Текст книги "Вдвоем против целого мира"

Алла Полянская
Вдвоем против целого мира

© PR-Prime Company, 2015

© ООО «Издательство «Э», 2015

* * *

Если отбросить невозможное, то, что останется, и есть истина, какой бы невероятной она ни казалась.

Сэр Артур Конан Дойл

1

Дождь, начавшийся внезапно и грозно, внезапно и бесславно закончился, но город за окном ощутил облегчение – улицы пахли мокрым асфальтом, а деревья и газоны сияли свежей зеленью. Соня, закрыв глаза, блаженно покачивалась в плетеном кресле, вдыхая запах лета. Аромат цветущей акации вплывал в комнату, наполняя Сонину душу предвкушением счастья. И хоть знала она, что никакого особенного счастья не предвидится, и все поезда, самолеты и прочие транспортные средства, вильнув хвостом, умчались в голубые дали без нее – но вот цветет акация, и в душу приходит ощущение, что не все еще потеряно, что все будет хорошо и даже лучше.

Сквозь ресницы Соня смотрит в окно, ей тепло, уютно и лениво. И только Анжелка дергает ее по пустякам, пытаясь вытащить из нее какие-то эмоции, но они спят глубоким сном, потому что вечер, лето, прошел дождь, и вообще неохота фонтанировать.

– Неужели ты туда пойдешь?!

Анжелке не сидится на месте. Вся она – маленькая, по-девчоночьи легкая и подвижная, напоминает Соне птицу-колибри. Такая же яркая и не имеющая очевидного практического применения. Но колибри существует в природе для нужного и ответственного, хоть и не очень заметного для обывателей дела – она пьет нектар, опыляет цветы и поедает всякую тлю. Так и Анжелка. Она цветов, конечно, не опыляет, но ест – точно как колибри, скачет по комнате, размахивая руками, и Соня удивляется – ведь столько лет, а она прежняя, только ногти научилась красить отменно.

– Почему нет?

– Столько лет прошло! Зачем тебе это? – Анжелка останавливается перед ней и хмурится, глядя на подругу. – Софья! Ты меня слышишь?

– Тебя трудно не услышать. Что ты хочешь от меня, ребристое чудовище?

– Тысяча лет прошло с тех пор, как вы в последний раз виделись. Зачем ты туда пойдешь?

– Именно потому и пойду.

Анжелка возмущенно фыркнула и достала сигареты, опасливо косясь на Соню. Она знает, что курить нельзя, Соня не позволяет курить в своем доме, но сейчас окно открыто, и фактически она будет курить на улице. Если сесть на подоконник, как раз и оказываешься как бы за пределами дома.

– Свалишься вниз – купи в ларьке кока-колы.

Анжелка презрительно повела загорелым плечом – юмор у Сони совершенно черный. Четвертый этаж все-таки, какая там кола. Но это их обычный ритуал, который никак не влияет на их отношения, давно устоявшиеся. Анжелкин муж, тишайший Алик Рыбкин, находящийся целиком под влиянием активной и эмоциональной супруги, иногда позволяет себе ужасаться их обоюдным бездушным комментариям всего на свете, но что это меняет?

– Дариуш решил выпендриться? – Анжелка выпустила за окно облачко дыма. – Соня, очнись. Зачем ты туда едешь?

– Мне любопытно.

Она вздохнула и посмотрела на Анжелку. Ей не хотелось спорить, не было ни настроения, ни предмета для спора – она для себя уже все решила. Их друг детства Дариуш Андриевский устраивает летний бал в своем замке, построенном там, где прошло их детство, и Соня с Анжелкой тоже приглашены. Конечно же, Анжелка презрительно фыркнула и отказалась, а Соня решила пойти. Отчего нет?

Она сама себе лгала и знала, что лжет.

Ей не нужен никакой бал, она заранее знала, что будет чувствовать себя там как корова на льду, но Дариуш ее позвал, и она должна пойти. Просто чтобы увидеть его. Через столько лет – наконец увидеть.

– Я ведь знаю, почему ты хочешь пойти.

Анжелка хищно прищурилась, уставившись на Соню своими безжалостными темными глазами. Соня поняла, что она видит ее уловки насквозь, но спорить не хочет, да и отвечать нечего. Все уже решено, о чем тут спорить.

– Сонь, прошло почти двадцать лет. Может, хватит фигней страдать?

Может, и хватит, но Соня думает о Дарике и понимает, что ведет себя как дура. Ну что она для него? Она и раньше ничего для него не значила, а уж теперь-то. А вот пойдет она на этот его бал, у нее даже платье есть. Но Анжелке она этого не скажет, конечно. Анжелка захочет увидеть ее наряд, а Соня пока не решила насчет него окончательно. Платье из синей органзы и бархата – длинное, с открытыми плечами и пышной юбкой, к нему полагаются перчатки, доходящие до локтей, и туфли на каблуках – Соня никогда не носила ничего подобного, и туфли на каблуках не носила, ей некуда было наряжаться, а на каблуках она может только стоять, но она несколько раз надевала платье и туфли и смотрелась в зеркало, замирая от восторга и страха. Вот так она выйдет из своей старенькой машины, и…

Она не знала, что будет дальше. Может, и ничего – но она всегда придерживалась мнения, что жалеть о содеянном разумнее, чем о не сделанном. А потому она пойдет на бал – Анжелка права, прошло без малого двадцать лет, все уже стали другими. Мало ли что было в детстве, смешно вспоминать старые обиды. Конечно, обиды никуда не делись, но между ними и нынешней жизнью стоят годы. Все меняется. Не меняется только присутствие Анжелки в ее жизни, и Соня до сих пор не знает, зачем той нужно общаться с ней. У них нет ничего общего, кроме воспоминаний, причем не самых счастливых, но ей иногда кажется, что Анжелка зачем-то взяла над ней шефство, да так и оставила себе эту обязанность, хоть она ей и самой не в радость. А для чужих – они типа дружат.

– Ну что ты молчишь?!

– Анжел, что ты хочешь от меня услышать? – Соня качнулась в кресле. – Я не знаю, что тебе ответить, кроме уже сказанного. Не хочешь – не ходи, но меня пилить не надо. Может, я тоже не пойду, передумаю в последний момент. Но я все равно на выходные собиралась туда поехать, цветы полить, сверчков послушать. Я устаю от города летом, ты же знаешь.

Они замолчали, глядя, как за окном сгущаются сумерки. Сверчки – это аргумент, в городе сверчков нет.

* * *

Этот сон обычно приходил к нему под утро. Он всегда знал, что снова окажется на лугу за бабушкиным домом, и две тоненькие фигурки скроются в лесу – Анжелка в своем неизменном красном сарафане в горох, и Лиза, одетая в синее платье в белых ромашках. И он будет звать их, но его крик увязнет в жарком густом воздухе, наполненном сладковатым ароматом скошенной накануне травы. Во сне он всегда знал, куда идут девчонки, как знал и то, что никогда больше не увидит Лизу. И никто больше ее не увидит.

Но во сне он не понимал, что спит, и ужасался своему невесть откуда взявшемуся знанию. И всегда просыпался в этот момент.

И сегодня проснулся.

– Владик, иди завтракать.

Солнце освещало комнату причудливыми пятнами, пробиваясь сквозь ветви акации, растущей за окном. Он полежал, не двигаясь, пытаясь удержать воспоминание, посетившее его во сне, но уже знал, что снова забыл нечто важное, и досадовал на себя – ведь во сне он не просто вспомнил, он точно знал это важное… Нет, не вспомнить уже.

Мать звенит посудой на кухне – летом она всегда живет здесь. Она любит этот дом так же, как он сам. Они и раньше всегда жили тут летом – мать выращивала цветы, варила варенье, иногда они вдвоем ходили гулять в лес или на Дальние озера. Отца Влад помнил весьма смутно, он ушел от них в какую-то другую жизнь давным-давно, не пожелав взять на себя ответственность за семью. Мама, казалось, уходу отца была рада, и этого никто не понимал, даже бабушка с дедом осуждающе качали головами – не смогла удержать мужика! – а их дочь презрительно улыбалась – вот еще, держать его!

И сейчас, слушая, как она звенит посудой на кухне, он понимал, что рад вот так лежать в своей старой кровати, слушать знакомые с детства звуки и знать, что впереди длинный летний день, который он может провести так, как захочет.

– Доброе утро, мам.

Она повернулась к нему – ее лицо время тронуло осторожно, глаза у нее такие же ясные, как и раньше, а каштановые кудрявые волосы, собранные в пучок бархатной зеленой резинкой, тщательно уложены.

– Давай завтракать, лежебока.

Он улыбнулся и вышел во двор. Цветы, которые мама увлеченно разводила на их огромном участке, разноцветными пятнами выделялись на зеленой траве – мать разбросала клумбы по всему участку, и они выглядели яркими островками, случайно выросшими посреди газона – но за этими островками ухаживали очень трепетно.

Нет ничего лучше, чем утреннее умывание водой из колодца. Он сам натаскал ее и слил в большую бочку, установленную под навесом, вода тяжелая, прозрачная, пахнет бочкой и листьями, и наслаждение от утреннего умывания невероятное. И снова приходит ощущение покоя и счастья, почти забытое за последний год.

– Владик, ты долго будешь копаться?

Он опять улыбнулся. Все так, как было, здесь время остановилось, вот она, мама, – привычная и очень мало изменившаяся, и дом с большими окнами, и за воротами улица с ухоженными заборами и клумбами. Все так, как должно быть.

Завтрак аппетитно пахнет, и Влад ощутил, что проголодался.

– Садись, сынок.

Тарелки тоже знакомые, еще бабушкины – как всегда, безупречно чистые. А стаканы новые, те, что он привез, из толстого стекла с массивным донышком. Мать налила ему компота, пахнущего вишнями и смородиной, и он залпом выпил сладковатую жидкость, не холодную и не теплую, а слегка прохладную. Только мать умеет это – накормить его так, как он хочет. И только ей он позволял ухаживать за собой, это как бы само собой разумелось.

– Вкусно. – Он разрезал стейк и вдохнул запах мяса. – Ты всегда знаешь, чего мне хочется.

– Мы слишком давно с тобой знакомы, чтобы мне этого не знать. – Мать улыбается одними глазами. – Ешь, сынок, а после перекопаешь мне дальнюю грядку, я там укропа насею. Будет у нас укропа этого видимо-невидимо, а то ведь без него ни супа не сваришь, ни консервации не сделаешь, зачем его покупать, если можно своего насеять.

Это был их всегдашний разговор, и дело даже не в тех копейках, которые приходилось платить за покупной укроп, а просто нравилось матери его выращивать, да он и сам любил эти кудрявые, пряно пахнущие грядки.

– Перекопаю, конечно. Мам, как ты думаешь…

– Соня утром приехала.

Эта фраза упала между ними, как первая дождевая капля в пыль, и повисла такая же тишина, как перед ливнем – вот-вот обрушится стена воды, и все замерло в ожидании бури, которая сломает слабое и больное и укрепит сильное.

– Понятно.

– Что тебе понятно? Девочка питается какими-то растворимыми супами. Нальет кипятка в порошок, и вся еда! Я сейчас упакую корзинку, отнеси ей завтрак и скажи, что я жду ее к нам на обед в три часа. А потом уже копай. Я бы сама сходила, но мы заболтаемся с ней, а у меня дел полно, обед надо готовить.

– Ладно, схожу.

Они давно уже не говорили о том, что произошло много лет назад – Лиза словно была жива, потому что они не произнесли то, о чем думали, а не произнесли, потому что страшно. Если ее тело не нашли, значит, теоретически она может быть еще жива, просто обитает где-то в своем, видимом только ей мире – так же, как тогда, когда ходила по этой улице, грезя наяву, а они все существовали для нее где-то в параллельной реальности, и только Анжелка могла и умела пробиться к ней. Потом Лиза ушла в тот мир, в котором жила – ушла полностью, и никто не смог найти ее следов, словно и не было ее. Хотя ее, если вдуматься, здесь в любом случае не было – просто тело, в котором обитал мозг, настроенный на другую волну.

– Спасибо, мам, завтрак вкусный. Грядку я сейчас перекопаю, а ты пока упакуй корзинку.

Он вышел во двор и направился к сараю за лопатой. Ему хотелось подумать, а лучше всего думается во время монотонной работы, не требующей интеллектуальных усилий. Грядка для укропа оказалась очень кстати.

Укроп – отличное растение, в хозяйстве без него никак.

* * *

– Не понимаю, зачем тебе это надо.

Татьяна лежит в шезлонге у бассейна и смотрит на Дариуша из-под полуопущенных ресниц. Ее совершенное тело, загоревшее до золотистого цвета, кажется ненастоящим – не должно быть такого совершенства, это вызов обществу. И тем не менее она здесь и вполне живая. Ее коротко стриженные каштановые волосы оставляют открытым лицо с высокими скулами, огромные глаза цвета дорогого виски осеняют длинные ресницы. Брови вразлет придают этому лицу высокомерное выражение – или оно правда высокомерное? Дариушу это неважно. Главное – они здесь вместе, и шутки, которыми они обменяются со старыми приятелями завтра ночью, будут смешить их еще долго.

В этом особая ценность общества Татьяны – она всегда готова поддержать любое, даже самое безумное начинание, если в результате кого-то можно выставить дураком и всласть посмеяться над удачной колкостью. Злой и наблюдательный ум Татьяны всегда подмечает слабости окружающих, а уж близкие приятели для нее и вовсе как на ладони, какая разница, сколько лет прошло.

– Это будет весело. – Дариуш провел пальцем по плечу Татьяны, в этом жесте не было ничего сексуального или страстного, так трогают статуи в магазине, чтобы понять, из чего они сделаны. – Мы не виделись много лет. Я навел справки обо всех, ты знаешь, каждый чего-то достиг.

– Могу себе представить. – Татьяна презрительно поморщилась. – И чего же?

– Мишка Ерофеев сейчас работает в Министерстве транспорта, должность вполне значительная. Брат его – помнишь, бойкий такой, он младше нас был года на три? Он гонщик-мотокроссер, у него контракт в сборной Германии.

– Надо же…

– Да, прикинь. – Дариуш сел на бортик бассейна и опустил ноги в воду. – Машка защитила диссертацию, преподает в университете прикладную математику.

– Она всегда была книжной молью.

– Она когда-то здорово подтянула меня по алгебре. – Дариуш вздохнул. – Ты же моего старика знаешь, он репетиторов не признавал – давай сам соображай… а тут Машка. В то последнее лето, помнишь, а потом уже… а, неважно. Сейчас Машка – доктор наук, мать семейства и вполне состоялась. Софья – известная писательница, пишет неплохое фэнтези под псевдонимом Ксения Павлова, издается у нас и за границей, и…

– Надо же. – Татьяна опять презрительно сморщилась. – Так и представляю себе эту дуреху – встрепанную, в дурацкой растянутой вязаной кофте.

– Соня мало изменилась, но дурехой в растянутой кофте не стала. – Дариуш тонко улыбнулся. – Это будет весело. Теперь Анжелка – она вышла замуж за успешного бизнесмена, сына владельца сети аптек, но папаша состарился и почти отошел от дел, рулит теперь всем Анжелка, и очень неплохо.

– Она всегда была такая… – Татьяна картинно закатила глаза. – Торговка – это как раз про нее.

– Ну, может быть. – Дариуш поболтал ногами в воде. – Петька и Линка Яблонские не приедут, Линка занимается рекламой, а на досуге рисует картины, недавно выставка у нее была в Израиле, Петька в «Металлинвесте» руководит айти-отделом, оба заняты. Ну, там неожиданностей никаких, они всегда были мотивированы на успех, с такой-то бабушкой, как у них, ничего иного и быть не могло. Помнишь, как Линка на рояле играла? Ну то-то. Упорство у нее всегда было, так и осталось, похоже. А самая огромная неожиданность – это Владик Оржеховский. Помнишь, рядом с Соней жил – дача через забор?

– Белобрысый такой пацан, Соня его за собой постоянно таскала. Мать у него была детский врач, а по жизни просто фурия какая-то, за своего малыша могла убить.

– Да, этот. Представь себе – он делает компьютерные игры, которые покупают крупнейшие мировые игроки на этом рынке. Его новая игра «Спасти принцессу» произвела фурор. Сам я пока не купил, но, говорят, это очень качественный продукт. Пожалуй, с Владом я категорически предпочту не ссориться, и тебя прошу притормозить.

– Вот еще.

– Таня.

Они понимали друг друга с полуслова. Страсть была в их отношениях категорией второстепенной, но быть собой, не притворяться – и при этом чувствовать себя комфортно они могли только в обществе друг друга, потому они держались вместе уже много лет.

– Кстати, Оржеховский недавно развелся. – Дариуш протянул руку, и Татьяна подала ему стакан с виски. – Развод был неприятным.

– А Соня у нас не замужем, конечно же.

Они переглянулись и захохотали.

– Соне придется сыграть свою роль, деваться ей совершенно некуда. – Дариуш допил виски и поставил стакан рядом на бортик бассейна. – Местных я не приглашал, это чересчур. Знаешь, а я горд за нашу ватагу – все преуспели, так или иначе. Даже Илюха что-то там мутит с недвижимостью, квартира в центре Питера, свое агентство… в общем, так или иначе, ботаны победили.

– Этого и следовало ожидать. – Татьяна налила себе шампанского и посмотрела сквозь бокал. – А в детстве все было просто.

– То детство, а жизнь все расставила по своим местам. – Дариуш протянул пустой стакан, и Татьяна плеснула ему еще виски. – Леха Дунаев по шестому разу в тюрьме, его сестра Алка замужем за каким-то алкашом, пятерых детей нарожала, выглядит как старуха. Тамарка спилась и умерла год назад, ее сестра Верка – помнишь, мелкая такая бегала за нами – тоже нарожала кучу ребятни, тоже муж-алкаш, а старший сын в тюрьме по малолетке сидит. Олег умер – водка, Руслан в психушке – алкогольный делирий, дома жена и трое ребят, старший уже наркоман. И кого из них ни возьми, все так.

– А ты ждал другого?

– Надеялся. – Дариуш улыбнулся. – Анжелка же смогла.

– Анжелка… – Татьяна поморщилась. – Она всегда таскалась за нами как пришитая. Ее папаша-алкаш вообще на внешние раздражители не реагировал, а мать поощряла ее дружбу с нами, хоть и сама попивала. Помнишь, Машка подтягивала Анжелку все лето по математике и физике, а Соня – по гуманитарным предметам? Все лето бедная Анжелка тратила на это и вылезла! Но Анжелка – это исключение.

– Согласен, это приятное исключение. Тань, мы все носимся по кругу и отрабатываем заложенную в нас программу. Социум втискивает нас в определенные рамки, мы в пределах этих рамок живем и действуем и выйти за них – ни-ни, табу и прочий харам. Так что – да, стать чем-то большим, чем были родители, у наших общих друзей был шанс примерно такой, как у мадагаскарской жабы – хрюкнуть. Их родители пили, рожали детей и пахали в огородах – и они делают то же самое. Но Анжелка – другое дело. Бывает, что ж.

– Дарик, ты урод. – Татьяна засмеялась. – Твой старик думает, что ты просто лентяй, а ты урод.

– Да. А кто это ценит?

– Я ценю. – Татьяна поднялась и подошла к нему. – Я тоже урод. Идем, сделаем нового маленького уродца. Он будет прекрасен, как ангел.

Она помассировала ему плечи, Дариуш посмотрел на нее, запрокинув голову. Ее лицо было совершенным, тело поражало соразмерностью и красотой линий. А она здесь, с ним. Потому что лишь он понимает ее до конца, а это немало.

Да, пожалуй, им удалось выйти за рамки и написать для себя свою собственную социальную программу, но это получилось так странно, что приходится скрываться от окружающих.

2

Соня очень любила свой дом в Привольном.

Когда-то на его месте было несколько кривых сельских улочек с маленькими домиками, их снесли, потому что уж больно ветхие были, строили их вдовы и калеки после войны из чего попало. А когда обжились немного после разрухи, принялись отстраивать село, вот и «оптимизировали» тамошних жителей, выселив их за овраг. Никто из выселенцев был не в претензии – участки нарезали честь честью, с материалами для новой стройки помогли, электричество провели, радио, клуб, и детям в школу ближе.

Оставшуюся же часть земли, убрав утлые постройки, выделили городским под дачи. Так и шла полоска дач с двух сторон реки, там посреди лугов и леса попадались маленькие озера – словно кто-то шутя их круглым инструментом нарезал в самых неожиданных местах. Строго говоря, озерами эти водоемы не являлись, но были похожи, просто маленькие. Вот идешь лесом, а тут – озерцо метров пять, а то и десять-двадцать в диаметре, глубокое, чистое и холодное. Такие участки деревенским были без надобности – только перевод земли, ни огорода не устроишь, ничего. А городским нравилось, вот и поселились там дачники, ученые головы из разных институтов.

Городские носа не задирали. Были среди них и профессора, и врачи, и даже писатели. Приезжали с детьми, покупали у местных молоко, творог и яйца, а случись кому в селе захворать – бегом бежали к профессору Моисееву, и если он был в своем доме, то никогда не отказывал в помощи. Или к профессору Оржеховскому, а потом и к его дочери, Елене Станиславовне, она хоть и была детским врачом, но и «взрослые» болезни лечила успешно. А если возникала надобность у колхозных умельцев в вопросах техники, тоже было к кому обратиться. Профессор Шумилов, например, понимал в кузнечном деле и с техникой обращался свободно, хотя и занимался совершенно другой наукой, каким-то синтезом, даже лаборатория у него была оборудована в Научном городке, где он с женой, Тамарой Кузьминичной, а потом и с сыном, проводили много времени, но они никогда не отказывали в помощи деревенским.

Детвора перезнакомилась между собой, и «дачные» к концу лета ничем не отличались от местных – все загорелые, горластые и шустрые.

А потом дети выросли и приезжали в Привольное со своими чадами, Соня знает, что она – третье поколение дачников Научного городка. Третье поколение держалось особняком, с местными не дружило. Только Анжелка прижилась в их компании, но это благодаря тому, что она чаще бывала с Лизой, умела ее понимать, и Лиза была по-своему привязана к Анжелке.

Их дом построил ее дедушка, профессор Шумилов, он проектировал его вместе с друзьями, сотрудниками института строительных технологий, это звучит как-то сухо, а на деле они были вполне компанейские люди, художники и архитекторы, большие фантазеры, каким был и сам дед. Дом их всегда выделялся, потому что напоминал маленький замок с полукруглыми окнами, башенкой и зубцами. Тогда это было нетипично, и деда пытались заставить перестроить дачу, но он наотрез отказался. Так и стоит их «замок» с тех пор, ничего в нем не изменилось. И Сонина комната в башне прежняя – полукруглая и светлая во второй половине дня.

Вот только, кроме Сони, в этом доме больше никого не осталось.

Она занесла сумки в дом и выглянула в окно. Из него виден луг с маленьким круглым озерцом посредине, дальше река. Год назад за этот участок ей предлагали совершенно бешеные деньги, но ей и в голову никогда не приходило продать дом. В глубине души Соня до сих пор надеялась, что Лиза вернется. Вот так войдет во двор, привычно глядя в никуда, не обращая ни на что внимания, сядет в траву около клумбы и будет, раскачиваясь, смотреть на цветы, на бабочек и стрекоз, на пчел – или просто будет казаться, что она смотрит на все это, а ведь вполне возможно, что она не видит ничего вокруг, или видит, но не так, как все… Но сестра всегда возвращалась домой, и как продать дом, если есть надежда – может, и глупая, что Лиза вернется?!

Рассудком Соня понимала, конечно, что сестра никогда не придет. Со дня ее исчезновения прошло уже почти двадцать лет, и ждать Лизу глупо, но в глубине души Соня все равно ждала. Не потому, что любила сестру – она ее едва знала и никогда не понимала. Но Лиза исчезла, и если никто не видел ее мертвой – тела не нашли, – то, значит, Лиза вполне может быть жива. Или ее похитили инопланетяне. Или она ушла в какое-то другое измерение – в то самое, на которое был настроен ее мозг. Просто раньше она жила там душой, а потом ей и тело удалось туда перетащить. И там она весело смеется, смотрит в глаза окружающим и разговаривает, и все ее понимают.

А здесь никто не понимал, кроме мамы и Анжелки. Да мама тоже, собственно, не понимала, ей это было не надо, она любила Лизу такой, как есть, если можно назвать любовью то болезненное обожание, которое мать обрушивала на Лизу и которое та не могла ни понять, ни оценить, ни почувствовать.

Лиза была старше на два года. Но что было Соне от ее старшинства, если Лиза была – а ее все равно что не было? Тогда немногие знали это слово – аутизм, а Соня знала. Она помнит, как осознала, насколько Лиза отличается от нее самой и от других детей. Пока они были вдвоем, она воспринимала сестру такой, какой та была, и ей казалось, что все живут точно так же. Но когда в четыре года ее отдали в детский сад – маме надо было все больше заниматься с Лизой, – Соня вдруг поняла, что все дети вокруг почти такие же, как она сама, и никто не похож на Лизу. Аутизм, да.

Родители все надеялись вылечить сестру. И Соня, «здоровая кобыла», оказалась как бы лишней – случайный ребенок, рожденный не потому, что нужен, а по настоянию отца и деда. Они все понимали и надеялись, что второй ребенок будет здоров. Так и случилось, но что с того, когда существовала Лиза, требующая всего времени и всего внимания, какое только можно было уделить? Как тут заниматься вторым ребенком, тем более таким патологически здоровым, постоянно шкодящим и задающим бесконечные вопросы? Почему, почему Лиза не задает вопросов, почему она не разговаривает? Но зато Лиза решала уравнения и задачи, а еще много рисовала. Она разговаривала с миром языком цифр, жила в них, сложнейшие головоломки складывались в ее руках сами. Лиза рассказывала о мире языком рисунков, и оказывалось в итоге, что она видит мир совсем не так, как все люди. Она изрисовала альбомы портретами людей, вперемежку со стрекозами и листьями. Эти портреты так и остались на страницах ее альбомов, их никто никогда не видел, потому что они бы многих обидели. Мать ужасно обижалась на то, как Лиза ее рисует. А Лиза все равно рисовала, и с каждым годом сходство портретов с оригиналами все больше пугало, хотя настоящего портретного сходства часто не было, и тем не менее все себя узнавали. Мать точно узнавала. Она отнимала у Лизы ее альбомы и прятала, а сестра рисовала все новые и новые рисунки, которых Соня не видела, потому что даже знать не хотела, что рисует сестра, которая весь мир вмещала в альбом, но никогда не смотрела в глаза и не разговаривала.

Иногда Соне казалось, что если бы мама могла, она достала бы из ее головы мозг и вставила бы в голову Лизе. Потому что у Лизы было все, чем и приблизительно не обладала Соня – гениальность, талант и красота, зато младшая была здорова, и мать ей этого не простила. Соня знала, что мать предпочла бы, чтобы тогда, двадцать лет назад, бесследно исчезла она, «здоровая кобыла», а не Лиза. Иногда Соня и сама не отказалась бы вот так пропасть, но у нее не было другого измерения, кроме того, которое она сама создавала в своих книгах. И лицо сестры часто проглядывало в этих книгах, но оно всегда смеялось. Этого мать ей тоже не простила бы, наверное, если б дожила. Она не разговаривала с Соней с тех пор, как пропала Лиза, до самой своей смерти. Она ни с кем не разговаривала, возненавидев весь мир.

Конечно, Лиза была красавица. С самого рождения – красавица. Светлые волосы, вьющиеся крупными локонами, огромные светлые глаза в обрамлении длинных черных ресниц, удивленные брови, очень темные на белом лице. Маленький точеный носик, пухлые губы, гибкая фигура – Лиза была совершенной настолько, что иногда Соне казалось, что она не может быть ее сестрой. Ведь она сама совсем не такая – красивая, да, но не прекрасная!

Они внешне были похожи, но Соня знала, что рядом с Лизой она смотрится как китайская подделка. И родители, и бабушки только вздыхали – ну да, почти обычная девочка, бывает. Но зато она могла говорить, смеяться, чего-то хотеть, а Лиза либо сидела, раскачиваясь и глядя в одну точку, либо решала какие-то уравнения и задачи, исписывая одну тетрадку за другой, причем считала все в уме, либо рисовала картинки, понять которые никто не мог. А на даче она могла пойти погулять – так это называлось, а вообще она просто бродила где вздумается, в городе так не погуляешь, там машины, которых Лиза словно не видела, там только с мамой или с Соней, а на даче можно и с Анжелкой.

Анжелка была вообще отдельной главой, потому что только она понимала, чего хочет Лиза. Они уходили вместе, возвращаясь когда к обеду, а когда и под вечер. Кто знает, где они бродили и как Анжелка научилась понимать Лизу, тем более что уж Анжелка-то полностью находилась в этом мире, и ее зловредный нрав всем был известен. Но вот поди ж ты – именно она проводила с Лизой много времени, и это ее не тяготило. И Лиза при виде Анжелки немного оживала и становилась больше похожей на человека.

В тот день, когда Лиза пропала, Анжелка была с ней. Она так и не поняла, куда Лиза подевалась, но с тех пор она прочно обосновалась в жизни Сони.

Соня приезжает в этот дом, потому что любит его. Это, возможно, единственное, что она любит. И чем черт не шутит – вдруг инопланетяне возьмут и отпустят Лизу. И она вернется.

* * *

Машина въехала в ворота, охранник на КПП заглянул внутрь и кивнул – проезжайте. Три года назад Афанасьев купил участок в Научном городке, и охранники знали его.

Дом достроили полгода назад, проектировал его сам Матвеев, великий и гениальный, и проект был дорогой. Но он того стоил.

– Пожалуй, это лучшее, что у меня есть. – Афанасьев вышел из машины и остановился, разглядывая дом. – Мам, как ты думаешь?

– Согласна.

Мать, как всегда, прямая и элегантная, улыбаясь, смотрит вокруг, кудри ее, совсем уже седые, треплет ветер – она не красит волосы принципиально и не укладывает их в замысловатые прически, ей это ни к чему. Она все так же оберегает покой сына, хотя ему уже пятьдесят восемь лет.

– Дима, я понимаю, что ты хочешь сделать.

Афанасьев вздохнул. Мать всегда все понимала и никогда не давила на него, но именно сейчас он не хочет ничего обсуждать, потому что сам пока ничего не решил. Дело предстоит очень щекотливое и, можно сказать, опасное: один неверный шаг – и все рухнет, и исправить будет невозможно.

– Мам…

– Я понимаю. – Она погладила его по руке. – Я уверена, что все получится так, как ты задумал.

– Я должен был тебя послушать еще тогда.

– Ну, дети редко слушают родителей. – Мать засмеялась. – Пойдем в дом, посмотришь, что мы здесь сотворили.

Он подал ей руку, и они пошли в холл. Единственная уступка возрасту, которую мать сделала, и то по его настоянию, это туфли. Больше никаких каблуков. Конечно, сломать шейку бедра в этом возрасте – смерти подобно, и мать, такая активная и деятельная, прекрасно осознавала опасность, а потому отказалась от каблуков. У нее был полный шкаф самых разных балеток, некоторые она никогда не надевала, но покупала постоянно: раз уж ей нельзя носить каблуки, туфель должно быть очень много. Афанасьев только посмеивался над этим, но никогда не спорил. Да бога ради, пусть скупит хоть все балетки в мире. Кто-то шубы в ангаре держит, а он построит матери ангар для обуви, долго ли.

Конечно, интерьер был в английском стиле – ситцевые обои, прекрасная мебель, причем антикварная, все выдержано в духе старой доброй Англии.