Текст книги "Легкая корона"

Конформист

Никита взял меня в оборот. Он был вхож во множество редакций, где публиковали его снимки. Но просто за фотографии ему платили мало, все предпочитали фоторепортажи – картинки с подписями. Статьи Никита писать не умел, и ему пришло в голову, что мы можем работать вместе: он будет снимать, а я писать.

– Вот скоро будет фестиваль «Рок против наркотиков». Кого только не будет – Оззи Осборн, Мотли Крю, Уайтснейк… Давай сходим, соберем материал, потусуемся, – предложил он.

– Нас никто к Осборну за кулисы не пустит.

– Обойдемся. Там же будет настоящий фестиваль. Говорят, партер будет стоячий, пиво будут продавать. Все как на Западе. Поснимаю народ, а ты напишешь про атмосферу, с кем-нибудь поговоришь из публики, там наверняка будет куча знаменитостей. Мне папашка обещал достать билеты на лучшие места, там ты кого-нибудь сможешь поймать и поговорить.

Я не знала, что ответить. На этот фестиваль я собиралась идти с Громовым.

– Ладно, я подумаю. Понимаешь, я совсем не люблю хард-рок, у меня голова от него болит.

Никита был дипломатом, он на меня не давил.

В Доме кино был показ «Конформиста» Бертоллучи. У меня были билеты, и я позвала с собой Громова, он Бертоллучи любил. Громов не явился. Прождав его три четверти часа, я ушла, мне не хотелось смотреть такой фильм не с начала, да и настроение было поганое. Ночью я ему позвонила.

– Ну, как тебе фильм? Понравился? Не «Последнее танго в Париже», конечно, но, наверное, на втором месте среди его картин, – Громов был весел и говорил как ни в чем не бывало.

– А ты что, его уже видел?

– Конечно, это же старый фильм, 70-го, что ли, года. Я без ума от Доминик Санда, такая роковая блондинка с большой грудью и красными губами.

– Значит, ты не собирался приходить? Мог бы сразу сказать, я бы позвала кого-нибудь другого.

– Я тебя клятвенно заверяю, я собирался, и еще как! Я вышел из дома, сел в метро с твердым намерением посмотреть на Доминик Санда и ее грудь. Но тут произошла совершенно невероятная история. Ты не поверишь.

Он замолчал, ожидая, что я начну его расспрашивать.

– Ну и что случилось? Вагон сошел с рельсов, перевернулся дверями вниз и ты не смог выйти?

– Совсем наоборот. Хотя переворот и произошел, но не вагона, а моего сознания, – опять многозначительная пауза.

– Ну, Сережа!

– Представь себе, сижу в вагоне, мечтаю о груди Санда – да и Стефания Сандрелли хороша, хоть и брюнетка… Вдруг – я даже запомнил остановку, это была «Киевская» – в вагон заходит Она. Можешь себе представить толпу, которая набивается в вагон на «Киевской»? Но Ее сразу было видно, она выше всех на полголовы. Светлые прямые волосы, огромные голубые глаза, рот крупный и яркая красная помада. Я чуть не обмер. Думаю: «Что такая богиня делает в метро? Как она сюда попала?»

– Да. Девушки по вызову обычно метро не пользуются.

– Не завидуй. У нее лицо породистое, видно, что она не проститутка. В общем, еду и смотрю на нее через вагон. Наконец она выходит, я – за ней. Иду следом и думаю: «Идиот, что ты делаешь? Зачем ты идешь за ней? Если она тебя сразу не отошьет, то у тебя все равно денег нет, чтобы ее удержать. Она не из твоей лиги женщина». Все понимаю, но ноги идут сами собой. Уже стемнело давно, мы где-то у черта в заднице, кругом никого.

– И тут она поворачивается, и оказывается, что это переодетый мужик, и он как даст тебе ногой по яйцам, выхватил сумку и убежал, – я злобно рассмеялась. Мне сейчас было не жалко отдать левую руку, только бы хоть кто-нибудь ему врезал.

– Я же тебе говорил, что агрессивность в женщине отталкивающа. Возвращаясь к моему маленькому приключению – я в конце концов решил, что все это глупо, повернулся и пошел назад к метро. Час, наверное, искал – там и спросить было не у кого. Прямиком поехал домой, весь в раздрае. И только дома вспомнил, что, собственно, намеревался идти смотреть «Конформиста».

– Заметь, не сам по себе смотреть, а со мной, которая тебя ждала.

– Со мной или без меня, «Конформист» от этого хуже не стал. Ну, что ты скажешь о Доминик Санда? Ты, кстати, знаешь, что именно она должна была играть в «Последнем танго», но забеременела и Бертолуччи взял никому не известную Марию Шнайдер?

Дальше началась лекция о кино, перемежающаяся восхищенными восклицаниями о груди Санда, ногах Сандрелли, попке Шнайдер и знаменитой сцене с маслом из «Последнего танго в Париже».

Господи, за что мне это? На «Рок против наркотиков» я пошла с Никитой. Музыка была ужасающей, конечно. Все эти Бон Джови, Мотли Крю, «Скорпионс» и даже Оззи Осборн грохотали, скрежетали, завывали высокими голосами, почему-то принятыми в хард-роке. Но атмосфера была праздничной: можно было валяться на траве, пить пиво и просто радоваться тому, что никто тебя не строит, не лупит по голове дубинкой, не тащит в отделение. Никита беспрерывно щелкал фотоаппаратом, а я под видом сбора материала для статьи ходила и выискивала в толпе Громова. Ежеминутно мне казалось, будто я его вижу, тогда сердце прыгало у меня в груди, я начинала готовить выражение лица и слова, которыми объясню, почему я с Никитой. Но нет, я так его и не нашла.

Перемен!

Я злилась на Громова. Мне хотелось как-нибудь ему досадить, но по-умному. Разумеется, не переспать с кем-то, так чтобы он потом узнал об этом. Ему было все равно, сплю я с кем-то еще или нет, мне же самой никто, кроме него, был не нужен.

Я решила, что если я впишусь в официальную прессу, то это будет хорошая месть. Я, его протеже, Лебедь-Белая, и продалась.

– Нельзя садиться на официозный стул, даже если его очень ласково пододвигают. Сев, рискуешь не встать, – говорил он мне.

– Почему, Сереж?

– Потому что жопа приклеится! Опыт, сын ошибок трудных, показывает, что ничего хорошего из этого никогда не получается.

– Да почему? Что в этом такого плохого?

– Потому что это профанация.

В результате такой постоянной промывки мозгов я все реже появлялась в «20-й комнате», а потом и вовсе перестала с ними общаться, решив целиком отдаться андеграундной журналистике. Но постепенно мне стало ясно, что печатать меня у себя в «Гонзо» Громов не собирается. Его якобы не устраивал мой уровень.

– Тебе еще надо подрасти. Повариться в среде, понять, что к чему. Ты пиши и давай все мне. Как только я увижу, что материал готов, я напечатаю.

Я исправно писала, но он ничего не публиковал, и к моему уровню это не имело отношения. Он печатал и гораздо худшие статьи, просто потому, что они были написаны соратниками-мужчинами и не противоречили громовским идеологическим установкам: в его подпольном журнале царила такая же диктатура, как и в стране Советов, только, разумеется, с обратным знаком.

Единственным моим материалом, который интересовал Громова, было интервью с Цоем, так и не напечатанное «Юностью». Но мне не хотелось отдавать его в «Гонзо»: я знала, что Громов «Кино» на дух не переносит, и была уверена: он подаст все в таком свете, что мне потом будет стыдно показать это Цою. Кроме того, Виктор согласился на интервью с многомиллионным популярным изданием, а не с подпольным рок-журналом.

В Москве появилась новая музыкальная газета с большим разделом, посвященным року. Заведовал отделом старый громовский знакомый, с которым они разошлись на идеологической почве. Ему я и принесла в конце концов машинописные листы со злосчастным интервью, так и пылившиеся в моем столе с тех пор, как публикацию в «Юности» зарубили. Неожиданно для меня редактору материал понравился.

– Как раз сейчас будут концерты «Кино» в Москве. Поговорите с Виктором еще разок: что произошло за это время, какие планы. Я сразу поставлю в номер.

– А фотографии вам нужны? – я вспомнила про Никиту. – У меня друг – профессиональный фотограф.

– Валяйте.

За последнее время романтический ореол Цоя для меня немного померк, но все-таки не настолько, чтобы я совсем не волновалась, набирая его номер. Виктор был настроен дружелюбно и сразу согласился на новое интервью.

– Я могу прийти с фотографом? Газета хочет фотографии.

– Конечно.

Концерт должен был проходить на крытом стадионе «Динамо». Это был первый сольный концерт «Кино» на большом стадионе, а не в клубе. Когда мы встретились перед началом, мне даже показалось, что под обычной маской невозмутимости Цой прячет волнение. Он сказал, что просил администрацию убрать сиденья из партера, чтобы люди могли спокойно стоять, а кто хочет – танцевать.

– Я сейчас посмотрел из-за кулис в зал – все ряды на месте. Никто ничего и не подумал убирать.

– Я такого количества милиции, если честно, никогда не видела. Мы когда шли через служебный вход, видели, что там людей в фуражках автобусами подвозят. И все с дубинками резиновыми.

– Они меня просили не петь «Перемен».

– Серьезно? И что, будете петь или нет?

– Посмотрим. Я просил еще, чтобы они свет во время концерта в зале не включали, чтобы было нормальное концертное освещение.

Никита снял несколько портретов Виктора, а потом, хоть мне и было стыдно, я попросила, чтобы он сфотографировал нас с Цоем вдвоем. Цой улыбнулся и согласился, а Никита отреагировал странно. Он морщился, долго возился с экспозицией и в результате щелкнул нас только один раз. Потом пришел Айзеншпис, директор «Кино», и увел Цоя. Мы с Никитой поднялись на сцену и встали в кулисах. На стадионе, постепенно заполнявшемся публикой, милиции было больше, чем зрителей. Менты стояли около сцены в несколько рядов и по две шеренги в каждом проходе и не давали никому вставать. Все должны были занять свои места и сидеть на креслах. Ощущалось сильное напряжение.

– Что-то будет, – сказал мне Никита.

Музыканты «Кино» стремительно прошли мимо нас и вышли на сцену. Свет в зале никто и не подумал выключать. Цой обернулся к гитаристу Юре Гаспаряну, кивнул, и они на диком драйве заиграли «Перемен!». Что тут началось! Народ мгновенно повскакивал с кресел и бросился к сцене. Менты начали отбрасывать людей назад и бить дубинками. На моих глазах один из омоновцев методично бил девушку, вставшую на кресло переднего ряда, дубинкой по голове, пока она не упала. Цой без остановки начал следующую песню – «Группу крови».

Люди, несмотря на ментов и дубинки, добегали до сцены, где вступали в рукопашную с оцеплением. Скоро перед сценой шла настоящая схватка.

Электричество на сцене отключили. Цой попробовал было продолжать петь и играть на своей акустической гитаре, но к нему подошли серьезные дяди в костюмах и увели со сцены.

– Я был на нескольких концертах «Кино» и никогда ничего подобного не видел, – сказал мне Никита. – Теперь бы выбраться отсюда так, чтобы не получить дубинкой по голове и чтобы фотоаппарат не отняли и не засветили пленку.

Он смотрел на меня так, будто это моя карма во всем виновата.

– Если ты хочешь, чтобы мы разъединились и каждый выбирался по отдельности, я согласна.

– Нет, ну что ты. Конечно, я буду тебя охранять. Неизвестно, во что ты еще вляпаешься.

Мы пришли на концерт с его друзьями и Пален, которые были в зале. Пален получила, конечно, дубинкой – не по голове, а по лицу, у нее на щеке растекался внушительных размеров синяк. Решили поехать ко мне домой, я хотела показать родителям, что у меня есть вполне приличные и вменяемые друзья. Доехали до «Красных ворот» и по Новобасманной двинулись к дому. И тут откуда-то из подворотни вышло трое пьяных парней. Они сразу привязались к нам и пошли следом, отстав на пару шагов.

– Девчонки, пойдемте с нами. Мы – веселые ребята. Зачем вам эти мудаки нужны?

– Не оборачивайтесь и не обращайте внимания, – сквозь зубы шепотом проговорил Никита.

Мы ускорили шаг, они за нами. Кто-то из них бросил Никите в спину пустую пивную бутылку.

– Побежали! – крикнул Никита, и мы рванули на всех парах. Они улюлюкали нам вслед, даже не думая нас догонять, для этого они были слишком пьяны. В подъезд мы вбежали взмыленные и еще долго отдувались. В отличие от Никитиного друга и его девушки, которые были сильно возбуждены этим маленьким приключением, и Пален, которая всегда была как под кайфом, мы с Никитой были мрачнее тучи.

– Что ты надулась? – спросил он.

– А ты?

– Я первый спросил.

– Мне неприятно, что мы, как трусы, побежали. Их было всего трое, и они еле держались на ногах. А нас пятеро.

– Да, но только двое парней. Так что мы все правильно сделали. Это они бегать не могли, а порезать кого-нибудь финкой или разбитой бутылкой – запросто.

– Ну, может быть. Теперь твоя очередь.

– Я подумал, что с тобой все время попадаю в неприятности. И эта история – тому подтверждение. Мало было того, что случилось на концерте, так нас еще чуть не зарезали в девять часов вечера в центре Москвы. Я уже не помню, когда я последний раз от кого убегал.

– А я-то здесь при чем?

– Не знаю. Но вокруг тебя все время происходит что-то ненормальное. Мне вначале это понравилось, я подумал, что я скучный и мне нужна такая заводная девушка. Но это чересчур.

– Я, собственно, не думала, что я – твоя девушка.

– А что ты думала, интересно?

– Я думала, что мы вместе работаем, что у нас творческий тандем.

– Ты спятила, да? Зачем бы я стал просто так устраивать тебя на работу и знакомить с людьми, если ты – не моя девушка?

Служба тыла

Мне позвонила соседка с Преображенки. Звонила она маме, но, слава богу, мамы дома не было, и к телефону подошла я.

– Что же это такое происходит? – запричитала она. – Кто у тебя в квартире живет? Вечно толкутся какие-то волосатые в подъезде, все в рванище, а рожи-то, рожи, прости господи!

– Нормальные лица, как у всех. Это мои друзья. А что случилось, собственно? – по-деловому поинтересовалась я.

– Это же бандиты! Они что, только вышли из тюрьмы? У меня дочь – подросток, я боюсь ее теперь одну в подъезд выпускать, они ее затащат в квартиру и изнасилуют.

– Они не бандиты, они – музыканты, и довольно известные. Не надо их бояться. Они никого не будут ни насиловать, ни грабить. Они воспитанные люди с университетским образованием.

– Эти-то? У одного серьга в носу, а у другого башка выбрита, а посередине чуб синий.

– Ирокез. Это называется ирокез.

– А, чего говоришь? А один, старик с длиннющими волосами, до того страшный, я просто криком закричала, когда с ним столкнулась на лестнице. Я тебе говорю, пусть уезжают, а то мы дома сидим, выйти боимся.

– Не надо их бояться, честно. Ну вы видели «Аквариум» по телевизору? Нет… А Макаревича, «Машину времени»? Да? Так вот те, кто у меня сейчас живут, они такие же известные, только их по телевизору не показывают. Этот старый, про которого вы говорите, – это легенда русского рока, он очень знаменитый человек. Он артист, он мирный.

– У него глаза мертвые, он на меня посмотрел – у меня сердце в пятки ушло. Глаза-то накрашены; и смотрит прямо на меня, думала, сейчас зарежет; и волосы длинные свисают, сальные, сосульками. В его-то возрасте.

– Он не такой старый. Ему даже сорока нет. Это у него просто такой сценический образ, и он кажется старше. Он – поэт.

– Чего? Ладно, ты вот послушай меня – или пусть съезжают, или я милицию вызову, и пусть они разбираются.

– Наталья Владимировна, они и так скоро уедут. У них концерт будет, а потом они уедут. Не надо милицию.

Вроде на этот раз пронесло, она немного успокоилась. Проблемы с соседями нарастали постепенно. Вначале все было тихо, я пускала только своих знакомых, они жили по нескольку дней, вели себя скромно, старались не попадаться соседям на глаза. Но в последнее время я стала использовать Преображенку на полную катушку. Иметь квартиру оказалось большим преимуществом, теперь не мне надо было искать, куда пойти, где потусоваться, – тусовка сама приходила ко мне. Это помогало мне отвлечься от постоянных мыслей о Громове: вокруг всегда были люди, вино, трава и музыка. Можно было просто отключить голову и плыть со всеми по течению.

– Я слышал от разных людей, что Преображенка стала довольно популярным местом, – Громов любил держать руку на пульсе. Хотя мы и не виделись уже довольно долгое время, но по телефону разговаривали регулярно.

– Ну, можно так сказать.

– И чем вы там занимаетесь? Устраиваете оргии?

– Твоими бы устами… Да нет, все очень скромно. В основном обкуриваемся до беспамятства, а потом лежим пластом и слушаем музыку.

– Пропадает квартира. Тут нашим людям жить негде, а ты устроила притон какой-то.

– А каким людям?

– Ты кто такой Коля Панк, знаешь?

– Я о нем слышала, конечно, типа наш русский Игги Поп. Но это такой крутой андеграунд, что его музыки я не слышала.

– Ужас. Ты столько времени со мной общаешься, а не знаешь ни пса. Только Цоя своего слушаешь и печатаешь неприличные интервью с ним.

– Почему неприличные?

– Потому что ты ему бесстыдным образом задницу лижешь.

– О'кей, Сереж, это интервью в центральной газете с большим тиражом; я не могу разговаривать с ним, как если бы я писала для «Гонзо».

– В «Гонзо» мы такое дерьмо печатать не стали бы.

– Ты мне для этого звонишь, да? Сказать, что мое интервью – говно, я – жополизка и продалась центральной прессе?

– А что ты так злишься? Ты сама прекрасно понимаешь, что для того, чтобы печататься в официальной прессе, ты должна идти на компромиссы с совестью. Ты на них готова – это твое дело, но не стоит ждать, что я закрою на это глаза.

– Ты – фанатик. Я не считаю, что статья о Цое, которого я лично уважаю, это компромисс с совестью.

– А ни слова не написать о том, какое мочилово мусора устроили и как электричество отключили после второй песни, – это нормально, по-твоему?

– Я написала, но это выбросили. Я согласилась, а то бы вообще материал не вышел.

– Ладно, я знаю, что ты девушка меркантильная и лишена идеализма. Ты еще скоро напишешь, что бить людей саперными лопатками по головам – необходимая мера для сохранения целостности страны.

– Иди ты в задницу, Сережа! – Я бросила трубку.

Значит, я его все-таки достала и он по-настоящему разозлился из-за интервью, напечатанного в газете его врагов! Телефон опять зазвонил.

– Так вот, Коля Панк. Он сейчас крутится в Москве по разным впискам, его отовсюду гонят. Ему нужно место, где он мог бы сосредоточиться.

– Ага, – сказала я без особого энтузиазма. То, что я слышала про Колю Панка, ничего хорошего моей квартире не сулило.

– Если хочешь доказать, что ты еще не совсем пропащий человек и не полностью продалась попсе, то поможешь самому талантливому человеку русского панка.

– Ничего я никому не должна доказывать. А Коля Панк пусть вписывается. Ты его только предупреди, что квартира не моя, а родительская и если он начнет буянить, то будут неприятности, нас из кооператива выгонят.

– Ну, ко мне это отношения не имеет. Я дам твой телефон его директору, ты с ним все утрясешь.

Когда я встретилась с Андреем, Колиным менеджером, чтобы передать ему ключи, то выяснилась одна неприятная деталь. Оказалось, Коля Панк был не один, а с группой.

– Да они тихие. Правда, очень спокойные ребята, – начал успокаивать меня Андрей.

– Панки-то?

– Реальные панки, но тихие. Иногда часами от них слова не услышишь. Барабанщик все время стучит своими палочками по всему, что под руку попадается. Гитарист от гитары не отрывается, он с ней спит даже. Знаешь, они такие отмороженные немного.

– Ладно, пусть вписываются. Только предупреди их, что, если что, мне придется их попросить на выход.

Со «Службой тыла» – так называлась новая группа Коли Панка – договорились, что они будут подтягиваться к квартире по одному, чтобы не волновать соседей, и так уже в последнее время нервных.

– Ты понимаешь, совсем по одному не получилось, – отчитался мне по телефону Андрей, – у нас же аппаратура, один человек ее не втащит по лестнице.

– Что ты называешь аппаратурой? Гитары?

– Ну, у нас есть кое-какая аппаратура. Главное, это ударная установка. У нас она очень продвинутая.

Я только схватилась за голову.

Хотя квартира и была моей, это никак не приблизило меня к Коле Панку, он меня в упор не замечал. Меня это не сильно задевало, потому что он, кажется, вообще никого не замечал вокруг себя, включая своих музыкантов. Команда была совсем свеженькой, необкатанной. Коля Панк собрал их вместе пару месяцев назад, после того как в пух и прах разругался со своей старой группой. Он привез их в Москву из Сибири в надежде на запись альбома и концерты, но его репутация шла впереди него и отпугивала всех потенциальных организаторов. Коля был очень мрачным, молчаливым, ушедшим в себя человеком и оживлялся, только когда пил. Сначала он пил стакан за стаканом, не прерывая молчания. Потом глаза, обычно застывшие, наполнялись жизнью, загорались исступленным огнем, и он начинал длиннющие мессианские монологи, от которых становилось еще страшнее, чем от его обычного остановившегося мертвого взгляда. В общем, я где-то понимала свою соседку, которая, встретившись с ним в подъезде, боялась теперь выходить из квартиры. Но Громову эти беседы явно нравились. Он приходил несколько раз к Коле, и они подолгу разговаривали, не обращая ни на кого внимания.

– Творить надо с чертовщинкой, нужно мефистофельское начало. Это очень важно – особенно вот тут, где мы живем. Потому что без этого, без чертовщинки, ну никак.

– А насколько близка тебе, скажем, ветхозаветная метафора? – Было удивительно наблюдать, с каким вниманием Громов прислушивается к тому, что говорит Коля Панк. Он буквально заглядывал Коле в рот, а я уже привыкла, что он никого не уважает и не ценит, поэтому была немало заинтригована. Остальные музыканты «Службы тыла» были свободными, необремененными бытом и мыслями о судьбах России молодыми панками. С ними было весело. Трое из них были в Москве впервые и очень хотели попасть на Красную площадь. Делать нечего, я взяла на себя функции экскурсовода. О том, чтобы ехать в метро с такой компанией, речи не шло – нас забрали бы в отделение еще на станции «Преображенская площадь», до «Проспекта Маркса» мы бы даже не доехали. Наземным общественным транспортом я пользоваться не любила и маршрутов его не знала. Так что мы погрузились в такси и поехали на Красную площадь с шиком. Тыловики страшно веселились; по-моему, им нечасто доводилось кататься на такси. Погуляли по Красной площади, полюбовались на Мавзолей, поели мороженое у ГУМа, и, что удивительно, нас ни разу не остановили и не попросили показать документы. Когда уже начали двигаться к дому, барабанщик Куча вдруг остановился и о чем-то задумался.

– Ну, ты че встал?

– Я вот подумал. День такой хороший, хочется его запомнить.

– И че?

– Надо бы че-нить на память взять. Типа, приедем домой, посмотрим и вспомним, как мы тут с Алиской рассекали по Красной площади и нас ни один мусор поганый не остановил.

Идею все поддержали и начали оглядываться, что бы такое взять с Красной площади на память. Осенило всех одновременно, недаром они играли в одной команде.

– Булыжник! – сказали они хором и посмотрели себе под ноги.

– Вы хотите сказать, что собираетесь выдрать камень из брусчатки? У вас ни хрена не получится, – в этой компании я была голосом разума.

– Да это два пальца об асфальт, вот увидишь.

Мы начали обходить площадь в поисках подходящего булыжника. Это было не так просто, потому что все должно было совпасть – булыжник правильного размера, не очень большой, но и не самый маленький, все-таки это память. Кроме того, надо было, чтобы он неплотно прилегал к другим камням – так, чтоб была возможность его выкопать, – и располагался там, где нас не увидят менты. Наконец подходящий по всем параметрам камень отыскался. Панки сели на корточки и начали извлекать булыжник из мостовой.

– Ты стой на стреме, увидишь, что мусор к нам идет, – свисти.

Ковырялись они долго, но все-таки добились своего. Булыжник оказался значительно больше, чем они рассчитывали; как у айсберга, на поверхности была только незначительная его часть. Куча, который все придумал и был самым большим из всех, его и понес.

Не пройдя и двухсот метров, мы наткнулись на толпу гопников. Их было человек десять, а то и больше, и, судя по их лицам, отпускать нас живыми они не собирались. Надеяться, что мне опять повезет и мимо пройдет поэт Зеленый, на этот раз не приходилось. Да это и не спасло бы: сибирские панки были намного более лакомой добычей для гопоты, чем любой московский поэт. Я приготовилась к героической смерти.

Все произошло очень быстро. Тыловики заняли круговую оборону, загородив меня своими тщедушными телами. Куча положил булыжник на землю, чтобы освободить руки для драки. На каждого музыканта приходилось по трое-четверо гопников. Шансов у нас не было никаких. Гопники окружили нас и начали молотить. И тут, как в замедленной съемке, я увидела, как самый здоровый из нападающих хватает булыжник и с замахом бьет им Кучу по голове. Куча тут же упал как подкошенный на землю, из головы полилась кровь. Драка остановилась, несколько секунд все смотрели на красную лужу, разливающуюся рядом с головой Кучи. Потом гопники развернулись и в одну секунду исчезли из поля зрения.

– Серега, ты живой? – мы нагнулись к нему.

Куча – Серега – слабо застонал и пошевелился. Слава богу, он был живой и даже мог стоять с нашей помощью. Я осмотрела рану. Череп не был проломлен, рана оказалась неглубокой, угрозы жизни не было. В общем, учитывая размер булыжника и силу нападавшего, можно было считать, что Куча легко отделался – сотрясением мозга и кровоточащей раной на голове. Было понятно, что вести Кучу в больницу или травмпункт нельзя, его сразу забрали бы в отделение вместе с сопровождающими. Я приложила чистый носовой платок к ране и, сняв с себя шарф, начала перевязывать Сереге голову.

– Не бойтесь, все будет в порядке. Я – профессиональная медсестра, и перевязка головы была у меня в билете во время госэкзамена по уходу. Тебе и в Склифе шапочку Гиппократа лучше не наложат, чем я. Теперь надо доехать до дома, а там я сбегаю в аптеку за бинтами.

Мы нахлобучили Куче шапку поверх перевязки, чтобы прикрыть кровь, я и гитарист подхватили его под руки и поволокли. Басист тащил булыжник.

Частнику пришлось переплатить чуть ли не втрое, чтобы он согласился нас взять. В машине Куче стало плохо и его вырвало, хорошо еще, что кто-то из ребят успел подставить шапку и блевотина не запачкала сиденье, а то частник выбросил бы нас на полдороге. Но и за это надо было ему доплачивать. Приехали к подъезду. Куча сам идти не мог. Панки взяли его за руки и за ноги и понесли; я держала голову. Разумеется, на лестнице мы столкнулись с моей соседкой. Она в ужасе посмотрела на пропитанный кровью шарф и слипшиеся окровавленные волосы (шапка упала с Серегиной головы, и я несла ее в руках) и, ничего не сказав, мышкой прошмыгнула мимо. Когда мы внесли Кучу в квартиру и уложили на кровать, Коля Панк удивленно приподнял брови.

– А где булыжник-то? – только и спросил он, когда выслушал всю историю. Басист побежал вниз – булыжник он оставил у подъезда, когда надо было нести Кучу наверх.

– Во, думал, уже кто спер, – радостно возвестил он, втаскивая камень в квартиру.

Я сбегала в аптеку, купила все необходимое, обработала рану и перевязала. К вечеру Куча уже чувствовал себя нормально и все рвался встать, но ему не давали.

– Да для меня сотрясение мозга как насморк. У меня их было штук пять, а то и больше.

– Лежи давай, отдыхай. Что мы будем делать без барабанщика, если ты откинешься?

Через пару дней Куча был на ногах и активно готовился к выступлению. Мне удалось вписать «Службу тыла» на фестиваль панк-рока, во второй раз проводившийся в Москве. Коля Панк был фигурой легендарной, и, по большому счету, ему бы и не понадобилась моя помощь, но в прошлом году он чем-то так разозлил организаторов фестиваля, что они и слышать не хотели о его участии. Громов же, который всячески продвигал Колю Панка, помочь ему не мог, потому что был на ножах с Росянкой, главной движущей силой всего мероприятия. Росянка – о чем и свидетельствовало ее плотоядное имя – была девушкой незаурядной, она обладала поистине нечеловеческой энергией и способностью сдвигать с места горы. Слово ее было законом, и она видеть не хотела у себя на фестивале «Службу тыла».

– Коля Панк? Да вы смеетесь надо мной, Алиса? – сказала она мне, когда я позвонила ей, назвавшись менеджером «Службы тыла».

– Коля Панк… – начала было я.

– Можете больше ничего не говорить, только потратите мое время, а оно у меня дорогое. Коля Панк – прошедшая глава. А вот вы – другое дело. Я про вас слышала. Я вам дам аккредитацию, если вы обещаете мне, что статьи будут написаны – и я не имею в виду «Гонзо». Меня не интересует самиздат. Громов и компания пускай и дальше сидят по подвалам и проповедуют идеи столетней давности. Мне интересен успех, а не идеи, провонявшие нафталином. Вы меня понимаете?

Я ее понимала. Покрутившись немного в штабе подготовки фестиваля, я узнала, что у них имеется небольшая проблема. Большинство групп, приехавших на фестиваль, не привезли ударных установок: слишком дорого было их волочить через всю страну, а группы все были нищие. Росянка лихорадочно искала, где можно снять барабаны за приемлемые деньги – они уже и так вышли из бюджета.

– А вот у «Службы тыла» есть очень неплохая ударная установка, – сказала я Росянке.

– И они нам ее дадут? – спросила она быстро.

– Ну, если вы дадите им выступить и пообещаете во время их выступления не отрубать электричество, как в прошлом году, то дадут.

Так Коля Панк и «Служба тыла», вопреки сопротивлению Росянки, стали участниками фестиваля.

Теперь мне надо было продумать прикид. Софины антресоли с дедовыми берлинскими трофеями были исследованы вдоль и поперек; ничего подходящего для фестиваля я там не нашла. Отчаявшись, я решила предпринять поиск у себя дома – хотя там, казалось бы, уже несколько раз я облазила все закутки. И тут меня ждал сюрприз – в самой глубине антресолей я нашла мешок с одеждой, который и сбросила вниз. Я обнаружила в этом мешке абсолютно потрясающее пальто моей тети, в котором она ходила в середине 50-х годов, когда ей было лет пятнадцать-шестнадцать.

– Господи, это же Анино! Я его помню, – растроганно сказала мама.

– А ты его носила? – спросила я, надевая пальто на себя.

– Нет, ну что ты. Мода уже изменилась, и потом, к тому времени, когда я подросла, начали приезжать родственники из Франции и привозить вещи. Я и не знала, что мама его сохранила.

Я любовалась своим отражением – пальто в ядовито-зеленую елочку, с большими накладными карманами, с огромными пуговицами просто идеально подходило мне. Я представила, как оно будет смотреться вместе с летным шлемом, найденным у Софы.

– Господи, оно совершенно неописуемо! Из какого материала его сшили?

– Кажется, это «букле». Мама называла его «в дрючик», – задумчиво отозвалась мать.

– В дрючик, класс! Только воротник этот меховой совсем не в тему.