Текст книги "Легкая корона"

День рожденья

Все пошло наперекосяк. Вначале Андрей – директор «Службы тыла», который завис в Москве и жил у меня на Преображенке, – напился с молниеносной скоростью и начал так буянить, что пришлось уложить его прямо в одежде в холодную ванну. Там он немного притих. Потом, когда по кругу пустили косяки, кто-то полез в комод за подушками – народу хотелось оттянуться с удобствами, в марокканском стиле – и там, среди простыней и прочего белья, обнаружился целлофановый пакет, набитый секс-игрушками.

– Эй, вы посмотрите, что тут есть! – На свет божий извлекли большой резиновый член, шары непонятного предназначения, наручники, плетку и множество презервативов всевозможных форм и цветов.

– Ну, Алиска, ты даешь! Так вот чем ты занимаешься у себя на квартире? – Берг схватил член и запустил им через стол, целясь в Таню. Таня поймала его на лету и переправила дальше. Они перебрасывали член, как мячик, из рук в руки; я же замерла в полной растерянности, пытаясь сообразить, откуда мог взяться этот пакет в доме моей бабушки. И тут до меня дошло. Некоторое время назад мама отобрала у меня ключи от Преображенки и сдала ее по рекомендации подруги одному известному профессору, который, как выяснилось позже, использовал квартиру для интимных встреч с любовницей. Что-то у них, видимо, не заладилось, он от квартиры отказался, и Преображенка опять перешла в мое полное распоряжение. Но вот кое-что от парочки осталось.

– Слушайте, а это зачем, что с ними делать? Алиса, колись, ты же специалист! – Берг держал в руках соединенные веревочкой шарики. – А они тяжелые!

– Это не мое! Мать сдала квартиру одному профессору, он здесь трахался с любовницей!

Андрей, услышав шум и крики, вылез из ванны и пришел весь мокрый в комнату, проверить, в чем дело. Он тут же получил резиновым членом по голове, его подхватили под руки и опять уволокли в ванную, где приковали найденными наручниками, отороченными розовым мехом, к раковине.

– Ребята, вы с ума сошли? Мне холодно! – вопил Андрюха, но его никто не слушал. Все были заняты бросанием водяных бомб: разноцветные, пупырчатые, в усиках – презервативы наполнили водой и пошли бросать с балкона. Не знаю, в чем там было дело – то ли высоты не хватало, то ли эти западные продвинутые гандоны были крепче наших советских, – но они не рвались при ударе об землю с таким оглушительным грохотом, как это делали отечественные, когда мы сбегали из школы и шли кидать презервативы с водой в соседнюю многоэтажку.

А начиналось все хорошо, даже чинно. Мама официально разрешила мне устроить день рожденья на Преображенке, приехала заранее вместе со мной и помогла приготовить еду и накрыть на стол. Дождалась гостей, – немного, человек пятнадцать, тщательно отобранных, презентабельных, – выпила шампанского за мое здоровье и откланялась. Она не знала, что основной поток гостей ожидается ближе к ночи: я подготовилась к празднику ударно и позвала всех, кого знала. Сколько должно прийти народу, я понятия не имела, и может ли квартира вместить всех отмечающих, меня нимало не заботило. Я не знала, придет ли Громов, с того момента, как я убежала от него в метро, мы не виделись и не общались. Я пряталась и не подходила к телефону. Конечно, я говорила ему про свой день рожденья и про планы отметить его достойно, но такую активность я развила в основном для того, чтобы Громов просто не мог не узнать, где и когда все состоится.

Народ все прибывал, а Громова до сих пор не было. Наконец я решила, что он не придет, махнула на все рукой и стала напиваться, тем более что вечер давно перестал быть томным и все больше походил на банальную пьянку, от которых меня, в принципе, всегда воротило. Но сейчас мне было уже пофиг.

– Ты посмотри, кого он привел! – вдруг прошипела мне в ухо Пален. – У него что, совсем крыша съехала, по полной программе?

Я с трудом сфокусировала взгляд и увидела две высокие фигуры, Громова и Эрнеста.

– Этого козла я не приглашала. Какого черта он приперся, он же меня ненавидит. Чтоб он подавился моими рябчиками. Если они еще остались.

– Да ты не туда смотришь! Ну же, левее, видишь? Это же та вобла из галереи!

Я не сразу заметила ее среди моих гостей, потому как половину из них я вообще видела впервые в жизни. Но точно, это была она – громовская модель из галереи. Оказывается, я рано поставила на себе крест – я еще была способна испытывать эмоции и удивляться Сережиным выходкам. Ощущение было такое, что из меня в одну секунду выкачали весь воздух и надо было вести себя очень осторожно, чтобы мое тело не слиплось, как полиэтиленовый пакет. Я попыталась изобразить улыбку, когда Шустов с воблой двинулись в мою сторону, чтобы поздороваться. Громов растворился в недрах квартиры.

– Алиса, дорогая, с днем рожденья! – Шустов настолько упивался моментом, что даже нагнулся и поцеловал меня в щеку. Удивительно, но меня не вырвало. Он выпрямился и рассматривал меня со своей обычной кривой ухмылкой.

– Вот, познакомься, пожалуйста. Это Рада, Рада – это Алиса. Ой, что же это я? Ведь вы знакомы.

– Только заочно. Мы виделись на перформансе Сергея Юрьевича, но не познакомились. Сергей Юрьевич о вас рассказывал. Когда мы с ним были на рок-фестивале, что-то там про наркотики…

– «Рок против наркотиков»? – Так вот почему он со мной не пошел, он был с ней.

– Ну да. Он вас искал, говорил, вы обязательно должны там быть и нам надо познакомиться, потому что вы – восходящая звезда журналистики. А потом на перформансе так нас и не познакомил. О другом, наверное, думал, – Рада уже скучала. Она даже не смотрела на меня, а оглядывала разгромленный стол и толпу, которая в постоянном броуновском движении перетекала из комнаты на балкон, в холл, на кухню и обратно в комнату.

– С утра ничего не ел. Мы с Юрьичем весь вечер мотались по Москве как одержимые. Я ему говорю: у Алисы начинается в шесть, – а он все несется куда-то, по каким-то делам, а какие дела, когда все у тебя? Ну ладно опоздать на час, на два, на три, но не на шесть же часов?! Я ему говорю – я есть хочу, там все съедят без нас! А он отвечает: «Не волнуйся, будет тебе дичь и индейка, Алиса мне оставит». Так что давай, звезда журналистики, неси угощение гостям. Рада, садись.

Больше всего мне хотелось ударить его по голове бейсбольной битой или, за отсутствием таковой, резиновым членом, но я понимала, что если и надо кого-то бить, то не Шустова. Кроме того, он явно ожидал от меня очередной агрессивной выходки, а доставлять ему удовольствие в мои планы не входило.

– Чувствуйте себя как дома. Угощайтесь, – я махнула рукой в сторону стола, – а я пойду посмотрю, что еще осталось.

– Пойдем со мной, – я схватила Пален за руку. Везде топтался народ, Громов на кухне вещал во всю глотку, а встретиться с ним лицом к лицу я была не готова. Кроме туалета, совмещенного с ванной, уединиться нам с Пален было негде. Андрюха спал в ванне, за занавесочкой, повесив голову на грудь. Я села на унитаз, Пален на край ванны.

– Что делать? Как вести себя? Притащить ее с собой на мой день рожденья ко мне домой – это что, пощечина? Идти бить ему морду, позориться перед всеми или изображать равнодушие? Ну, чего ты молчишь? Скажи что-нибудь!

– Не знаю, Бяша. Драться не надо, конечно. Но ты можешь подойти к ним и по-тихому, чтобы никто больше не слышал, попросить их уйти.

– Ты думаешь? А вдруг он откажется уходить, скажет: «Ты меня пригласила – я пришел, и никуда я не пойду, мне здесь хорошо». Тогда что?

– Ну, сама уйдешь. А я останусь за домом проследить, чтобы здесь все не разнесли.

– Вот еще! Я что, совсем больная, из собственного дома уходить? Я, по-твоему, убогая, да?

Пален молчала, в задумчивости разглядывая прикованного Андрюху.

– Бедный. Давай его вытащим, что ли? Ключ от наручников у тебя?

– Да потеряли в суматохе ключ. Как его теперь освободить, понятия не имею. Трубу придется отрывать, наверное.

– Надо воду выпустить, а то он еще утонет.

Когда я вернулась в комнату, дислокация поменялась. Шустов с Радой исчезли, ушли по-английски, не прощаясь, а пьяный Громов сидел рядом с Таней и шептал ей что-то на ухо. Таня сидела, глядя перед собой в одну точку, – думаю, что после всего выпитого и выкуренного она вообще не слышала, что он ей говорил. К ним подошел Берг.

– Ладно, мы пойдем. Тань, давай вставай. А ты, Сергей, выкури косячок. Может, успокоишься, – предложил он Громову.

– Я не курю траву. Я от нее только сплю. Бум, и отрубаюсь.

Пошатавшись по квартире, все так же не подходя ко мне, он приземлился рядом с Пален, которая пластом лежала на диване. Громов начал что-то нашептывать ей на ухо, и через несколько минут Пален, как птица Феникс, восстала из пепла. Она раскраснелась и не переставая хихикала. Когда дело у них дошло до массажа, я встала и ушла на кухню. Лампочка перегорела, и свет, падающий от тусклого фонаря за окном, лишь слегка рассеивал темноту. Мне хотелось побыть в тишине и темноте, и я согнала парочку, пристроившуюся на моем зеленом диванчике. Только я легла, пришла Пален.

– Это место занято, в ванне Андрюха, так что придется вам трахаться при всех, – сказала я.

– Ты совсем спятила, да? Бяша, возьми себя в руки. Он же ко всем присутствующим бабам пристает, так я решила, пусть остановится уже на мне, тогда к другим лезть не будет и ничего не получит.

– Так это ты обо мне заботилась? А что у тебя рожа так раскраснелась и смеялась ты как полная идиотка?

– Знаешь что? Я, пожалуй, пойду домой. Поздно уже, а мне завтра рано вставать.

Я не отвечала, и она, постояв еще немного, ушла, закрыв за собой дверь. Я опять легла. Тут Базз, довольно милый звукоинженер, лучший друг Берга и заслуженный тусовщик, все это время неподвижно сидевший на подоконнике, встал, погасил сигарету и лег рядом со мной. Мне было совершенно все равно. Когда он, кое-как сняв штаны с меня и с себя, попытался осуществить акт любви, у него ничего не получилось.

– Извини, я очень пьяный. Обычно со мной этого не происходит.

– Не парься ты, – сказала я, а может быть, только хотела сказать, но сил произнести слова вслух у меня не было.

– Нет, так нельзя. Я не могу оставить тебя неудовлетворенной в твой день рожденья, – и Базз засунул свою голову мне между ног.

Это было настолько неожиданно для меня, что я попыталась его оттолкнуть, но он продолжал усиленно работать языком. В этот момент дверь на кухню резко со стуком распахнулась и вошел Громов. Увидев Базза у меня между ног, он на мгновение замер, а затем ринулся к раковине и начал блевать в нее. Базз, не обращая на него внимания, продолжал свое дело. Громов, отблевавшись, схватил его за шиворот и штаны и с силой выбросил его из кухни.

– Сунешься – убью! – прорычал он и хлопнул дверью так, что разбилось стекло. Повернулся ко мне. – Да, не ожидал от тебя.

– Я сама от себя не ожидала, – я натянула на себя джинсы.

– И что, доставил он тебе удовольствие?

– Это не твое дело.

– Меня сейчас опять вырвет, – он наклонился над раковиной, его на самом деле рвало.

– У меня есть аллохол. Дать тебе? – В голове было настолько пусто, что я понятия не имела, что сказать. Но и молчать было страшно.

– Какой на хуй аллохол?! Ты понимаешь, что происходит? Господи, мерзость какая! – Он сел на диван, охватив голову руками. – Как я теперь выброшу эту картину у себя из головы?

– Мне, собственно, все равно, Сережа.

Он ушел. А веселье продолжалось всю ночь и еще несколько дней после.

Ломка

Я была сама себе отвратительна. Все время хотелось пойти принять душ, но, сколько я ни мылась, ощущение гадливости не проходило.

Я решила, что должна переболеть и вывести эту чертову любовь из своего организма. Переломаюсь, как наркоман, и через две недели мне станет лучше. Я сильная, как-нибудь переживу. Когда стало понятно, что делать, мне немного полегчало.

– Я поехала жить на Преображенку. Никому ничего не говорите про меня, телефон туда не давайте. Никому. И сами не звоните, я подходить не буду. – Родители сидели на кухне и играли в нарды как ни в чем не бывало. На меня они не обратили внимания, но я знала, что мама все слышала и поняла.

Хотя аппетита у меня не было, я все-таки закупила какую-то еду, чтобы можно было не выходить из квартиры. Купила много водки и сигарет. Кроме того, сперла у бабушки ее снотворное. Я была готова.

Зайдя в квартиру, я закрыла дверь на ключ, отключила телефон и выдернула телевизор из розетки. Приняла две таблетки, запила парой стаканов, легла в кровать. План был хороший, но я не предусмотрела, что эта кровать и вообще Преображенка вызовут во мне такие сильные воспоминания о Громове. Стало настолько больно и хреново, что я поскорее приняла еще таблеток и выпила еще водки. Наконец отрубилась. Очнулась, когда на улице было темно; сколько времени прошло, я не знала. Прислушалась к себе: голова была тяжелая и болела, тошнило, но сквозь все это по-прежнему просачивалась нестерпимая боль. Я съела еще порцию таблеток и опять заснула. Сколько дней это продолжалось, я не знаю, но, в какой-то момент очухавшись и прислушавшись к себе, я поняла, что легче мне совсем не становится. Наверное, надо это пережить без помощи химии.

Я слонялась по квартире в ночной рубашке и тихо скулила. Есть по-прежнему не хотелось, но я усилием воли запихала в себя кусок хлеба с сыром. Кто-то поскребся в дверь. Я не обратила внимания. Опять тихонько поскребли. Я подошла к двери.

– Кто?

– Это я. – Это была бабушка.

– Ба, уходи.

– Деточка, ты как? – Бабушка чуть не плакала.

– Со мной все в порядке, бабуль. Иди.

– Впусти меня, я тебя покормлю.

– У меня есть еда, не волнуйся. Я ем. Просто я болею сейчас. Я когда выздоровлю, позвоню.

– Мы волнуемся, детонька. Мама убивается. Что ж ты творишь?

– Бабуль, не мучай меня. Иди.

– Я тебя люблю.

– И я тебя.

Я обнаружила, что от недоедания и стресса у меня на заднице выскочил огромный фурункул. Поначалу было просто неприятно, но на следующий день я уже не могла ни сидеть, ни лежать на спине, только на животе. Я подошла к зеркалу и, задрав рубашку, попыталась рассмотреть, что же у меня там выросло. Фурункул был огромный, размером с куриное яйцо, красный; как медик, я могла сказать, что прорываться в ближайшее время он не собирался. Боль пульсировала все сильнее. Поднялась температура. Звонить маме я не хотела: я обиделась, что она прислала ко мне бабушку, а не пришла сама. Справлюсь без нее. Я позвонила Пален.

– Бяша, ты где? – выпалила она, едва услышав мой голос.

– На Преображенке.

– Господи, слава богу, – выдохнула Пален.

– А что такое?

– Да я сто раз звонила тебе, а твои не говорят, где ты. Нет дома, и все, и когда будешь, не знают. Я уже подумала, что они тебя в психушку упекли.

– Отец меня официально записал в сумасшедшие. Так и сказал торжественно: «Она сошла с ума».

– Ты и есть шизофреничка. Так что ты там делаешь, на Преображенке? Сходишь с ума небось?

– Если у меня уже шизофрения, то как я могу дальше сойти с ума?

– Правда. Видишь, когда ты дельные вещи говоришь, я соглашаюсь. Давай я приеду?

Я подумала, что это нарушит мой план по изоляции себя от внешнего мира; с другой стороны, я боялась сойти с ума от таблеток, водки, сигарет, боли и одиночества.

– Валяй, – сказала я и повесила трубку.

Приехав, Пален осмотрела мой фурункул.

– Плохо дело, мать. Надо резать.

– Ни за что. Никаких хирургов.

– Дурья твоя башка, сепсис может начаться. У тебя уже температурища.

Я только трясла головой. Легче было умереть от сепсиса, чем дать себя резать.

– Послушай, а может, пойти к бабке?

– Какой еще бабке? Моей бабушке, что ли? Что она может сделать?

– Нет, ну ты тупая! У Гали Белокопытцевой вся семья – колдуньи. Помнишь, она рассказывала?

– Ну?

– Чего «ну»? У них там вся деревня такая. Галька сама не освоила, уехала в Москву учиться. Но ты же помнишь, она заговорила своего мужа.

– Не, не помню. Я и не знала, что она замуж вышла.

– Короче, слушай. Галя влюбилась в одного парня, а у него уже была девушка. Она пошла к своей двоюродной бабке, самой сильной колдунье в их семье, и та его заговорила.

– И что?

– Да то. Теперь он – Галькин муж.

– А он знает?

– Нет, конечно. Но они там заговаривают от болезней всяких, и я слышала, что вот фурункулы, рожу, лишаи всякие, сучье вымя бабки лучше всего заговаривают. Потому что все это от сглаза. А они сглаз снимают.

– Бред. Давай выпьем лучше.

– Да подожди, – она отняла у меня водку. – Давай я позвоню Гальке, и она договорится со своей бабкой. Ты же к врачу сама не пойдешь, только по «Скорой» в Склиф поедешь. Вперед ногами.

– Все это чушь собачья. Я не верю во все эти сглазы и заговоры.

– А ты не верь! Ты только сходи к бабке, и все. Ну, попробуй, чего тебе стоит! Заодно, может, она твоего Громова приговорит, чтобы ты не загнулась совсем.

В общем, она меня уговорила. Позвонила Гале, и та дала имя бабки и адрес деревни.

– Это не моя бабка, моя таким не занимается. А эта старая совсем, но самая лучшая. Не говорите, что от меня, скажите, кто-то рассказал. Денег не приносите, купите продукты.

На следующий день поехали. Добираться до деревни было настоящей мукой. Час в электричке, час в ожидании автобуса на станции и час – в старом дребезжащем драндулете, жутко подпрыгивающем на всех колдобинах разбитой дороги. Все это время я стояла, потому что сидеть не могла. Вначале шутки Пален (из «Кавказской пленницы»: «Садитесь, пожалуйста. – Спасыба, я пишком пастаю») меня немного отвлекали, но постепенно от боли и от тупости происходящего я впала в полукоматозное состояние.

Когда мы вылезли на остановке в деревне и я огляделась вокруг, мне показалось, что все это происходит не со мной. На самом деле я просто смотрю фильм Бунюэля с собой в главной роли. Если абстрагироваться от ситуации и представить, что ты – это не ты, а твой двойник, как-то можно протянуть.

Мы потоптались перед домом, похожим на тот, что нам описала Галька. На стук никто не откликнулся. Вошли, дверь была не заперта. В доме пахло старостью и болезнью. Маленькая девочка крутилась в горнице. Меня удивило, что прямо посреди комнаты стоит печь. На печи лежала старуха под большим тулупом. Кажется, она спала. Девочка уставилась на нас любопытными глазами.

– Мы к Лукерье Ивановне, – сказала Пален.

– Бабушка болеет.

Мы с Пален растерянно переглянулись: «Что ж мы, зря перлись в такую даль?» Я готова была разрыдаться на месте.

– Что? Кто такие? – раздался старческий голос с печки.

– Пришли там к тебе, городские.

Кряхтя, бабка слезла с печи. Она была старая-престарая, лет сто, не меньше. Сморщенное лицо походило на печеное яблоко, но взгляд маленьких, глубоко запавших голубых глаз был неожиданно острым. Оглядев нас обеих, она сказала мне:

– Старая я. Силы уже не те. Не все могу, что раньше делала. Чего у тебя?

– У меня фурункул на попе. Огромный и очень болит.

– Ну, это простое. Иди за мной. А ты, милка, здесь пока погоди.

Мы с ней пошли в отгороженный занавеской закуток. Там стоял стол, два табурета и деревянный ларь, на который Лукерья сразу уселась. В красном углу висела икона. Перед ней горела лампадка. Уже стемнело, и бабка зажгла керосиновую лампу – электричества в доме не было.

– Ну, снимай порты, показывай. Большой, что ж ты раньше не шла? Боюсь, не управлюсь за один раз.

Я стояла, поддерживая руками спущенные брюки, и смотрела на нее через плечо. Лукерья, кряхтя, поднялась с ларя и вытащила из него огромный топор. Я заорала в голос.

– Чего орешь, дура? – строго спросила Лукерья, махнув в мою сторону топором.

– Я не дам себя рубить!

Из-за занавески выглянула встревоженная Пален.

– Пошли отсюда, мне это не подходит, – сказала я с раздражением.

Пален, не отвечая мне, смотрела на Лукерью. Я обернулась и увидела, что бабка смеется. Это было удивительное зрелище. Морщины разгладились, глаза открылись и поголубели – она помолодела лет на сорок.

– Не дури, кто ж тебя рубить будет!

– А зачем тогда топор? – спросила я.

– Вся сила в топорище, – она перехватила топор лезвием вниз. – Ну, не боись, спускай штаны.

Лукерья стала топорищем крестить мой фурункул, бормоча себе под нос заклинания. Разобрать, что она говорит, я не могла, но она постоянно поминала Богоматерь, Николая Чудотворца и других святых. Мне показалось, что прошло не меньше получаса. Прикосновения топорища к коже, сначала быстрые и легкие, становились все тяжелее, и я смертельно боялась, что рука у нее сорвется и она ударит меня топором по больному месту. Наконец Лукерья закончила, убрала топор обратно в ларь и присела отдохнуть. Посидев немного, она взяла с подоконника стеклянную банку, обтерла ее своим фартуком и налила туда воду из большой трехлитровой банки. Потом стала зажигать спички, отламывать обгоревшие серные головки и, шепча заклинания, бросать в воду. Закончив, она протянула банку, в которой плавало, наверное, с полсотни обожженных головок, мне.

– Пей. Это святая вода.

– А со спичками что делать?

– Глотай. – Она посмотрела мне в глаза так, что я, ни слова больше не сказав, взяла банку и начала пить. И ничего, даже не подавилась.

– Будет, – она забрала у меня банку, – остальное выпьешь ночью, перед сном.

Лукерья тяжело опустилась на ларь. Она побледнела и еще больше осунулась. Казалось, она едва дышит.

– Подсоби-ка дойти до печи. Лягу, похвораю.

Она была маленькая и легонькая, как пушинка. Откуда у этой полуживой старухи взялись силы вот так махать тяжеленным топором, я не представляла. Мы с Пален уложили ее на печь.

– Сколько я вам должна? – спросила я.

– Дай, сколько не жалко.

– А что теперь делать? Я должна еще раз приехать? – Я протянула ей купюру, и она убрала ее в карман.

– Это как знаешь. Чирий завтра пройдет, а вот если хочешь горю своему помочь, то приезжай. Да только денег не приноси, а принеси продуктов, я сильная должна быть, чтоб приворожный заговор делать.

Мне захотелось поскорее оказаться на свежем воздухе. Меня пугала эта старуха, которая читала меня как открытую книгу. Через три часа, добравшись до Преображенки, я без сил повалилась на кровать. Потом вспомнила, что надо выпить воду со спичками. Проглотив содержимое залпом, я, как была, в одежде, мгновенно заснула.

Я проспала почти сутки, когда проснулась, уже было темно. Ничего не болело. Я протянула руку, чтобы нащупать свой фурункул, но ничего не почувствовала. Подойдя к большому зеркальному шкафу, я стала рассматривать свою задницу. Она была гладкая и розовая, как у младенца. Фурункул исчез без следа, как будто его там никогда и не было. Я поняла, что переломалась. Теперь надо было возвращаться домой и пытаться наладить новую жизнь.