Текст книги "Легкая корона"

Легкая корона

Внутри все болело, спать я не могла, есть тоже. Плакать не получалось. Мне казалось, что внутренности у меня закипают от бешенства. Нервы были напряжены до предела. Любые признаки жизнедеятельности моих близких доводили меня до исступления. Я лежала на диване и слушала музыку на максимальной громкости, чтобы заглушить звуки их голосов. Пару раз они заглядывали ко мне и просили сделать тише.

– Закрой дверь! – орала я в ответ. Они уходили.

Вечером отец, который в последнее время, как назло, стал проводить много времени дома, захотел посмотреть телевизор, который стоял у меня в комнате. Я, конечно, не хотела его пускать. Несмотря на мои протесты, он вошел в комнату и решительно выключил наконец мой «Шарп», изрыгавший последний альбом «Гражданской обороны». Мама, всегда принимавшая мою сторону в наших с ним спорах, на этот раз поддержала отца. Она подошла и включила телевизор.

– Сева, садись, смотри. А ты прекрати свои истерики немедленно! Нам это совершенно не интересно. Отец имеет право вечером посмотреть телевизор.

– Убирайтесь из моей комнаты!

Я упала на диван и завыла.

Совершенно перевернутые, они вышли из комнаты. Я услышала, как отец говорит маме:

– Она сумасшедшая, она совсем сумасшедшая, бедная девочка. Но она моя дочь, и я буду с ней, несмотря ни что.

Я кое-как оделась и выскочила из квартиры, шибанув дверью так, что известка посыпалась.

Я моталась по улицам и обдумывала, что можно с собой сделать. Вешаться не подходило, потому что для этого нужно было правильно завязать петлю; в противном случае, я знала, ничего не выйдет. Глеб вешался и упал, его потом две недели или месяц держали в Ганушкино. В училище Леха Назаров решил повеситься от несчастной любви, когда мы всей компанией отдыхали в доме отдыха «Абрамцево». Он привязал себя ремнем к батарее, петля развязалась, и мы его откачивали, ну и били параллельно за такое сучье по отношению к нам поведение. Он нам весь Новый год испоганил, гад. В общем, вешаться не подходило. Лучше всего было застрелиться, как отец Нади Перовой, который ушел в соседнюю комнату, когда вся семья сидела за обеденным столом, снял носок, приставил дуло ружья к подбородку и большим пальцем ноги нажал на курок. Ву-хх, мозги на потолке. Надя, кажется, так никогда и не пришла в себя окончательно. Но у меня не было никакого доступа к огнестрельному оружию. Я пожалела, что не живу в Америке, вот там лафа, зашел в лавку, купил револьвер (револьверы меня всегда привлекали больше всего) и пустил себе пулю в лоб. Можно было поехать на Преображенку, налить ванну и вскрыть себе вены. Говорят, когда в воде, то резаться совсем не больно. Но пример Божены и Марины, резавших себя не один раз, говорил о том, что это ненадежный способ. Пройдет много времени, пока вытечет достаточно крови, а тебя между тем могут и найти. Мила, Глебова сестра, решила капитально все сделать. Отправила всю семью на дачу, подождала немного, а потом вскрыла себе вены. Так Глеб что-то почувствовал, вернулся домой, выломал дверь и вытащил ее.

Надо было придумать что-то быстрое и желательно безболезненное. Например, броситься под машину. Но может и не задавить насмерть, а только покалечить. И потом, жалко водителя той машины – его потом еще ни за что в тюрьму могут посадить, и вообще он будет мучиться всю жизнь, что человека задавил. Лучше всего было выпрыгнуть с высокого этажа. Во-первых, говорят, во время полета происходит разрыв сердца, так что удара о землю я и не почувствую, ну и потом, тут уж никто не спасет.

Конечно, я не собиралась ничего над собой делать, но думать о суициде было удивительно приятно. Это успокаивало, потому что давало надежду на то, что если прижмет по-настоящему, всегда есть выход. Прокручивая в голове эти мысли, я не заметила, как ноги сами принесли меня в Армянский переулок, любимое место моих прогулок. По странному стечению обстоятельств, там же располагался психоневрологический диспансер № 15. Мне стало любопытно, и я зашла вовнутрь. Тетка в регистратуре, узнав, что я здесь в первый раз, проскрипела:

– Обслуживаем только Басманный и Красносельский районы.

– Я из Басманного.

– До восемнадцати лет только с родителями.

– Мне больше восемнадцати.

– На, подпиши, – она протянула мне какой-то бланк.

– Что это? – я удивилась.

– Согласие на лечение.

– Раз я сама пришла, значит, согласна. Зачем еще чего-то подписывать?

– Без подписи на консультацию к психиатру нельзя. Ну, будешь подписываться или что?

Я подписалась.

– С этим бланком иди на второй этаж, кабинет номер семь.

Подождав какое-то время в коридоре, я вошла в кабинет. Тетка неопределенного возраста в белом халате окинула меня цепким взглядом. Мне сразу стало как-то не по себе. Пока она заполняла на меня карточку, предварительно забрав бланк с подписью, я незаметно оглядела себя. Убегая из дому, я схватила первое, что попало под руку, поэтому оказалось, что в психдиспансер я притопала в своем знаменитом уже на весь Союз зеленом в дрючик пальтеце с отодранным воротником, от которого общественность практически теряла дар речи, и в летном шлеме времен Отечественной войны. Судя по тому, с какой бешеной скоростью тетка строчила что-то в моей карточке, она тоже оказалась под впечатлением. Наверняка ее заинтересовали и мои выбритые виски – на днях от нечего делать я взяла отцовскую бритву и сбрила себе волосы над ушами; на большее меня не хватило. Таня, например, обрила голову целиком и ходила теперь по Москве очень гордая.

– Посмотри, какая у меня стала шея длинная, – похвасталась она, когда мы случайно встретились в метро.

Я немного помялась, потом сняла пальто и повесила на крючок рядом с пальто врачихи, вернулась к столу и села, так и не дождавшись от нее приглашения.

А тетка тем временем меня изучала, и я ей ох как не нравилась. Надо постараться быть милой и вежливой и слинять отсюда с наименьшими потерями, – решила я и улыбнулась психиаторше своей самой обаятельной улыбкой. В ответ я получила стальной взгляд блеклых серых глаз.

– Как тебя зовут?

– Алиса. У вас же написано в карте.

– Алиса, как же. Дай свой паспорт.

Я поколебалась, но она так пристально смотрела мне в глаза, что я достала паспорт из рюкзака и протянула ей. Несколько минут она внимательно его изучала, а потом неожиданно убрала в ящик стола вместо того, чтобы вернуть мне.

– На что жалуешься, Алиса? – Мое имя она произнесла очень саркастично.

Кажется, то, что меня на самом деле так звали, страшно ее раздражало.

– Ни на что. У меня все в порядке. – Я уже горько жалела, что явилась сюда.

– Зачем же ты пришла, если у тебя все в порядке? Тебе что, делать больше нечего?

Я не отвечала, мне не нравилось, как она мне тыкает; вообще, мне все не нравилось здесь. Происходящее совсем не походило на обычный прием у врача в поликлинике. Больше всего это напоминало допрос, а я почему-то была обвиняемой. А вот в чем меня обвиняли, я не знала. Зато врачиха, судя по всему, обладала всей полнотой информации.

– Ты учишься, работаешь?

– Учусь. В университете.

– Студенческий билет, – она протянула руку.

Я дала ей свой студенческий. Его она положила в тот же ящик стола.

– Билет просрочен.

– Дело в том, что я временно не учусь.

– Отчислена?

– Нет, я сама ушла, потому что мне не подходит выбранная специальность. Я сейчас нахожусь в поиске своего места. В шестнадцать лет трудно понять, что тебе нужно. Мне казалось, что естественные науки – это интересно, но я ошибалась. Я пишу и думаю, что мне стоит поступать в Литературный институт или ВГИК.

– Понятно. Значит, не учишься и нигде не работаешь?

– Я пишу в журналы.

– О чем же, если не секрет?

– Ну, о роке.

– О чем???

– Нет не о судьбе, не гороскопы или, там, предсказания. О музыке – рок-н-ролле, знаете?

– Нет, не знаю. Какой сегодня день недели?

– Среда, я думаю. А может быть, вторник. Точно, вторник.

– А число?

– Наверное, 18-е или 19-е. У вас есть календарь? Я всегда по календарю смотрю. Как и все, я думаю.

– Сегодня 21-е число, и я знаю это без календаря. Как все нормальные люди.

– Я рада за вас.

В ответ она оскалила зубы и что-то записала в моей карточке.

– Дело в том, что я недавно рассталась с моим э-э… – я запуталась, подбирая слово. Она прекратила писать и впилась в меня взглядом, – с моим молодым человеком. И поэтому я сейчас в основном сижу дома и не слежу за календарем. Это не значит, что я неадекватна и не знаю, где живу и какой сейчас год.

– А почему у тебя выбриты виски? Что это за рана на ухе? Ты хочешь причинить себе боль? Какие еще увечья ты себе наносишь?

– Я не наношу себе никаких увечий. А виски – это так, по глупости. Поддалась минутному импульсу и случайно порезалась.

– Минутный импульс, понятно. А кто это у тебя на груди?

– Это герой Советского Союза, первый космонавт Земли Юрий Гагарин.

– И зачем тебе столько значков?

– Ну, это значит, что я – пятижды Гагарин Советского Союза.

Она меня достала, эта тетка. Пора валить отсюда.

– Так-так, – тетка удовлетворенно улыбнулась и начала писать в карточку с такой страстью, что ручка прямо скрипела по бумаге. Она увлеклась и будто бы забыла о моем присутствии. Впрочем, это было не так.

– Что ты бормочешь?

– Это стихи, Мандельштам. Я, знаете ли, люблю иногда стихи вслух почитать.

 
Я свободе, как закону,
Обручен, и потому
Эту легкую корону
Никогда я не сниму.
 

– Ах вот как, корона? Ты считаешь, что у тебя корона на голове? – Тетка не на шутку заинтересовалась.

– В общем, конечно. У каждого своя корона, корона свободы – свободы выбора, свободы жить или умереть.

– Понятно… А скажи-ка мне, вот если ты находишься на высоком этаже и выходишь на балкон или подходишь к окну, ты думаешь, глядя вниз: «Что будет, если я прыгну?»

– Но ведь это естественно. Все смотрят вниз и примеряются. Но это не значит, что они собираются прыгать.

– Так, значит, ты думаешь об этом?

– Как любой человек с воображением – да.

Тетка записала и это в карточку, закрыла ее и убрала в ящик стола, туда, где уже лежали мой паспорт и студак.

– Подожди меня в кабинете, пожалуйста. Я скоро вернусь, – попросила она с приторной улыбкой.

«А ведь она пошла перевозку вызывать, – осенило меня. – Сейчас погрузят и упекут в психушку в наблюдательную палату. Поди докажи потом, что не сумасшедшая. У нас же 90 % пациентов поступают в психбольницы из диспансеров, им же надо план отрабатывать. Поставят диагноз – и все, на всю жизнь. И на работу потом никуда не примут и прав никогда не дадут».

Я тихонько приоткрыла дверь и выглянула в коридор. Два здоровых санитара неторопливо двигались в сторону кабинета. Я быстро закрыла дверь. Что делать? Подбежала к окну. Слава богу, решеток на нем не было. Уже забравшись на подоконник, я вспомнила о документах в ящике стола. Удача снова улыбнулась мне: ящик был не заперт. Я схватила паспорт и студенческий, а заодно карточку и бланк с моей подписью. «Все, дудки, теперь вы меня не найдете», – я засунула бумаги в рюкзак и махнула из окна. Внизу – сегодня явно был мой день! – намело огромный сугроб, так что я совсем не ушиблась. Пулей промчавшись по Армянскому, я свернула на Маросейку и, только почти добежав до Покровских ворот, поняла, что пальто в дрючик и дедовский летный шлем остались в кабинете.

«Наверное убегать в окно от советской власти у нас, Бялых, в крови». – Я вспомнила деда Матвея, убежавшего от НКВД.

Меня всю колотило от холода и адреналина, но в голове как-то прояснилось. Все дурацкие мысли испарились, как не бывало. Все-таки помогла мне психиаторша. Не зря сходила. Конечно, пальто и шлем жалко, но пусть им это будет от меня на память.