Текст книги "Преступление графа Невиля. Рике с Хохолком"

– Чтение не поможет измениться. Надо жить.

– Какую жизнь ты уготовил мне, папа? Такие же вечера, как те, на которые ходят Орест и Электра, где у меня не будет ни их красоты, ни их грации. Да и все равно танцульки мне неинтересны. Как и брак, тем более с одним из этих хлыщей! Мир иногда разумно устроен.

– Ты умница, поступишь в университет.

– С какой целью?

– Чтобы получить интересную профессию.

– Когда тебя ничто не трогает, что может быть интересно?

– Чего ты хочешь? О чем мечтаешь?

– Я ни о чем не мечтаю и ничего не хочу, только чтобы это кончилось. Этого я хочу всей душой.

– Кто тебе сказал, что смерть – это хорошо?

– Этого я не знаю. По крайней мере, это нечто другое.

– Может быть. А может, то же самое.

– Говори сколько хочешь, папа, ты ничего не можешь поделать. Ты убьешь меня, да или нет?

– Убить тебя? Никогда. Я твой отец и люблю тебя.

– Агамемнон был отцом Ифигении и любил ее. Однако же он ее убил.

– Как ты знаешь, я не назвал тебя Ифигенией. Делай выводы.

– Надо думать, когда даешь своим старшим имена Орест и Электра, импульс так силен, что, как бы ты ни назвал третью, машина судьбы запускается.

– Черт-те что. Никаких таких импульсов я не чувствую.

– Судьба действует, даже если ты не чувствуешь этого.

– Нет никакой судьбы.

– Почему же тогда ты веришь в предсказание мадам Портандюэр? Так веришь, что идешь у нее на поводу, ищешь идеальную жертву среди своих гостей! Ты погубишь себя, папа. Эврар высказался категорично, ты не можешь замыслить убийство гостя, каким бы одиозным он ни был. Что ты будешь делать?

– Не знаю. Тебя это не касается.

– Нет, касается. Я тоже не сплю уже две ночи. Я рассмотрела все возможности. Поверь мне, нет другого выхода, кроме того, что я преподнесла тебе на блюдечке.

– Я отказываюсь.

– Я следую твоей логике, папа, логике прецедентов. Довольно странная, впрочем, логика, но она твоя. Не надо звонить Эврару, чтобы узнать, был ли прецедент детоубийства в среде знати. Я сама тебе скажу: был – Агамемнон и Ифигения. Очень хорошая семья, ты сам всегда это говорил.

– Ты видишь, как этому прецеденту хочется подражать? Какие ужасы случаются с отцом-детоубийцей?

– Ужас, да, но не низость. Если ты убьешь меня на garden-party, все увидят в тебе монстра, но никто не сочтет твой поступок недостойным, неблагородным в этимологическом смысле слова. Детоубийство – это отвратительно, но не бестактно. Ты не нарушишь этикета. С тобой будут по-прежнему поддерживать отношения, как и с твоей женой и детьми.

– Хорошенькое дело!

– Да, хорошенькое дело. Это самое главное. Ты должен быть не только хорошим отцом мне, ты должен быть хорошим отцом еще и Оресту, и Электре и хорошим мужем маме. Если ты убьешь гостя, тебя не захотят знать. А если ты убьешь меня, тебя будут продолжать принимать.

– Я хочу также быть хорошим отцом тебе, представь себе.

– Вот тебе отличный случай это доказать.

– Быть хорошим отцом – не значит повиноваться бессмысленному требованию девчонки, возомнившей себя Антигоной.

– Антигоной? Ничего подобного! Антигона любила жизнь. Я – нет.

– Короче, я не пойду у тебя на поводу.

– Ты еще не понял, что у тебя нет выбора. Папа, это и есть судьба.

– Даже будь это правдой, я не способен на такой поступок.

– Ты полагаешь, что Агамемнон считал себя способным? Тебе не кажется, что все в нем ему противилось? А ведь его случай хуже твоего. Ифигения не хотела умирать.

– Ты манипулируешь мной. Ты чудовище.

– Еще одна причина меня убить.

– У тебя на все готов ответ. И как, по-твоему, я должен это сделать?

– Как ты и собирался: из охотничьего ружья.

– Выстрелить из длинноствольного карабина двадцать второго калибра в голову дочери – это невозможно.

– Придется. Или ты предпочитаешь столкнуть меня с угловой башни?

– Нет. Пусть Плювье не коснется это безобразие.

– Яда у нас нет, не получится изобразить из себя Борджиа.

– Я должен прицелиться с башни?

– Слишком рискованно. Ты можешь попасть в кого-нибудь еще. Я не думаю, что ты отменный стрелок, папа. Вечером ты пойдешь и возьмешь карабин. Я буду в саду с гостями. Ты вернешься, раздвинешь толпу и, не теряя времени, выстрелишь в меня в упор.

– Немыслимо!

– Придется. Каждый раз, когда тебе придет в голову возражение, повторяй про себя это слово: «придется». Никакие отговорки не принимаются.

– Значит, ты меня не любишь?

– Нет, люблю.

– Если бы ты меня любила, то не велела бы мне совершить эту гнусность.

– Именно потому, что я тебя люблю, я приказываю тебе ее совершить. Для тебя это единственный выход.

– А для тебя?

– О, обо мне не беспокойся, я предвкушаю, что меня наконец что-то торкнет, и я уже счастлива. Если бы ты знал, как тяжело, когда тебя ничто не торкает!

– Девочка моя, сегодня второе октября. Я должен тебя… Твой план должен осуществиться четвертого октября. Как дожить до этого?

– Об этом не думай. Сосредоточься, как каждый год, на подготовке к garden-party.

– Как я могу не думать об этом?

– Агамемнон тоже заранее знал, что должен пожертвовать любимой дочерью. Вряд ли он так сильно отличался от тебя.

– Для него, по крайней мере, это было жертвоприношение.

– Если это может тебе помочь, скажи себе, что это тоже жертвоприношение. По зрелом размышлении так и есть: ты принесешь в жертву свою дочь.

– Ради чего я принесу тебя в жертву?

– Ради того, чтобы мир следовал своим путем. Ради долга, который живет в тебе с рождения, ради чести, состоящей в том, чтобы уважать своих гостей, ради памяти твоих предков, которые бились за то, чтобы сохранить ее любой ценой.

– Что за варварство!

– Полно, ты всегда хорошо говорил о тех, кто не уклоняется от своего долга. Ты можешь быть уверен, что Агамемнон мужественно повторял себе, как это необходимо и какая мука для него эта неизбежность.

Анри закрыл лицо руками. Серьёза заговорила снова:

– Хочешь, я подпишу тебе письмо с моим согласием?

– Ты совсем потеряла здравый смысл?

– Наоборот. Я не хочу, чтобы тебя осудили за убийство.

– А я хочу. Впервые я ратую за возвращение смертной казни – только для меня, когда я это сделаю.

– Папа, когда ты это сделаешь, говори себе, что дал мне то, в чем я нуждалась. Я считаю тебя лучшим отцом на свете, потому что ты готов освободить меня из этой капсулы небытия, в которой я задыхаюсь. Не забывай: то, что ты совершишь, будет актом любви по отношению ко мне!

– Замолчи. Если ты скажешь еще хоть слово, я тебя возненавижу. А если я тебя возненавижу, у меня не хватит духу тебя убить.

Девушка улыбнулась. Последняя фраза успокоила ее: отец пойдет до конца.

Александра была счастливейшей натурой, какую только можно себе вообразить. У нее был талант всегда видеть вещи с хорошей стороны. Она не поддерживала тягостных разговоров, особенно если они были бесплодны, что случалось нередко.

– Эти люди вернулись из Венеции и говорят, что она тонет! Они утверждают это с важным видом, как будто мы сами не знали, как будто мы в силах что-то изменить! Это невыносимо!

Так что, если кто-то заговаривал о солнце, которое погаснет через миллиарды лет, о молодежи, не отлипающей от компьютера, или о том, как оголодавшие медведи созерцают тающий лед, Александра обрывала разговор, заявляя с лучезарной улыбкой:

– Венеция тонет!

Люди смотрели на нее, чувствуя себя неловко, недоумевая, при чем тут это, и не понимая, почему перспектива затопления Венеции так веселит графиню. Оратор сетовал, теряя нить своей мысли. Александра же, воспользовавшись этим, меняла тему.

Ничто не казалось ей трагичным. Для нее существовали разговоры двух сортов – скучные и все остальные. Жесточайшие катастрофы, сообщения о неотвратимых бедах нагоняли на нее тоску.

Дети, все трое, так хорошо научились различать на прекрасном лице матери признаки скуки, что сами прерывали докучные речи неизменным «Венеция тонет!».

Гость тогда обращал встревоженный взгляд к Александре, а та говорила:

– Не знаю, что это с ними. Отрочество – загадочный возраст. А как поживают ваши дети, дорогой месье?

Когда семейные финансы начали иссякать, Анри открылся супруге. Она приняла это к сведению и пошла на колоссальные сокращения бюджета без тени жалобы. Они продали брюссельскую квартиру и «астон-мартин» графини, но та, казалось, даже не заметила этих перемен.

В начале 2014 года Невиль объявил, что, несмотря на все усилия, придется продать замок: положение стало непоправимым. Он начал элегическую речь, посмев открыть безмерность своего горя. Жена перебила его:

– Венеция тонет!

– Но… разве тебе не горько потерять Плювье?

– А кто тебе сказал, что меня не печалит и тот факт, что Венеция тонет?

«Я знал, что 2014 год будет ужасным, но не представлял, до какой степени», – подумал Анри, когда Серьёза покинула его кабинет. Обычно в случае трудных проблем он советовался с супругой. На сей раз он не мог этого сделать. Девушка представила ему свое убийство до такой степени неизбежным, что он заявил сам себе:

– Венеция тонет!

В его устах эти слова не прозвучали с тем дерзким комизмом, с каким произносила их Александра.

Как запретить себе об этом думать? Анри вспомнил, как после смерти Луизы, когда он плакал не переставая целый месяц, Окассен приказал ему прекратить.

– Я не могу, – ответил мальчик сквозь слезы.

– Я запрещаю тебе о ней думать! Ясно? – грозно прогремел Окассен.

Тогда родительский авторитет справился с его слабостью. В шестьдесят восемь лет Анри порылся в памяти в поисках голоса отца, чтобы запретить себе думать об убийстве, которое готовился совершить. Это подействовало немедленно.

Сила табу оказалась столь абсолютной, что старый запрет тотчас пал: Невиль подумал о смерти Луизы, и его охватило отчаяние, которому он не мог предаться без малого шестьдесят лет. Он дал волю слезам и выплакался всласть. «Я и не знал, что во мне столько слез», – подумалось ему.

Сквозь рыдания он не мог не прозреть сходство ситуаций: Окассен, конечно, не убил Луизу, но нельзя было отрицать, что он не повел себя как отец, пытающийся спасти свое дитя. Врач приходил к Луизе только один раз и сказал, что девочке необходимо срочно сменить климат:

– Без солнца, без тепла малышка не выздоровеет.

Эти слова так и остались пустым звуком. У Окассена не было средств отправить дочь на юг. О том, чтобы продать замок и оплатить ее лечение, не могло быть и речи. Анри спросил себя, приходила ли такая мысль хоть на миг в голову отцу. «Вряд ли, – заключил он. – Для Окассена это было из разряда невозможного».

Теперь он сам оказался в таком же тупике. С той лишь разницей, что сознание отца дилемма даже не затронула: «Счастливец, вы и не знали, что стали убийцей любимой дочери! А ваша среда закрыла глаза на вашу низость, вас хотели знать и принимали, и ваше имя по сей день внушает уважение!»

Анри запретил себе продолжать сравнение, думая об ожидавшей его мрачной участи, и в его памяти всплыло лицо Луизы на смертном одре. Его вдруг поразила очевидность, которой он до сих пор не замечал: Серьёза в семнадцать лет как две капли воды походила на Луизу в гробу.

При жизни Луиза была куда красивее Серьёзы. Смерть заострила ее черты в жестком и лишенном прелести выражении. «Так выглядит Серьёза с двенадцати лет», – подумал он.

Он попытался вспомнить Серьёзу ребенком: девочка не блистала красотой, но искрилась жизнью. Луиза тоже была такой. Красота пришла к тринадцати годам, примерно в том возрасте, в котором Серьёза погасла. Решительно, между двумя девочками существовала любопытная связь.

«А я – я дважды потеряю девушку, которую люблю, в первый раз свидетелем драмы, во второй – виновником».

В эту минуту заухала сова. Мать всегда говорила ему: «Если кричит сова, значит твоя мысль верна». «Далеко же я продвинулся, – подумал он. – Виновник? Я еще не виновен. Или уже. В какой момент это случилось? Вправду ли я искушал судьбу, назвав детей Орестом и Электрой?»

Он попытался мысленно восстановить то, что Серьёза рассказала ему о своих двенадцати годах. «Я ничего не понял, – заключил он. – Она, впрочем, этого и хотела, сама призналась. Эта малышка из меня веревки вьет».

Следующей ночью, в три часа, Анри по-прежнему не спал.

«Как я ни запрещаю себе об этом думать, что-то во мне все равно думает. Выдержу ли я три бессонные ночи подряд?»

Бессонница – великая тайна. A priori, разве так уж мучительно часами лежать в удобной кровати, даже если не спишь? Отчего же становишься вместилищем ужасных мыслей? Объяснение есть: бессонница – это продолжительное заточение наедине со своим злейшим врагом. Враг этот – проклятая часть нашего «я». Она есть не у всех, так что не всем знакома бессонница.

Это проклятие тем более страшно, что тяготеет оно над людьми, погруженными во тьму и тем самым лишенными спасительного зрения. Врачи советуют в случае бессонницы встать и чем-то заняться: они не учитывают, что чаще всего страдающий бессонницей человек проводит не первую ночь без сна и слишком вымотан, чтобы искать отвлечений.

Измученному Анри едва хватало сил бороться с худшей своей мыслью. Но в половине четвертого утра мозг его наткнулся на пункт, показавшийся ему основополагающим; предсказание гадалки гласило: «На этом приеме вы убьете одного из гостей». Серьёза, однако же, гостьей не была. Она была девушкой из семьи. А стало быть, не могла стать жертвой.

Осчастливленный этим озарением, Анри облегченно вздохнул. Успокоившись, он наконец погрузился в сон.

Никто так не наслаждается этим счастьем, как люди, страдающие бессонницей: они, по крайней мере, знают, что спят.

Он проснулся в десять часов утра и еще полежал в постели, анализируя это сладостное ощущение покоя, которое растекалось в его крови. «Я ничего не скажу Серьёзе, – решил он. – С этой окаянной девчонки станется снова заморочить мне голову своей демагогией. Кого же я убью завтра? Да все равно кого. Так никто не сможет обвинить меня в предумышленном убийстве». Эта мысль позабавила его, и он встал в превосходном настроении.

Александра составила ему компанию за завтраком. Погода была прекрасная.

– Верно сказал Виалатт[11]11
  Александр Виалатт (1901–1971) – французский писатель, критик и переводчик.


[Закрыть], метеорологический прогноз повинуется лишь одному закону: погода в девяноста процентах случаев бывает та же, что и вчера. Значит, завтра будет чудесный день для garden-party.

– Ты заказал шампанское, дорогой?

– Его доставят сегодня в полдень. Я этим займусь.

Они обсуждали различные детали, не замечая, что из-за приоткрытой двери за ними наблюдала Серьёза. Невинный, как первопричастник, Анри не контролировал выражение лица. Он неподдельно радовался. И это не ускользнуло от молодой девушки.

Около трех часов Невиль был занят в кухне: доставал из коробок фужеры и проверял их чистоту. Он рассматривал каждый бокал на свет и, если различал на нем малейший отпечаток пальца, погружал его в горячую воду без мыла. Вошла Серьёза:

– Я могу помочь тебе, папа?

– Да, милая. Вынимай фужеры из воды и ставь их на поднос.

Вдвоем они молча делали дело.

Анри не чувствовал опасности.

– Ты выглядишь гораздо лучше, папа.

– В самом деле. Я наконец выспался.

– А-а. А я нет.

Он заметил, что она бледна как полотно.

«Возможно ли, что она боится смерти?» – подумал он, вытирая полотенцем бокал, который держал в руке. И продолжал рассматривать фужеры как ни в чем не бывало.

– Ты даже как будто весел, – продолжала Серьёза.

– Я люблю приготовления к garden-party. С ними связаны воспоминания о прежних приемах, вкус шампанского. Я заранее хмелею.

– Не стоит слишком много пить. Ты должен целить в голову.

«Она ужасна. Она заслуживает, чтобы я совершил то, чего ей хочется», – подумал граф.

Увидев, что она делает дело кое-как, он позволил себе замечание.

– Как ты можешь придавать такое значение чистоте бокала, зная, что будет завтра?

– Так учит Будда: «Когда моешь посуду, мой посуду».

– Будда действительно так сказал?

– Вроде того. Во всяком случае, близко по смыслу.

– Знаешь, я боюсь смерти.

– Ты хочешь сказать, что отказываешься?

– Нет. И если в последнюю минуту я буду тебя умолять пощадить меня, не обращай на это никакого внимания.

– Хорошо.

Не удовлетворенный работой Серьёзы, Невиль взял фужер, который она поставила на поднос, и заново помыл его. Она вздохнула:

– Ты меня не любишь.

– Потому что я перемыл твой фужер?

– Вдобавок ты издеваешься надо мной. Ты убьешь меня завтра, а тебя это, в сущности, мало волнует.

– Я всего лишь буквально выполняю твои предписания. Ключевое слово – «придется». Вчера, если помнишь, я возмущался, упирался изо всех сил, отказывался как мог.

– А теперь ты согласился?

– Я приноравливаюсь.

– Это гадко.

– А ты чего бы хотела?

– Я хотела бы чувствовать, что ты страдаешь.

– Ты же ничего не чувствуешь, сама знаешь.

– Вчера я чувствовала твою боль. Это нравилось мне вдвойне: чувствовать хоть что-то и чувствовать, что перспектива убить дочь тебя мучит.

– Доброе сердечко!

– Теперь все кончено. Ты больше не страдаешь.

– Я ненавижу жалеть себя. Это низкое чувство. Намотай себе на ус.

– Ах да. Ты думаешь, что еще стоит читать мне мораль?

– Конечно. Тебе осталось целых двадцать четыре часа жизни, притом что мне в тебе открылось, я опасаюсь худшего.

– В сущности, тебя устраивает, что ты меня убьешь. С плеч долой! Я некрасива, недостойна любви и нелюбима.

Анри вздохнул и посмотрел дочери в лицо:

– Обычный кризис переходного возраста – вот что ты мне выдаешь.

– Неправда: заставить родного отца убить меня – это небанально!

– Вот чего ты хочешь, доченька? Быть оригинальной?

– А ты хочешь унизить меня, перед тем как убьешь?

Она разрыдалась. Сердце Невиля дрогнуло, и он обнял ее. Как давно он не видел ее плачущей? Она дала себя обнять, ласково прильнув к нему, но потом высвободилась, как будто вспомнила, что ее роль ей этого не позволяет.

При виде искаженного лица Серьёзы граф окончательно перестал владеть собой; он попался в ловушку.

– Я не убью тебя, детка. Вот почему я счастлив.

– Как это – не убьешь? – переспросила она дрожащим голосом.

– Я не убью тебя, обещаю. Не плачь, девочка моя.

– Но я жду от тебя как раз обратного. Ты не имеешь права взять назад свое слово!

Анри вернулся к фужерам.

– Тебе не угодишь.

– Как ты глуп! Ты не понял, что я ломала комедию? Я ничуточки не боюсь смерти! Просто было ясно как день, что ты решил меня не убивать. Я хотела удостовериться.

– Ты заслуживаешь, чтобы я тебя убил, отрава жизни! И все же я этого не сделаю.

– Ты готов на все, лишь бы пойти мне наперекор!

– Может, хватит нести чушь?

– Вчера ты был согласен! Что случилось?

– Гадалка предсказала, что я убью одного из гостей. А ты не гостья.

У Серьёзы отвисла челюсть.

– Что? Вот в чем дело? – проговорила она после долгого молчания.

– Ты девушка из семьи.

Она расхохоталась:

– Папа, если бы тебя не было, тебя следовало бы выдумать. Можно ли быть до такой степени формалистом?

– Не вижу ничего смешного.

– Если терминология имеет для тебя такое значение, пригласи меня.

– Это невозможно. Ты моя дочь, ты живешь в моем доме, ты несовершеннолетняя и обязана мне повиноваться.

– Ни одна из этих характеристик не является несовместимой со статусом гостьи, и ты сам это знаешь.

– Сегодня суббота, вечер, прием завтра, в воскресенье. Карточку не доставят вовремя.

– Ты смеешься надо мной. Сколько раз на моей памяти ты приглашал людей устно?

– Это нельзя назвать приглашением по всем правилам.

– Плевать. Пригласи меня.

– Когда так грубо требуют, приглашать нет никакого желания.

– Я недостойна быть твоей гостьей, но скажи одно только слово, и я буду приглашена.

– Нахалка!

– Нет. Я понимаю, что прошу тебя о подлинном посвящении. И надеюсь, что ты снизойдешь.

– Ты этого не заслуживаешь.

– Я просмотрела список твоих гостей: ни один этого не заслуживает, папа.

– Как ты скоро судишь! Ты ничего об этих людях не знаешь.

– Я знаю, что они не стоят твоего мизинца.

– Ты любишь меня или ненавидишь?

– Я ненавижу тебя, потому что ты воплощаешь благородство, которое больше не в чести. И за это же я тебя люблю. Из-за тебя я думала, что все взрослые такие же. Я дорого заплатила за свое заблуждение.

– Когда ты говоришь загадками, ты невыносима.

– Пригласи меня, папа.

– Пригласить тебя – значит приговорить к смерти.

– Именно.

– Как я могу пойти на это?

– Папа, я не балованный ребенок. Я тебя никогда ни о чем не просила. В первый раз в жизни я о чем-то тебя прошу.

– Это правда. Но для первого раза ты многого хочешь.

– У тебя нет выбора. Вспомни о предсказании.

– Сегодня ночью я решил убить любого гостя наобум.

– Ты с ума сошел! Тебе и Эврар это скажет.

– Если я расскажу Эврару, о чем ты меня просишь, он наверняка ответит мне, что в нашей среде не было прецедента.

– А Атриды?

– Они не были бельгийцами.

– Ты смешон, папа. И так же смешна твоя жажда прецедента. Зачем он нужен?

– Это один из принципов аристократии. Мы вдохновляемся деяниями предков.

– Браво! С такой идеологией далеко не пойдешь.

– По мне, так мы пошли достаточно далеко.

– Это все пустые слова. Что если обратиться к истокам, когда-то какой-то аристократ должен был первым совершить то или иное деяние.

– У меня, видишь ли, нет никакого желания первым убить свою дочь на приеме.

Серьёза, до сих пор спокойная, вдруг вспыхнула устрашающим гневом:

– Когда ты поймешь, что речь не о том, чего ты хочешь или не хочешь? Судьбе плевать на твое желание! Что ты себе возомнил? Думаешь, жизнь спросит у тебя согласия?

– Успокойся, милая, тебе нет нужды меня просвещать, я сам знаю, как сурова жизнь.

– Почему? Потому что ты потерял сестру? Это пустяки! За эту драму ты не несешь ответственности! Нет, на сей раз тебе придется пополнить племя виновных!

– Замолчи!

– Нет, я не замолчу! Это слишком просто! Ты умрешь виновным, как все!

– Как ты?

– Как я, хоть и по-другому.

– Ты бредишь. Тебе в самом деле нужно показаться специалисту.

– Времени нет. Garden-party завтра. Пригласи меня.

Гнев девушки, начавшийся подобно взрыву, теперь стал холодным и оттого еще более пугающим. Анри воспринимал его как агрессию скорее физическую, чем моральную, и поэтому он сдался, сказав сдавленным голосом:

– Я приглашаю тебя, Серьёза.

В одну секунду она смягчилась:

– Ты понимаешь, не правда ли, к чему это слово тебя обязывает, папа?

– Да.

– Спасибо. Я очень тронута.

Лицо молодой девушки просияло. Она, должно быть, осознала, что почти красива, потому что предстала взгляду отца с театральностью, свойственной ее возрасту. Невиль нутром почуял в эту минуту импульс, близкий к сексуальному желанию, в ее потребности быть убитой. Он на дух не переносил ничего извращенного, поэтому поморщился. Красота девушки тотчас погасла.

– Ты не считаешь меня красивой, потому что я похожа на тебя. Ты это знаешь?

– Довольно, эти разговоры неуместны.

– Ты прав. Опровергнем поговорку «Бог троицу любит». Я не хочу снова тебя уговаривать убить меня. Составим план. В какой момент ты это сделаешь?

– Гости начнут съезжаться к двум часам. В четыре должен состояться концерт в саду.

– Отлично. В начале концерта ты отлучишься. Никто не обратит на это внимания, все будут слушать музыку. По той же причине никто не заметит, как ты вернешься с ружьем в руках. Я буду стоять в первом ряду зрителей, с краю. Тут-то ты и выстрелишь.

– Уходи.

– Теперь ты не имеешь права передумать, не так ли?

– Я знаю. Уходи.

Удрученный граф закончил с фужерами, силясь навести порядок в своих спутанных мыслях, которым он произвольно назначил адресата. «Господи, я даже не знаю, верую ли я, но надо же к кому-то обращаться. Я молю Тебя – о чем? Я не знаю, о чем Тебя просить. Я молю в абсолютном смысле этого глагола. Заслужил ли я столь ужасную участь? У меня недостанет дерзости высказаться. Если бы я мог умереть от чего угодно нынче ночью, это было бы чудесно. Господи, я ни о чем Тебя не прошу. Я никогда не знал, верую ли в Тебя, никогда о Тебе не думал. Если я теперь призову Тебя на помощь под тем предлогом, что я в беде, мне будет стыдно за эту низость. Пусть случится то, что должно случиться, вот и все».

Серьёза доконала его Агамемноном и Ифигенией. Анри, когда-то учивший катехизис, подумал об Аврааме и Исааке. Его охватила надежда, вскоре сменившаяся еще более острой болью: «Ничего общего. Исаак не был заказчиком жертвоприношения. Я не буду спасен. Как там говорила Серьёза? „Ты умрешь виновным, как все!“ Я не могу понять. Эта девочка рождена в любви, только любовь всегда окружала ее. Как я мог произвести на свет подобную жестокость?»

Ночью Анри пришла в голову история Иова: «Он ведь тоже не знал своего счастья. Потерять свое добро, жену и детей – это пустяки! Если бы Бог повелел ему самому убить свою жену и своих детей, вот тогда бы я его пожалел. Нет, и это еще шуточки. Вот если бы жена и дети повелели ему убить их, тогда мне было бы его искренне жаль. О чем это я? Мой случай в тысячу раз хуже. Ведь я убью только мое последнее дитя. Моя жена и двое старших будут жить после моего преступления. И будут правы. Я не добавлю жалость к себе к списку низостей, выпавших на мою долю, однако же позволю себе сказать Богу, что нахожу свою участь недопустимой. Иов был праведником. Полагаю, я хуже Иова тем, что никогда всерьез не думал о вере. Что ж, если я наказан по этой причине, это недостойно со стороны Бога. Я не вправе судить Его, не так ли? А чем я рискую, может ли быть кара хуже того, что случится со мной? Господи, скажу я Тебе, Ты не аристократ. Я не хочу Тебя знать».

Через три часа бессонницы он вспомнил с горьким смешком фразу Стендаля: «Бога извиняет только то, что Его нет».

«Я кощунствую, не так ли? Я хотел бы кощунствовать еще больше. Мне кажется, я достиг предела своих возможностей». В четыре часа утра Бог сжалился над беднягой, столь малоодаренным к ненависти. Граф уснул.

Невиль проснулся в таком ошеломлении от снизошедшего сна, что заподозрил Божественное вмешательство. Но он вспомнил о преступлении, которое должен был совершить через несколько часов, и это чувство улетучилось.

К счастью, если это слово уместно, дел было невпроворот. Юношей и девушек из деревни наняли для обслуживания гостей: Анри встретил их и объяснил, что и как надо делать.

Юная сопрано Паскалина Понтуа явилась раньше, чем ожидали. Слишком занятый, чтобы принять ее, граф позвал Серьёзу:

– Прогуляйтесь по лесу с мадемуазель Понтуа. Ей девятнадцать лет, у вас наверняка найдется, о чем поговорить.

Серьёза посмотрела на него как на умственно отсталого и повиновалась очень нехотя.

Флорист перепутал заказ из Плювье с заказом для погребения в Мекс-ле-Тиж: пришлось помочь Александре разобраться с этой донельзя несуразной проблемой.

Электра сомневалась в качестве своих меренг, и отцу пришлось съесть целых четыре, чтобы убедить ее, что они превосходны. Съесть четыре меренги в таких условиях было сущей пыткой.

Пришлось послать Ореста с машиной к барону Снуа, чтобы зарядить аккумулятор.

Среди всей этой суеты Невиль вдруг вспоминал о деянии, которое ему предстояло совершить вечером: его словно пронзал электрический разряд, но стонать он не имел права.

Погода стояла великолепная.

Когда Серьёза и певица вернулись с прогулки, Невиль сказал дочери:

– Иди оденься, милая, гости приедут с минуты на минуту.

– Я готова. Переодеваться не собираюсь.

Девушка была в трауре. Ее отец воздержался от комментариев. «Уж если на то пошло», – мелькнула у него мысль.

Великий актер, дремавший в нем, проснулся с самого начала garden-party. Граф ничего не мог с этим поделать. Стоило гостям его увидеть, ему становилось хорошо. Он по-особому улыбался, восклицая:

– Это вы! Как мило, что пришли!

Невиль был искренен, как никогда, произнося это затертое приветствие. В уголке сознания он полагал, что эти люди проявили завидное мужество, приехав в этот дом умалишенных.

Он обнимался, целовал ручки, тепло смеялся, восхищался туалетами дам, радовался выздоровлению, поздравлял с успехами, сетовал по поводу вывихнутой руки, восторгался выросшими детьми. Он был абсолютным хозяином, солнцем своей галактики, это он делал всю жизнь.

Александра, не удержавшись, шепнула ему:

– Ты великолепен.

– Возвращаю тебе комплимент. Что это за новый наряд, который тебе так идет?

– Старый муж, да я уже двадцать лет ношу этот костюм!

– Редко кому удается сохранить столь исключительную фигуру.

Плювье сиял. Дивный цвет его стен переливался в лучах осеннего солнца.

– Ваш замок чувствует себя превосходно, – говорили Невилю.

Он знал, что это неправда, но ему было приятно. «Моя самая давняя любовь, никогда ты не был так прекрасен. Сегодня вечером я буду в тюрьме. Я больше тебя не увижу. Я буду скучать».

Даже Клеофас де Тюинан показался ему симпатичным.

Эврар немного запоздал:

– Прости меня, дорогой Анри. Я знаю, что ты замыслил меня убить; я составлял завещание.

Орест и Электра ослепляли собравшихся своим великолепием.

– Ты видел, Серьёза в черном, – сказала Александра мужу.

– Я заметил.

– Ей очень идет, ты не находишь?

– Возможно.

Графиня взяла с подноса два бокала шампанского и передала один графу.

– Выпьем за успех этой garden-party, – провозгласила она.

Они выпили.

– Это же Лоран-Перье «Великий век»! – воскликнула Александра.

– Ты разбираешься в винах, любовь моя.

– Это безумие, дорогой. Я думала, мы бедны.

– Именно.

– Понятно.

Гости рассыпались по саду с гармонией, которую трудно было приписать случаю. Невиль узнавал симптомы удавшегося приема: каждый превосходил себя. Заботясь о красоте целого, все выказывали лучшее, на что были способны: их движения тяготели друг к другу, речи были легки и изящны, как стихотворение в прозе. Никто не выпячивал себя, и даже самым робким стала доступна форма жизни.

«Как отрадно это зрелище моим глазам, моим ушам, моему сердцу! – думал про себя хозяин. – И подумать только, что я разрушу это совершенство! Ведь я убью не только свою дочь, я положу конец этому миру. Я последний представитель допотопной галантности, дивного искусства быть вместе. После меня останутся лишь светские условности».

Он созерцал свое творение с гордостью и любовью, как вдруг увидел среди гостей Серьёзу с замкнутым лицом. Он сердцем обратился к ней: «Все счастливы в этом доме, все наслаждаются праздником, тебе бы просто быть здесь, но нет, тебе этого недостаточно, ты хочешь страдать, и твое страдание должно перечеркнуть все остальное».

Гостей пригласили вглубь сада на концерт.

Певица объявила, что споет Lied из сборника Шуберта «Лебединая песня».

– Они были написаны для тенора, но не впервые их исполняет сопрано.

Анри незаметно удалился. Он поднялся в башню, туда, где прятал ружье. Из окна он посмотрел на гостей, которые слушали певицу.

«„Лебединая песня“, – подумал он. – Верный выбор». Он был слишком далеко, чтобы слышать пение и даже различать лица, но чувствовал, что слушатели воспарили.

«Эта юная Понтуа не лишена таланта. А я-то испорчу всю музыку выстрелом из длинноствольного карабина!» Граф приказал себе не думать и спустился к гостям.