошибались этажом и ломились в Маринину дверь в любое время дня и ночи. Марину это бесило, особенно когда родился Игорь. Она повесила на входную дверь огромный плакат «Не звонить! Спит ребенок!» – но это не помогало.

Там, наверху, устраивали постоянно пьянки, драки и еще бог знает что. Несколько раз у Марины обваливался потолок в ванной комнате, потому что Божена отрубалась, лежа в ванне, и вода переливалась через край. Были какие-то мелкие пожары, от которых на потолке осталось большое бурое пятно, а дверь в Боженину квартиру почти сгорела. Соседи вызывали милицию, всех уводили, и на какое-то время становилось тихо. А потом все начиналось по новой.

Марину соседская квартира и жизнь за обгоревшей дверью волновала и манила к себе. Божена была не просто пьянь, она была олдовой хиппи; до того как подсела на наркотики, пела в одной из первых московских подпольных рок-групп, писала стихи. В общем, была артистической личностью. Когда мы еще учились в школе, Марина иногда ходила к ней и как-то раз взяла меня. Квартира Божены была настоящим сквотом – запущенная, мрачная: из комнаты в комнату скользили непонятные хипповые типы, кто с совершенно безумными, а кто с пустыми глазами. Сама Божена была измученной страстями, с потерянной душой. Очарование декаданса, падения, дна – все это так притягивает книжных девочек из хороших семей с головой, наполненной романтическими идеями. Героин, конечно, наложил на хозяйку квартиры неизбежный отпечаток, но и за этой маской была видна ее красота, и искры внутреннего света иногда озаряли ее лицо.

Она взяла гитару, запела по-английски. Голос у нее неожиданно оказался очень сильным; красивым его назвать было нельзя, но он задевал за живое. Патлатый чувак, спавший до этого на диване, сразу проснулся и начал подыгрывать ей, делая перкуссию на пустых бутылках.

– Знаете, что это?

Мы не знали, я в то время рок не слушала, я была в своем классическом периоде и не вылезала из консерватории.

– Это же «Битлз»! Знаете? Нет? Я в 11 лет первый раз услышала, и сразу – все! Я сюда, вот в эту прямо квартиру привела девочек из класса – дала им послушать «Битлз».

Я не могла оторвать взгляда от ее рук, они, и правая, и левая, все, от запястья до локтевого сгиба, в глубоких шрамах от бритвенных порезов, а вен на руках нет вообще, они все сгорели от наркоты. Божена поймала мой взгляд, и я отвела глаза.

– Это я резала себя, по дурости. Столько раз, сама со счета сбилась. У меня и на ногах есть, – и она показала мне свои худые, тоже все изрезанные и исколотые ноги.

– А жилы, ты видишь, совсем заколотые, мы их зовем дорожки, мне самой страшно смотреть.

– Так что там дальше было, с девочками из класса? – Марине было интересно, Божена училась в нашей школе, она была старше нас всего на двенадцать лет.

– Девочки подумали, что я сошла с ума. Объявили меня ненормальной, даже бойкот устроили.

– Из-за музыки? Ты их послала, конечно?

– Я в четвертом классе была, в этом возрасте, когда весь класс с тобой не разговаривает… Я поняла, что не надо связываться, жить-то в школе еще долго. Я пришла и сказала: к черту «Битлз», я буду слушать «Самоцветы». Так было проще всего. А дома я слушала себе, что хотела, оттягивалась.

В дверь просунулась мужская голова, Божена вышла к нему, и они о чем-то тихо заспорили. Через пару минут она вернулась.

– Уходите, девочки. Сейчас придут с наркотой такие люди, с которыми вам лучше не встречаться.

Это были такие годы, когда за наркотики людей упекали в тюрьму надолго, так что дважды повторять не пришлось. Нас как корова языком слизала. Больше я к Божене не ходила, но один раз, года полтора назад или два, мы с Мариной встретили ее у подъезда, когда шли домой.

– Еду в кукольный театр водку покупать. Я теперь не торчу, переломалась. Сама справилась, без врачей. Я врачам не верю. Алкоголь мне очень помог. Но ребята замотались бегать мне за водкой.

И она уехала вниз по Басманной на велосипеде, распевая «Гуд бай, Америка». Мы тогда с Мариной были такие темные, что подумали, будто это ее песня.

Глеб съел меня с говном за мою темноту, когда я стала удивляться, что Леха Шарк, такой популярный гитарист, живет с Боженой.

– Эх ты, Бялая! А еще называешь себя рок-журналистом! Ты ж не знаешь ни хрена! Нет, ты скажи, ты не знаешь, кто такая Божена Ярская?

– Знаю, конечно. Она хипповала, пела. Потом сторчалась. Потом перешла на водку и торчала. Потом только пила и не торчала. Залила вас несколько раз.

– Дура ты! Она – лучшая наша блюзовая певица. Ты знаешь, что ее называют русской Дженис Джоплин?

– Нет, понятия не имела. А ты откуда знаешь?

– Так мне же Марина курить дома не дает, я хожу на лестницу. Там познакомился с Лехой – он тоже на лестнице курит. Вижу, что он из Божениной квартиры. Я с ним поначалу и говорить-то не хотел, думал, еще один алкаш. Слово за слово, выяснилось, что он музыкант, гитарист. С кем он только не играл, кого он только не знает!

– Да, и он очень светлый, – вставила Марина.

Ну, если она говорит, значит, так и есть – в людях она разбирается железно.

– Вот. Так Леха мне про Божену и рассказал. Он говорит, что Божена – лучше всех. Они собираются пожениться, и главное, Божена беременна.

– Господи, пронеси, – отреагировала Марина.

– В смысле? – удивилась я.

– Да просто у нее уже есть один ребенок, сын, от первого мужа, Ярского.

– И что с ним случилось?

– Ничего особенного. Этот Ярский сошел с ума, по-настоящему, он лежит в Кащенко или Ганушкино. А Божена осталась с ребенком. Ну, она так торчала и все прочее, что ей было не до ребенка, конечно. В один прекрасный день приехали родители Ярского и забрали ребеночка. Такая история.

– О'кей, но сейчас она не торчит вообще, уже несколько лет. Пьет, да, – внес ясность Глеб.

– Дай Бог им всяческого счастья. И я, конечно, надеюсь, что ребенок после всего, что она принимала, родится здоровым и она будет хорошей матерью. Но я знаю ее намного дольше, чем ты.

– И что?

– Ничего, поживем – увидим. Кстати, один раз, когда Глеб еще в армии был, а ты где-то моталась, мне срочно нужно было уйти по делам, и весь подъезд отказался с Игорем посидеть пару часов. И я попросила, от безысходности, Божену. Боялась страшно.

– И что было? – спросила я с непонятным даже себе самой чувством ревности.

Игорь был моим крестником, и когда Глеб служил, а Маринина мамаша все время торчала на работе, я иногда с ним сидела. Марина подрабатывала уборщицей в МИХМе, который находился через дом от моего дома. В те времена было неслыханно, чтобы московская девочка из семьи декана и завкафедрой ведущих вузов ходила мыть полы, чтоб прокормить себя и сына. За это я уважала ее еще больше.

– Когда я к ним пришла, они развлекали Игорька заводным танком и сами тащились не меньше его.

– Мы с Лехой сдружились, знаешь, мы болтаем, когда уже все отрубаются и не то что разговаривать, сидеть никто не может. Он, понимаешь, не такой конченый алкаш, как все там. Они, когда пошли заявление в загс подавать, это вообще пипец. Начали они, как я понимаю, еще в загсе… это было понятно потому, что домой они добрались только часа через четыре. И добрались не одни, а уже с большой и веселой компанией, которая устроила очередной дебош, – рассказывал Глеб.

– Да, опять Игоря разбудили ночью, мы его успокоить не могли, – добавила Марина.

– Две недели они беспробудно квасили, но Леха сумел остановиться и вернулся к репетициям. Божена продолжает бухать, невзирая даже на растущий живот.

– А у нее уже срок серьезный, – сказала Марина.

– Тут у них телефон сломался, нам все время Кинчев звонит. Бесится, что Леха загулял. Пытается его на репетиции загнать. И столько у него понтов… Мы один раз подговорили Игорька сказать ему по телефону: «Спой, Костя, не стыдись», – заржал Глеб.

– Ты себе не представляешь, как он рвал и метал там по телефону. – Марина засмеялась.

– Слушайте, у меня мысль! Познакомьте меня с Лехой, может, я смогу через него договориться об интервью с «Алисой» и Кинчевым? Круто будет, а? – Я представила, как удивлю Громова, когда покажу ему такой материал: типа, смотри, какая я крутая, все сама сделала, без твоей помощи!

Сказано – сделано, Глеб повел меня наверх знакомиться. Мы позвонили в обгоревшую дверь. Открыл нам Леха.

– А, Глеб, проходи.

– Это Алиса, я тебе о ней рассказывал. Рок-журналистка, пишет в «Юности», – представил меня Глеб.

– Ну, проходите на кухню. Божена сейчас придет.

Вся кухня оклеена фотографиями – на них Божена с Лехой, с Кинчевым, с Башлачевым, все молодые, веселые, с сигаретами и бутылками в руках. Ни следа от прежней мрачности.

– А мне, собственно, Божена не очень нужна. Я к тебе пришла поговорить про «Алису». Мне в редакции… – Но не успела я закончить предложение, как в кухню ворвалась Божена.

Если бы взгляд мог испепелять, то осталась бы от меня только жалкая кучка пепла.

– Божена не нужна?! – возопила она.

Все попятились на пару шагов назад.

– У меня в доме – я… НЕТ? Это кто? – обращаясь к Лехе и тыча в меня пальцем.

– Она журналистка, Глеб сказал… – пытается оправдаться Леха.

– Никаких журналистов у меня в доме! Я не позволю всяким журналистам оскорблять меня в моем же доме! Я журналистов не приглашала! Все, до свидания! Попрошу покинуть мой дом. – И она очень убедительно указала мне на дверь.

Я ретировалась, поджав хвост, и пошла к Марине, а Глеб остался объясняться.

– Ну, она такой скандал устроила Лехе! – рассказал он, вернувшись домой. – Думал, она его прибьет. И меня заодно. Она и на меня наехала, что я каких-то баб вожу, когда у меня жена с ребенком. Не понравилась ты ей по-крупному.

– Надо было ей сказать, что ты – моя подруга. Что мы с тобой к ней приходили в восьмом классе, – сказала Марина.

– Это ее переклинило от упоминания «Алисы». Она Кинчеву зверски завидует. Все время поливает его, что он неталантливый, не разбирается в роке, что у него только поза и самомнение. А тут ты приходишь, «мне Божена не нужна»… – Глеб противным голосом передразнил мою интонацию.

Я была убита.

– Да она отходчивая. Я ей все объясню, – сказала Марина.

– Ладно, кончай переживать. Мы все утрясем. Пойдем лучше, я тебе покажу штаны, которые я себе сшил. – Глебу стало меня жалко.

– Чего? – я удивилась.

– Глеб решил, что он будет шить, – пояснила Марина.

– Я прекрасно шью. Давай я тебе покажу. – И он потащил меня в комнату показывать штаны.

Через несколько дней, после раунда челночной дипломатии, мне было разрешено подняться наверх. На этот раз Глеб со мной не пошел. Я поднималась два лестничных пролета от Марининой квартиры до Божениной как на Голгофу. Открыла Божена. Она была пьяная и добрая.

– Привет, – она улыбнулась. – Проходи.

Я вошла, повесив голову.

– Божена, ты меня извини. Глупо получилось, я не хотела тебя оскорбить или обидеть, – начала я.

– Да ладно, проехали. Чего тут говорить? Пойдем в комнату.

Перед журнальным столом, заставленным бутылками, стояли диван, кресло и пара стульев, на которых сидели несколько Божениных друзей. Несмотря на весьма ранний час, они были хорошо упитые – хотя, может быть, просто так и не просохли с вечера накануне. Пустые бутылки стояли под столом и вдоль стен.

– Наливай себе, – предложила Божена, наполняя свой стакан, – у меня скоро свадьба, вот отмечаем.

– Поздравляю, – сказала я, тоже налила себе полный стакан и залпом выпила.

– Леха на репетиции. Так ты журналистка?

– Ну, типа того, я иногда пишу в «Юности», ну и в… разных местах.

– Это хорошо. Так что, ты хочешь взять интервью у Кинчева, что ли?

Я смущенно пожала плечами.

– Я вот что тебе скажу. Когда им Леха рассказал, что есть журналистка, которая хочет взять интервью у Кинчева, ребята сказали: «А зачем ему? У него уже Аня берет», и все ржали, как будто это лучшая шутка в мире. Ну, Аня – это его новая девушка, он же от жены ушел. – Она налила себе и выпила. – Ты понимаешь? У них такой подход. К женщинам, девушкам – только ебаться. Даже про его официальную девушку они вот так говорят. Даже если ты НЕ – они все равно будут думать, что ДА. Что тебе только это надо. А оно тебе нужно – такое отношение?

Один из ее друганов скрутил косяк, затянулся и передал по кругу. Я больше не была восьмиклассницей, я была рок-журналисткой, поэтому Божена не отослала меня домой, как в прошлый раз.

Когда Леха пришел с репетиции, мы были все упившиеся и укуренные. Я, по крайней мере, была. Лехе надо было нас догонять, чем он сосредоточенно и занялся. Поставили музыку на полную громкость, Guns N’ Roses, «Knockin’ on Heaven’s Door».

Леха внимательно слушал. Когда песня закончилась, он поставил ее во второй раз, потом в третий.

– Мне не очень нравится, как он поет, – сказала наконец Божена, – кричит, но без души. Он не понимает, что поет.

– Он песню написал, он знает, как ее петь, – ответил Леха.

– Кто написал? – взвилась Божена.

– Ну, Аксел или Слэш. Кто у них там пишет.

– Нет, Алиса, ты слышишь? Да это же песня Боба Дилана! Эти Ганс – анд – Роузез сделали сраный кавер, чтобы такие дураки думали, что это их песня. И это ведущий русский гитарист ведущей нашей рок-группы! Который ни хуя не знает, что «Knockin’ on Heaven’s Door» – песня Дилана! Это пиздец!

– Ну не знал, зато теперь знаю, – смущенно улыбнулся Леха, – ты успокойся. Не кричи.

– Не кричи! Как можно не кричать, КОГДА… ты – да, репетиции, концерты, а я здесь… – и вдруг Божена запела вместе с Guns N’ Roses, звучащими из магнитофона. Запела так мощно, с такой силой, с таким надрывом, что начисто убрала модную группу, их стало не слышно, несмотря на то что магнитофон играл на полную громкость. У меня просто крышу снесло, я поняла, что она по-настоящему, по гамбургскому счету, невероятно талантлива. И о таком сокровище никто не знает!

– Сейчас соседи опять ментов вызовут, – сказал один из друганов, когда Божена закончила петь, – окно-то открыто. А у нас тут трава.

– А мы от ментов косяками в окно улетим, – засмеялась Божена.

Ленинградский рок-фестиваль

– В десять вечера будь у касс Ленинградского вокзала, – приказным тоном велел Громов и повесил трубку. Я тут же перезвонила.

– Что за дурацкая манера общаться? Ты можешь объяснить по-человечески, что происходит? Зачем Ленинградский вокзал?

– Мы едем на Ленинградский рок-фестиваль, – и он опять повесил трубку.

Какое-то время я сидела не двигаясь, переваривая услышанное. Я просто не могла поверить своим ушам – он только что позвал меня поехать вместе в Питер. Пригласил в странной, конечно, форме, и даже не соизволил спросить меня, могу ли я поехать и хочу ли вообще. Он был заранее уверен в моем положительном ответе, что являлось безусловной наглостью с его стороны. Но суть от этого не менялась, я смерть как хотела поехать на этот фестиваль, а вместе с ним, вдвоем – это было неслыханное счастье! Я тут же представила себе, как все будут смотреть на нас и перешептываться нам вслед, спрашивая друг у друга: «Они что, вместе?» Но плевать на всех, главное – мы будем вместе все пять или шесть дней, которые будет проходить фестиваль. И потом, конечно, Громов – почетный гость, значит, я попаду на все самые крутые концерты, потусуюсь за кулисами, и, может быть, он наконец-то познакомит меня с кем-то из рок-элиты. Я была в таком экстазе, что даже мама, поглядев на меня, не стала противиться моей поездке. В десять вечера я была у касс на вокзале. Громова там не было, зато меня ждал Витя, выполнявший при нем роль верного оруженосца и по совместительству фотографа «Гонзо», снимавшего на многих легендарных подпольных фестивалях. Он сообщил мне, что мы купим билеты и будем ждать Громова, который подтянется позже. Я немного обломалась, потому что уже представляла себе, как мы вдвоем возьмем СВ и будем всю ночь заниматься любовью. Мне хотелось остаться с ним наедине, и за это удовольствие я была абсолютно готова заплатить сама (было понятно, что такой жмот, как Громов, не станет платить за спальный вагон). Однако я постаралась не сильно расстраиваться, тем более что Витя был нормальным мужиком, который относился ко мне даже с симпатией, чего нельзя было сказать о других громовских друзьях. Я с ужасом подумала, что вместо Вити Громов мог взять с собой Эрнеста Шустова, своего самого закадычного друга, который почему-то люто невзлюбил меня с первого взгляда и не упускал случая постебаться надо мной. Делал же это он так тонко и виртуозно, что у меня не было никакой возможности ответить ему достойно. Любая лобовая атака с моей стороны выглядела бы глупо и не в тему, а состязаться с ним в остроумии, высокомерии и ленивом цинизме я не могла, была не в той лиге. Единственным, что нас объединяло, была страстная любовь к кофе. Мы оба знали наперечет все места, где можно было выпить чашку хорошего крепкого кофе, и таскали Громова за собой по всевозможным кафе, забегаловкам, кондитерским, кинотеатрам и даже пару раз ездили на автовокзал, потому что там, как ни странно, был нормальный кофейный аппарат. Громов злился и сопротивлялся, он кофе не пил и считал, что мы просто выпендриваемся.

– Ах, кофе. Я сейчас умру, если не выпью кофе, – передразнивал он нас и оттопыривал мизинец. В самом деле, Шустов держал чашку, отставив мизинец, как герой Олега Борисова в «Женитьбе Бальзаминова». Но поскольку нас с Шустовым было двое против него одного, Громову приходилось плестись за нами и потом сидеть и наблюдать, как мы пьем кофе и курим, – сам Громов не курил.

Шустов был очень высоким, невероятно худым, с ужасными кривыми зубами, которые он слишком часто, на мой взгляд, обнажал в кривой ухмылке, и длинными, сальными волосами пегого цвета. Он вечно сплетничал, пересказывая во всех подробностях последние новости обо всех их общих знакомых: кто, с кем, когда и в каких позах, как будто он был там лично и держал свечку. Меня бесконечно удивляло, что такой самец, как Громов, получает явное удовольствие от перетирания этих подробностей. Эрнест обожал говорить намеками о каких-то мне совершенно незнакомых людях, и они многозначительно переглядывались, так что я чувствовала себя лишней. Круг шустовских знакомств был бесконечен. Казалось, он знал всех и вся. Чем он занимался, оставалось для меня загадкой, его я не спрашивала, а Громов отвечал так туманно, что все равно было непонятно. Когда же Громова не было рядом, Эрнест изводил меня разговорами на сексуальные темы и с холодным любопытством наблюдал за моей реакцией.

Почти каждый раз ему удавалось вывести меня из равновесия, заставить почувствовать себя в глупом и смешном положении, когда не знаешь, как реагировать: тупо промолчать, обратить все в шутку или дать по морде?

– Ты видела фильм «Негодяй»?

– А, с Нодаром, грузином, как его фамилия?

– Да. Он мой друг, Нодар.

– Да, видела. Мне понравился. А главное, сам Нодар такой потрясный. Я видела с ним интервью по телевизору, он такой классный по жизни – ну, искренний, настоящий.

– Да, да, «искренний» – это хорошее слово. Вот, кстати, рассказ, иллюстрирующий его простоту. Он мне сам рассказал. Был он на гастролях в Испании, не в Мадриде, в каком-то портовом городе. И там ходили слухи о знаменитой проститутке, которая совершенно потрясно делает минет. А он же очень толстый, весит 150 кг, ему довольно сложно сексом заниматься, так что для него это практически единственный вариант. Ну, ты понимаешь?

Я с каменным лицом киваю, так, словно для меня разговоры о минете за чашкой кофе – самое обычное дело. А он смотрит мне в глаза не отрываясь и ждет, что я сейчас застесняюсь и убегу со слезами на глазах.

– А они, испанцы, носили Нодара на руках; он получил приз за лучшую мужскую роль, и перед ним все стелились: «Нодар, батоно, что ты хочешь? Только скажи, мы все для тебя сделаем!» Он им говорит: «Хочу вот эту проститутку, которая чудеса делает».

Они – «нет проблем», и приводят к нему минетчицу. Ну, может, Нодар был слишком возбужден, а может быть, она на самом деле такая потрясающая специалистка, но не успела она взять в рот, как он сразу кончил. Наверное, она знает такие точки на члене, на которые нажмешь – и мужчина сразу кончает. Ты понимаешь, о чем я говорю, да?

Продолжаю с равнодушным видом пить кофе и молюсь, чтобы Громов поскорее вернулся и этот кошмар кончился. «А может быть, надо плеснуть ему кофе в морду?» – думаю.

– Но Нодар – человек простой, как ты правильно заметила. Он решил, что так просто она от него не отделается, придется ей попотеть. Сказал своим испанцам, что ему так понравилось, что он хочет ее еще раз. Ну, ее опять приводят на следующий день. А он перед ее приходом пошел в туалет и дрочил до тех пор, пока ни капли спермы в нем не осталось. Выдавил все, до последнего сперматозоида. И ей-таки пришлось попотеть – сосала она часа два, пока он не кончил. Вот такой он человек – Нодар.

В общем, я была рада, что Шустова с нами не будет. Билеты Витя взял в сидячий вагон, и я не стала спорить, какая теперь была разница? Громов пришел к самому отходу поезда, когда я уже была в полном отчаянии. Мне не хотелось ехать всю ночь с одним Витей, который ко всему прочему был туговат на ухо, так что, разговаривая с ним, приходилось все время орать.

– Ну, видишь, я же говорил тебе не волноваться, Сережа никогда не опаздывал на поезд – ну, может, пару раз, когда был совсем пьяный и сам не мог идти, – тоном учителя младших классов успокаивающе сказал мне Витя.

Пока мы ждали, Витя пару раз отходил звонить по телефону, и я была уверена, что звонит он Громову – отчитаться, что я на месте и что билеты у нас в руках. «Громов, наверное, до конца не был уверен, что я смогу поехать, и сидел у телефона, ожидая вестей от своего представителя. Если бы я не пришла, он быстренько сумел бы найти мне замену», – накручивала я себя, пока Витя неуклюже пытался развлечь меня светской беседой и терпеливо ожидал моих ответов, которые приходилось кричать ему прямо в ухо, надсаживая глотку.

В поезде началась настоящая пытка. Не знаю, что на меня нашло именно в этот вечер, но желание затопляло меня, и было очень трудно сдерживать себя, тем более что объект желания сидел от меня на расстоянии нескольких сантиметров. Спрашивается, а какого черта надо было себя сдерживать? Почему? Можно было приклеиться к Громову не по-детски, и бедный Витя, который, собственно, и так был посвящен в наши отношения, тихо отвалил бы себе подальше. Но я сидела с прямой спиной – впитанные с молоком матери правила: не сутулься, держи спину прямо, живот в себя, иди ровно, расправь плечи, не облокачивайся – давно стали второй натурой – и вела пустые разговоры. Иногда, правда, Витя уходил курить в тамбур, и я тут же приставала к Громову с вопросами: где мы будем жить, каков мой статус на фестивале, есть ли у меня аккредитация – я ведь не успела даже поговорить со своим редактором в «Юности», так внезапно все произошло.

– Чтобы пиздой накрылась эта «Юность» гребаная. Они – апофеоз Совка, и этот Рома – полный мудак. Там нет нормальных людей, что они вообще понимают? Я тебя везу на фестиваль и не хочу, чтобы они получили от этого какие-то дивиденды.

– О'кей, я понимаю, что они совсем не такие крутые, как я думала. Но я все-таки хочу писать, а не просто тусоваться. Мне не нравится быть просто тусовщицей.

– Вот и пиши. Сейчас музыкальных журналов хоть жопой жуй – пиши и печатайся.

– Но эти твои полуподпольные журналы денег совсем не платят, в отличие от «Юности».

– Алиса, меня пугает твоя меркантильность. Ты, оказывается, хочешь рок-н-роллом деньги зарабатывать? Тогда нам с тобой не по пути.

Потом Витя возвращался, и я так и оставалась без ответов до следующего перекура. Утром мы вывалились на перрон Московского вокзала в Питере, невыспавшиеся, помятые и голодные.

– Ну, куда сейчас, в рок-клуб? – бодрясь и стряхивая с себя усталость, спросила я.

– Какой, на хуй, рок-клуб? Я хочу спать, жрать и срать – не обязательно в этой последовательности, правда. Так что я еду к Ане. Встретимся вечером, – Громов наклонился, клюнул меня в щеку вместо поцелуя и стремительно начал удаляться из поля моего зрения.

– Подожди, ты куда? – я побежала за ним.

– Я буду жить у Ани Гуревич. Понятно, что вместе мы там жить не можем, это неприлично, ну и вообще. А ты с Витей будешь жить в общаге, у какой-то розенталевской родственницы. И потом, что ты устраиваешь драмы? Какая разница, кто где живет? Это же фестиваль, все тусуются и перетекают из одного места в другое. Но я не могу жить в общаге или на других вписках, я, в конце концов, уже не мальчик. Мне нужен уют и уход. А гуревичевская мама потрясающе готовит. У них вечно всякие печености и варенье свое, домашнее.

Я стояла как обухом ударенная, потеряв дар речи. Когда же пришла в себя, Громова уже не было видно. Как всегда, растворился в тумане.

– Вот что, мы сейчас поедем на нашу вписку, это в общаге у одной из рок-клубовских девушек, – сказал Витя. Он старательно отводил от меня взгляд, чтобы дать мне время успокоиться и привести выражение лица в норму. – Там поедим, отдохнем, ты просто очень устала. А потом позвоним Сереже и решим, что делать.

Он взял меня за руку и повел за собой, как будто я маленькая, убитая горем девочка, у которой только что безвозвратно улетели в небо воздушные шарики.

Общага была у черта на куличках, в беспросветной ленинградской дыре, куда нужно было добираться на перекладных хренову кучу времени. Нас там ждала Эльвира, которую я знала. Она была провинциальной родственницей Женьки Розенталь, ее двоюродной или троюродной сестрой, и они все время тусовались вместе. Но не в этот раз. Женькина квартира на Невском была предназначена для более важных гостей. Эльвира, встретив нас и убедившись, что с нами все в порядке, уехала на вокзал встречать очередных гостей, чтобы развезти их по впискам. Договорились с ней, что через пару часов я приеду к Женьке. Я сидела у стола, и Витя, чуть ли не с ложечки, впихивал в меня еду – у него было ко мне прямо какое-то родительское отношение.

– Сережа – очень хороший. Он добрый, хоть и старается скрывать это. Я почти глухой, без аппарата ничего не слышу, да и с аппаратом не очень. Все время приходится кричать. Многих это раздражает, и со мной почти никто не хочет общаться. Я не обижаюсь, я понимаю людей. Но Сережа не такой, он – мой друг, я для него все сделаю.

Я меланхолически кивала и давилась крутым яйцом. Кричать, чтобы сказать ему, что Сережа совсем не добрый, мне не хотелось. Витя принимал мое молчание за знак согласия и продолжал меня увещевать.

– Он – большой. А большие люди – они всегда добрые. Но, как бы это сказать, невнимательные. Им со своей высоты многое кажется незначительным, неважным, поэтому они часто обижают людей. Понимаешь, не потому, что хотят сделать больно, а просто им и в голову не приходит обращать внимание на мелочи. Они всегда заняты чем-то важным, большим, глобальным.

– Ладно, Витя, ты тут отдыхай, а я поехала. Пока, – наконец сказала я и поднялась.

– Постой, ты куда? – всполошился Витя. – Надо позвонить Сереже.

– Ну и звони. Мне-то, собственно, что? У меня свои дела, – пожала я плечами и пошла к выходу. Витя схватил свою сумку с фотоаппаратом и догнал меня в коридоре.

– Я с тобой.

Мы приехали на Невский и пошли к Женьке. У нее было весело. Толпа народу, все знакомятся, тут же становятся лучшими друзьями, признания в любви сменяются бурными выяснениями отношений на тему того, какая группа лучше и почему именно панк спасет Россию, все заливается дешевым вином и горячим чаем, еды немного, и все пьяны и счастливы. Потом всей толпой повалили в рок-клуб. По дороге народ закупил пива, которое мы пристроились распивать в парке недалеко от клуба. Аккредитации у меня никакой не было, а билеты давным-давно были распроданы, да и западло было мне по билетам ходить на рок-концерт.

– Не волнуйся, мы что-нибудь придумаем, – весело сказала мне Женька, и я ей сразу поверила. Саднящее чувство собственной второсортности по сравнению со всеми счастливыми обладателями аккредитаций разного уровня допуска – тут были и пропуска, дающие возможность проходить на концерты и садиться на свободные места, пропуска с указанным местом, и самые вожделенные, дающие право находиться за кулисами, – я быстро залила литрами пива и закурила косяком. На душе стало легко и весело, и я отдалась на милость друзей, готовых меня опекать. Мне нашли аккредитацию кого-то из музыкантов, еще не приехавших на фестиваль, и несмотря на то что имя на ней было мужское и известное всей стране, я свободно тусовалась всюду, где хотелось. Настроение у меня улучшалось с каждой минутой, и портило его только постоянное присутствие за моей спиной Вити, который, кажется, даже пытался отнять у меня то бутылку, то косяк. Наконец он куда-то исчез, и я вздохнула с облегчением. От меня ни на шаг не отходил один очень симпатичный журналист из Воронежа или Горького, я не запомнила, который предложил напечатать все, что я напишу. У него была милая бородка-эспаньоль, и я сразу назвала его про себя Арамисом. Вдруг, как из-под земли, передо мной вырос Громов, схватил меня за руку и куда-то потащил. Я ужасно злилась на него, не хотела его видеть и разговаривать с ним, но кругом были люди, что же мне оставалось? Драться с ним?