Текст книги "Долгая дорога к тебе"

– Куда ты направляешься?

– Гулять.

– С кем?

– Так… С подружками.

– Хм… А ведь я совсем не знаю твоих подружек.

На это я могла только пожать плечами.

– Верка, – вдруг сказала мать севшим голосом, – Ве-ерка, а ведь ты, оказывается, совсем взрослая…

Мне было пятнадцать лет, а в пятнадцать лет никто не назовет себя ребенком.

– Рада, что ты это заметила, – сухо говорила я.

– Ты красивая.

– Уж не в тебя ли?

– Не знаю. Может быть… – Мама старалась не замечать моего вызывающего тона. – Вернешься не поздно?

– Как получится.

– Хорошо… А кофточку надо сюда другую. Эта к мини-юбке не идет… И ноги у тебя красивые, Верка. Длинные. И волосы… Совсем как у меня в молодости.

И все же ее хватило ненадолго. Месяц или два мать старалась быть дома, приносила мне вещи, которые, по ее мнению, я должны была носить, таскала меня по магазинам, накупила гору косметики и бижутерии. Но я не могла избавиться от гадкого чувства – все это мама делает не из любви ко мне, а, скорее, от потрясения: она поняла, что у нее все-таки есть дочь, и это открытие ее ошеломило.

И, наверное, я была права в своих предчувствиях, потому что другие открытия, которые моя мать сделала для себя, были ей откровенно неприятны. Прежде всего, она поняла, что эта дочь уже имеет собственное мнение, которое ей не нравится. И она попыталась взяться перевоспитать меня, уже взрослую. А когда же у нее это не вышло, она обозлилась.

– Есть у тебя в голове хоть что-нибудь, кроме мальчиков и танцулек?! Бестолочь!

– Насколько я помню, мальчики и танцульки – это не моя, а твоя сфера интересов, мамочка!

– Дрянь! Какая же ты дрянь!

– Ты сама дрянь! Ненавижу тебя! Если бы ты знала, как я тебя ненавижу!!!

Я уходила, хлопая дверью, и приходила поздно, иногда совсем под утро, после чего мы не разговаривали неделями. В таких ситуациях принято винить юношеский максимализм, и, конечно, он тоже был причастен к нашим вечным конфликтам… Но прошло пять лет, я познакомилась с Сергеем, переехала жить к нему. У меня появился свой дом, я стала взрослее, изменился и мой характер – теперь мне стыдно за те слова, что я бросала матери в пылу ссор… Все изменилось. Кроме самой мамы…

Сейчас моя мать – несчастный, озлобленный на весь мир человек. Кто в этом виноват? Мой отец, который ушел? Я, которая, возможно, своим появлением и помешала ей устроить личную жизнь? Не знаю. Но одно я знаю точно – каждый сам творец своей судьбы, и нельзя, ни в коем случае нельзя перекладывать вину за свою неудавшуюся жизнь на другого.

* * *

Обо всем этом я вспоминала тот долгий месяц, в течение которого сидела на кухне («нашей с Сергеем кухне», сказала бы я совсем недавно, но теперь местоимение «наше» постепенно уходило из моей жизни) и, обхватив руками живот, думала обо всем на свете. Прошел месяц, я продолжала надеяться, что мой любимый одумается, опомнится, поймет… Нас было трое – я, он и ребенок, но вместе существовать мы не могли. И в один прекрасный день мне дали об этом знать особенно доходчиво:

– Я понимаю: что бы я сейчас ни сказал, все равно буду выглядеть в твоих глазах подлецом и – как это у вас там говорится? – «такой же сволочью, как и все остальные мужики», – сказал Сергей, с шумом пододвинув табуретку и присаживаясь напротив меня. – Но я действительно считаю, что ситуация несколько затянулась. Я предложил тебе выход– ты с ним не согласилась, что ж, это твое право… Но я хотел бы, чтобы ты четко представляла себе последствия.

– Я представляю.

– Верка, – его голос потеплел. Серый наклонился ко мне, взял мое лицо в свои ладони. Я почувствовала на губах и щеках жар его дыхания, запах его одеколона – того самого, что я сама дарила ему какой-то месяц назад… – Ну что с тобой, девочка моя! Подумай, ты же сама, сама все разрушаешь… Разве нам плохо было вместе? Вдвоем? Мы же были прекрасной парой, мы были лучше всех, самые смелые, умные, красивые… Вера! Девочка моя дорогая, котик ты мой славный! Ну подумай еще раз, я же люблю тебя, дурочка!

– Я тоже люблю тебя… И его я тоже люблю…

– Ты не можешь любить «его»! «Его» еще нет, это всего только сгусток ткани, ничтожное, ничего не соображающее – господи, даже названия для него нет, разве вот только что «зародыш», фу, какое отвратительное слово… «Зародыш»! Верка, ну ты же просто упрямишься! Повторяю еще раз: ребенок мне не нужен. А ты нужна. Всего одна операция, каких-то пять минут, она даже не болезненная, знаешь, сейчас медицина очень продвинулась… И мы снова заживем. Мы очень счастливо заживем, Верка!

Он выпустил мою голову, подхватил и стал целовать руки – по очереди, каждый пальчик, приговаривая «Милая… Милая…» – и кажется, почти не сомневаясь, что вот еще минута, еще две – и я поддамся на эти уговоры… А я зажмурила глаза, сразу представила нудные нотации врачей, длинные больничные коридоры и пропитавшиеся чужими неудачами палаты… И руки Сергея, эти сильные, крепкие руки, которые всегда казались самой нужной, самой надежной поддержкой – вдруг стали неприятны мне.

Руки предателя…

– Ты не любишь громких слов, и я тоже их не люблю, – сказала я, вставая. – Но выбор, который ты предложил мне, невелик. Я беременна. И лишить ребенка можно либо отца, либо жизни. Я не убийца.

По-прежнему сидя, он смотрел на меня снизу вверх – и сжал челюсти. Скулы проступили через натянутую кожу, глаза приобрели пугающий стальной блеск. Мне стало страшно: на минуту показалось, что Сергей меня ненавидит.

– Я сделал все, что мог, – сказал он глухим и совершенно чужим для меня голосом. – Я сделаю даже больше, чтобы не выглядеть в твоих глазах окончательным подонком – хотя ты все равно будешь считать меня таким, в этом я не сомневаюсь. Я дам тебе денег, чтобы ты не оказалась в нищете. Но… Остальное меня не касается. И вот еще что: расстаться нам нужно сразу. И навсегда.

– Ты выгоняешь меня?

– Не нагнетай ситуацию. И не строй из себя сиротку. Тем более что тебе есть куда идти. Завтра после работы я помогу тебе уложить вещи.

* * *

И вот я вернулась домой…

…Странное это ощущение – открывать своим ключом дверь квартиры, в которой не была уже несколько лет… Да и сам этот ключ, с трудом найденный на дне старой багажной сумки (кто же знал, что ее когда-то придется упаковывать?) кажется чужим, незнакомым предметом. Боже мой, как ко многому придется привыкнуть заново!

В прихожей темно. Я с трудом запихала набитую вещами сумку между телефонной тумбочкой и галошницей – сегодня нет сил с нею возиться, все вещи разберу завтра, завтра… Как я устала. Какая тяжелая у меня голова. Прости меня, мальчик мой, мама сегодня так мало думала о тебе. У нее было так много дел. Хотя, конечно, мама не должна перекладывать на тебя свои заботы… Мама должна думать о том, чтобы ты как можно дольше оставался беззаботным мальчиком, сынок…

Ничего. Мы привыкнем. Не так уж это, наверное, и сложно – привыкнуть к мысли, что нас с тобой всего только двое на этом свете.

Щелкнул рычажок выключателя. Рассеянный свет нашего старого абажура вылепил из полумрака высокую фигуру со страшным белым лицом – я отпрянула и едва не закричала!

– Тихо! – послышался мамин голос.

О господи, какая же я дура – совсем забыла, что по вечерам мать всегда становится похожей на привидение из-за омололаживающих масок на лице, которые она скупала в косметических магазинах со страстью дикаря, гоняющегося за консервными банками.

– Явилась?

– Здравствуй, мама.

Не отвечая, она смотрела на меня страшно – белое лицо с провалами глазниц.

– Ты что же, навсегда вернулась?

– Да.

– Хм. Недолго же продолжалась твоя «великая любовь».

В другое время я бы не преминула напомнить ей, что с Сергеем мы были вместе пять лет, и он действительно был моей первой и последней привязанностью. В то время как моя мать свои «великие любови» вряд ли смогла бы сосчитать за один вечер. И через пять-шесть минут мы бы уже кричали друг на друга, вспоминая действительные и мнимые обиды, обвиняя я – ее, а она – меня в том, что нам испортили жизнь… Именно так заканчивалась когда-то каждая наша попытка выяснить отношения.

Но сейчас я только положила руку на живот и мысленно сказала Ему: «Не бойся, маленький мой, не бойся. Мама не будет нервничать. Она будет беречь тебя, ведь нас с тобой только двое…»

* * *

Потянулись серые, скучные, пустые дни.

– Проклятие, проклятие… Ты несешь на себе проклятие всех женщин в нашем роду. Господи, господи, за что ты нас так наказываешь?!

Мама говорила это изо дня в день, сидя напротив меня или в своей комнате – слышимость в квартире была отменной, слова и проклятия долетали до меня в любое время дня и ночи. Снимая макияж или накладывая очередную косметическую маску, собираясь на работу или возясь на кухне с ужином (в первые дни беременности я чувствовала себя так плохо, что запах продуктов вызывал во мне частые приливы мучительной тошноты), мама твердила о каком-то проклятии. Иногда мне казалось, что она просто помешалась на этой теме.

– Моя мать родила меня без мужа… Погиб в шахте, оставив ее беременной, на четвертом месяце… Как она хотела, чтобы я росла счастливой! Меня баловали, как принцессу… Все говорили: «Ах, какая красивая девочка». Я и сама знала, что красива, вот только рост подкачал – не каждый стоящий мужчина доходил мне даже до подбородка… Но я знала себе цену, знала, что обязательно встречу своего принца… Главное было – вести себя достойно, женщине нужна гордость, и она во мне была… Про меня говорили: гордячка, Снежная Королева… Да, я была королевой, настоящей Королевой – умной, красивой, смелой и гордой, просто так ко мне не мог подступиться никто, я знала, что достойна только его, принца… И он пришел – высокий, выше меня, красивый, умный… Про твоего отца говорили: тело греческого бога и голова античного философа… При самой первой встрече я поняла, что Он – моя судьба, как будто огоньки пробежали между мной и ним, цветные, хрупкие, похожие на дорогой хрусталь… Или северное сияние… Я ведь была Снежной Королевой, а он был принцем, королевичем в царстве моих снегов… Мы поженились через полгода после знакомства. Я забеременела, и он исполнял любые мои капризы… А потом… В один несчастный день я захотела мороженого, и он поцеловал меня, встал и вышел… Пришел только часа через три, положил мне на колени подтаявшую пачку… И… и…

Обхватив руками живот, я слышала, как мама издавала носом или горлом какой-то полураздавленный звук. Потом она долго откашливалась, шумно пила воду. Но не успокаивалась – и вскоре до меня опять доносилось это бесконечное бормотание:

– Он уходил каждый вечер и приходил ко мне с мороженым. Совсем скоро я уже видеть не могла их обоих… И твоего отца. И этот пломбир! А раньше любила… Каждый вечер мусорное ведро на нашей кухне заполнялось отвратительной жижей в золотистой обертке – жуткое, жуткое зрелище… Я смотрела на него и физически ощущала, как вместе с опротивевшим мороженым тают и мое счастье, мои надежды на любовь… А потом он ушел от меня… Ничего не объясняя и даже не извиняясь… «Прости, я полюбил другую», – как просто он это сказал… Только на тебя старался не смотреть, тебе было всего три месяца, и ты спала у меня на руках… И еще он сказал: «Ты королева, ты Снежная Королева… А я встретил настоящую, живую, теплую женщину!» Боже мой, бо-о-оже мой, какая насмешка!!! Продавщица мороженого оказалась «настоящей живой женщиной» – и победила Снежную Королеву!..

Я слушала ее, зажмурившись. История была без конца и края – она текла и текла, переходила в еле различимое бормотание и снова взмывала вверх надрывными интонациями старых обид, много лет назад оскорбленной женской гордости. Но вот речь заходила и обо мне, и я закрывала ладонями уши, но монотонный мамин голос как будто вползал между моими пальцами, и я невольно слышала:

– …и вот теперь ты повторяешь мою судьбу… и судьбу моей матери… Родишь, и будешь одна, всегда будешь одна… Ребенок не спасет тебя от одиночества… Он только усугубит его, он поломает тебе жизнь, как это случилось со мной… Я могла бы выйти замуж вторично, да, могла бы, но с ребенком я оказалась никому не нужна… Одинока, одинока, всегда и во всем одинока… Одна в большом городе, где тебя раздражает все, ты раздражаешь всех. Миллионы людей ежедневно действуют на нервы – в метро, в троллейбусе, дышат в затылок, трутся за спиной в магазинах и кафе… в конце концов, от этого начинаешь задыхаться… Проходят, не глядя, мимо друг друга, и в то же время страдают от того, что возвращаются в пустую квартиру. Как страдала я… Это проклятие, проклятие… Проклятие на всех женщин в нашем роду…

Я могла бы напомнить ей, что наша квартира никогда не бывала пуста – здесь жила бабуля, была я, но отворачивалась и крепче прижимала ладони к ушам: если человек хочет быть несчастным, как моя мать, его нельзя от этого отговорить…

«Сыночек! У нас с тобой все-все-все будет по-другому, я обещаю это тебе!..»

* * *

Я очень, очень сильно хотела ребенка! Но целых девять месяцев провести одной, в ожидании и в полном сознании, что вокруг ничего не меняется – это все-таки было слишком тяжело. Кто бы знал, как это трудно – быть правильной и строго следовать всем предписаниям для беременных! Кто бы знал, как отчаянно иногда хочется отпустить тормоза и разгуляться по полной программе! Вылезти из теплых тапочек, халата (но я не могу позволить себе простудиться!). Пойти с друзьями в клуб (но я должна соблюдать режим!), предварительно напившись терпкого вина (но беременным нельзя употреблять алкоголь!), и танцевать там до утра (а про режим? Забыла?). Плюнуть на все правила и запреты. Пусть «они» думают о том, что будет дальше. Но я не могу себе этого позволить… Я – будущая мама.

Мне нужно хорошо и по часам питаться, слушать хорошую, но спокойную музыку. Читать хорошие и умные книги (уж не о том ли, что «Птицы, которые, высиживают птенцов в одиночку, лучше о них заботятся и поэтому выводят более здоровое и привлекательное для партнеров потомство…» – прочитав это в одном из журналов, я нервно засмеялась и еле сдержала рвущиеся из меня слезы).

Я должна ежедневно совершать неторопливые пешие прогулки. Но никто из авторов этих мудрых советов не написал, как отогнать горестные мысли, которые атакуют каждый час, каждую минуту. И особенно как раз во время этих прогулок!

Особенно горько смотреть, как по тем же самым дорожкам парка, что и я, ходят счастливые семейные пары. Она – с коляской или беременна, он – довольный, любящий, вышагивает рядом… Я отворачиваюсь и сглатываю комок в горле – за что?! Ведь я тоже всего этого заслуживаю! «Но ведь я здорова, цела, красива… И, может быть, я еще буду любима… а в мире столько несчастий происходит, на фоне которых мои страдания просто пустяк», – начинаю я проговаривать про себя защитную формулу.

Но если она и помогает, то очень ненадолго…

Так хочется чувствовать себя любимой всегда!

А самое главное – мне приходилось уже сейчас, когда я только еще держу руки на животе, в котором растет мой будущий сын, готовиться к ответу на вопрос «где мой папа?».

Еще в первые дни беременности я решила, что смогу любить своего ребенка и за маму, и за папу. И ему хватит этой любви! И мне тоже хватит. Если мне не суждено еще раз почувствовать себе любимой и желанной, то в конце концов я все равно услышу, что я самая красивая, самая любимая и лучшая мама! И сын мой никогда и ни за что не почувствует себя брошенным кем бы то ни было.

– А когда он подрастет и начнет спрашивать: «Где мой папа»? Что ты ответишь ему? – спрашивала я у самой себя.

И отвечала:

– Я… Я скажу ему: «Мы ищем папу, сынок. И мы обязательно найдем самого лучшего».

А хорошие папы на дороге не валяются, нужно набраться терпения и обязательно верить в то, что он вот-вот отыщется. Надо верить в это, сынок.

Даже если тебе придется верить в это за нас двоих…

* * *

Когда женщина живет одна…

Она может спать поперек постели, завернувшись в рулончик из одеяла, подпихнув одну подушку себе под живот, а вторую – под голову. Да, это удобно. Но подушки не имеют свойства согревать эту одинокую постель…

Она не просыпается в четыре утра от шума и крика футбольных фанатов, которые прорезают тишину квартиры из-за того, что сегодня началась такая долгожданная трансляция чемпионата мира по футболу. Но ничто не нарушает тишину ее комнаты и в другие часы…

Она регулярно занимается утренней зарядкой и не закрывает при этом дверь, потому что никто не пялится на ее прыгающую грудь, красное лицо и старые треники. Но никто не смотрит на нее и тогда, когда она выглядит здоровой и подтянутой…

Она может смотреть глупейшие, но все-таки такие любимые телесериалы… Да, и может включать громкость на всю катушку и не оглядываться пугливо на распахнутую дверь в другую комнату и не держать наготове покаянное выражение лица: «Что ты, что ты, конечно же, я тоже не воспринимаю всерьез всю эту билеберду…». Но одинокая женщина лишена счастья уютных семейных вечеров, в которых совместный просмотр телевизора занимал не последнее место…

Она может перед сном наносить на лицо и тело крем, лосьон и тоник одновременно, не заботясь, каковы это лицо и тело будут на вкус, если кто-то соберется их дежурно поцеловать. Но она прекрасно знает и о том, что в эту ночь ее вообще никто не поцелует!

Она перестает опаздывать, потому что никто не замеряет время ее сборов с секундомером в руках. Она вообще все реже и реже выходит куда-то из дому, потому что ей все чаще и чаще просто некуда становится идти…

Она может есть конфеты и назло всему миру швырять фантики за спинку дивана. Но эти конфеты себе она покупает сама…

Она проводит себе эпиляцию ног в любом месте квартиры, а не только стоя в раскоряку в тесной ванной с плохим освещением. В конце концов она вообще перестает делать эту эпиляцию. Ни одного человека не интересует, гладкие ли у нее ноги…

Когда женщина живет одна, она может себе позволить многое…

Но нужна ли ей такая свобода?

Тяжело на душе, на сердце… Как бы я ни пыталась забыть, ненавидеть, вычеркнуть из памяти его, я не могу! Мне кошмарно одиноко, так еще никогда не было. Я хочу любить, черт возьми, будь проклята эта любовь, и я хочу чтобы любили меня… Мне больно, и каждой ночью сердце сжимается с болью, с сильнейшей печалью… я скучаю… тоскую… плачу…

Я умираю…

* * *

…Врач женской консультации смотрела на меня внимательно, с подчеркнутым выражением неодобрения. У нее было абсолютно мужское лицо: резкий, выступающий вперед подбородок, густые косматые брови и даже усы – заметная щеточка черной щетины над слегка отвислой верхней губой. В общем, это была совершеннейшая Баба-Яга, но все-таки из доброй сказки: несмотря на отталкивающий внешний вид, душевностью от этой врачихи веяло за версту.

– Анализы у тебя хорошие, мамаша, и положение плода нормальное, – прогудела она низким басом. – Но вот выглядишь ты – краше в гроб кладут, не при ребятенке будет сказано. Бледная, под глазами и круги, и все такое. Что смотришь? Случилось что?

– Нет, что вы! Это я так. Настроение не очень и вообще… Тошнит. Токсикоз все-таки.

– Токсикоз в медицинском смысле у тебя уже закончился, мамаша. И сейчас ты не токсикоз переживаешь, а депрессию. Не при ребятенке будет сказано.

– Нет, я ничего…

– Вот именно – ничего. В смысле – ничего хорошего. Ты, мамаша, жалеешь себя много. А надо не жалеть себя, а собой заниматься! Распустила слюни, сопли до колена, а время рожать наступит – вообще голову потеряешь! Так, все. – Она отвернулась от меня и склонилась над столом, перегибая чистую страницу моей медицинской карточки. – Закончили разговоры. Записываю тебя на лечебную гимнастику для беременных. Будешь ходить два раза в неделю в «Дельфин», это спортивный центр, в твоем же, мамаша, районе, между прочим. И чтобы не пропускать! Крови к щекам нагонишь – дальше все само пойдет.

– А мне можно? На гимнастику? Все-таки шестой месяц пошел, – спросила я не очень решительно.

– Мамаша! Русским языком тебе говорю: гимнастика для беременных! Туда мужикам нельзя, а нашему брату всем можно!

Огромная, поросшая темными волосками рука Бабы-Яги вручила мне бело-голубой прямоугольник – направление на занятия лечебной физкультурой в спортивном комплексе «Дельфин». На самом деле это был не пропуск, а лотерейный билет в новую жизнь, но разве я в то время могла об этом догадаться?

* * *

– Раз-два, раз-два, не торопимся, не перенапрягаемся, но и не сачкуем! – Тоненькая девушка в цветастых лосинах и свободной майке с фирменной надписью «Дельфин», размахивая руками и грациозно перебирая ножками, дирижировала занятиями. Двенадцать женщин на разных сроках беременности с разной же степенью желания синхронно поднимали вверх руки-ноги, выдыхали через нос и старательно наклонялись.

– Не лениться, не лениться! Шире шаг! Глубже выдох! И не забываем улыбаться!

Мы делали шире, глубже и улыбались. Все сорок пять минут.

– Все! – выдохнула наша жизнерадостная гимнастка. – Спасибо всем! Увидимся в среду, в это же время!

– Уф! Умаялась. – Соседка по занятиям наклонила ко мне пышущее жаром лицо. – Вы, я смотрю, тоже здесь в первый раз?

– Да.

– Немножко тяжеловато для таких, как мы, но ведь и полезно, верно? У меня даже в горле пересохло. Тут на первом этаже кафешка есть такая, довольно-таки уютненькая… Может быть, спустимся? По чашке кофе и по пирожному? Вы как?

– Пожалуй.

Девушка, пригласившая меня в кафе, тряхнула светлыми кудряшками и направилась к раздевалке. По случайному совпадению наши шкафчики оказались рядом. Ополоснувшись в душе, мы быстро переодевались, слушая, как вокруг тарахтят товарки. Разговоры у них были про одно и то же:

– А у моего парня была совершенно дебильная привычка! Он когда нервничает, начинает дергать-щипать брови. Один раз мы ругались с ним, а он брови свои наяривает. Потом как глянула на него, а передо мной – мама дорогая моя – Джоконда! Потом брал у меня коричневую тушь… что-то ваял там на своих глазницах… Вспоминать без истерики про это не могу!

– Да что брови, фигня, брови! Вот у моего такая странность: перед тем как выбросить в мусор любой пакет, он обязательно надует его и хлопнет. Хоть бумажный пакет, хоть целлофановый, любых размеров, не имеет значения. Однажды надул целый мешок и никак не мог его взорвать, весь извелся, потом все-таки как-то умудрился одной рукой его держать у пола, а сам прыгнул на него. Далеко не с первого раза, конечно. Просто так выбросить, видимо, не может! Как это бесит, девочки, вы не представляете!

– А мой ногти грызет. Откусывает их и ест по кусочкам, как карамельки, и чавкает при этом. Страшно раздражает, я его по рукам шлепаю!

– Мой еще периодически любит танцевать стриптиз для меня. Танцует так, что клоуны отдыхают, причем наивно полагает, что меня это безмерно возбуждает! Да, возбуждение есть – истерического смеха. Танцором ему не быть!

– А мой ужасно любит громко чихать! Нет, он закрывается, конечно, но звук такой, что кажется, у него должны глаза выпасть от такого чиха. При этом он еще и кричит, и ногами топает. Окружающие очень пугаются и прям отпрыгивают от него. Сколько раз ему замечания делала, а ему нравится, блин. Еще он сидит в туалете по сорок минут. Берет с собой ноутбук и его не дозовешься. Я уже под дверью туалета танцую. А еще он как-то в туалете заснул!!! Представляете картину? Очень устал на работе, а потом немного выпил. Я проснулась среди ночи – его нет! Обошла все комнаты – нету! Я испугалась даже. И тут слышу храп из туалета. Вот ведь чучундра! А еще он везде ныкает туалетную бумагу, как будто дефицит в городе, и в машине, и в кармане пуховика. Я не успеваю закупаться!

– А мой любит смотреть в микроволновку, особенно когда там гриль готовится и еда крутится. Это прикол! Берет табуретку, садится и, не отрываясь, смотрит в окошко микроволновки, типа там фильм какой показывают!

– А мой…

– Нет, в послушайте про моего-то!..

– Нет, я вот вам про своего что скажу!..

Они говорили это «Мой», «Мой-то», «Про своего расскажу вам – ухохочетесь!» – и не понимали простой вещи: как же они счастливы на самом деле, как это здорово и легко – иметь возможность с полным сознанием своего на это права назвать мужчину «своим». Пусть мужчины запираются в туалете, бросают на пол грязные носки, пусть некрасиво чавкают за столом и оставляют после себя в ванной грязные лужицы! Разве это не ерунда в сравнении с тем, что этот мужчина – твой? Не ее, не чужой, не сам по себе – твой!

Тем временем мы переоделись. И направились на первый этаж, непринужденно болтая по дороге о разных пустяках. Света, так звали мою новую подругу, принадлежала к тому типу солнечных людей, которые завоевывают симпатии при первых же минутах знакомства. Она доверительно заглядывала мне в лицо чистыми, как ручей, глазами, то и дело встряхивала завитками волос и щебетала, не останавливаясь ни на секунду:

– Ты эклеры любишь? Ой, я обожаю! – Тоненькие пальчики подталкивали к ротику усыпанную марципаном трубочку и совсем по-детски вытирали пухлые губы. – Представляешь, за один присест могу шесть штук слопать, и еще буду просить! Андрюшка, муж, только хохочет. И таскает их мне целыми коробками. Как ребенку. Балует меня ужасно, неудобно перед ним даже… Говорит, что я должна ему девочку родить и чтобы такая же, как и я, ну на меня то есть похожую… – Она обхватывала обеими ручками кофейную чашку и шумно, тоже по-детски, прихлебывала свой кофе. – А вы кого ждете? Мальчика или девочку?

– Мальчика.

– Вот здорово! Мужики вообще чаще всего именно пацаненков хотят, это мой Андрюшка какой-то в этом смысле с отклонениями, девочку да девочку ему подавай… А вы со своим, поди, уже и железную дорогу купили и машинок всяких понабрали, да? Так всегда бывает…

– Да нет, – сказала я глухо. – Ничего мы не брали, кроме обычного детского приданого. Никаких машинок. То есть я… не мы, а я.

– То есть?

– То есть у меня мужа нет. И мой ребенок никому, кроме меня самой, будет не нужен.

– А… Ой, прости. – Света виновато захлопала лучиками светлых ресничек. – Как это я… бестактно. Прости. Простишь? – положила она мне на локоть теплую ладошку. – Ты знаешь, я таких вот женщин, вот таких, как ты, очень-очень уважаю. Сама бы я ни за что, вот ни за что не решилась в одиночку ребенка растить!

– Потому что ты сама совсем еще ребенок, – улыбнулась я.

Она вспыхнула как маков цвет.

– Мой Андрюшка тоже так говорит. И ты знаешь, мне нравится… Хотя ведь вообще-то я уже взрослая, мне ведь скоро девятнадцать! А он старше, он уже совсем взрослый – Андрюшке скоро двадцать шесть. Но я… А! Вот и он сам!

Света расцвела улыбкой и замахала обеими руками высокому парню со спортивной фигурой, который, ответно улыбаясь, уже направлялся к нам по проходу между столиками. Приблизившись, он обхватил Свету за плечи и расцеловал в обе щеки, у всех на виду и никого не стесняясь. Глядя на них двоих, красивых, счастливых, любящих, я особенно остро ощутила свое одиночество. Во мне все сжалось.

– Здравствуйте! – услышала я за своей спиной.

Вздрогнув от неожиданности, обернулась – и столкнулась с серьезным взглядом странно знакомых серо-голубых глаз. Или, может быть, не глаза мне были знакомы, а их обладатель – молодой человек в спортивном костюме, подошедший следом за Андреем? В растерянности я всматривалась в эти жесткие черты лица: высокий лоб, чуть скошенный подбородок, выступающие скулы, густые полукружья бровей над глазами, показавшимися мне такими знакомыми… или незнакомыми? Нет! Наверное, какая-то ошибка. Я его не знаю.

– Не узнаете?

– Я… – Я хотела извиниться и сказать этому незнакомцу, что он, наверное ошибся. Но тут мой визави повернул голову к Свете, которая приветствовала его как старого знакомого очередным взрывом птичьего щебетания. И как только он повернул голову, я увидела, какие у этого человека смешные, заметно оттопыренные уши. А заметив это, я в один момент вспомнила, откуда и почему мы знакомы. Потому что я знала только одного человека с такой формой ушей, ужасно похожих на морские раковины – на бабулином комоде когда-то стояла такая, нежно-розовая с перламутровой изнанкой и выбитой на боку надписью: «Привет из Ялты».

– Юра! Вас зовут Юра? Юра Артемьев? – спросила я человека, о котором в связи со своим положением так часто вспоминала в последнее время. Тот самый мальчик из нашего двора, которого дразнили «безотцовщиной»… Я не видела его сто лет, и даже представить себе не могла, что лопоухий «гадкий утенок» превратился в такого приятного молодого человека!

– Верно! – весело ответил он. – Только не стоит говорить мне «вы»! После того, как мы столько лет прожили в одном доме и даже в одном подъезде! Кстати, а куда вы подевались?

– Теперь ты сам говоришь мне «вы»! – заметила я и засмеялась от удовольствия. Почему? Бог его знает! Просто отчего-то было приятно видеть Юрку!

– Верно! Знаешь, мы, наверно, так и будем путаться. Что же делать?

– Что делать? Привыкать!

– Это верно, но… есть и другой приятный способ: окончательно выпить на брудершафт. А? Шампанского?

Света (все это время, прижавшись щекой к руке Андрея, она наблюдала за нами расширенными от удивления глазами) сразу всполошилась и снова замахала ручками:

– Что ты! Что ты! В нашем положении нельзя! Врач строго-настрого запретила: никакого алкоголя!

– В вашем положении?.. – растерянно повторил Юрка, невольно отступая на шаг и окидывая взглядом мою заметно располневшую фигуру. – А что…

И вдруг все понял, и замолчал. Кажется, сильно смутившись. Я тоже чувствовала себя неловко.

– Ну… Тогда кофе? – преувеличенно бодро предложил Андрей.

И все мы облегченно закивали головами.

* * *

Я не знаю, что это было и даже теперь, спустя столько лет после той нашей встречи, не могу объяснить… Ведь мы не были как-то особенно дружны в детстве. И даже не входили ни в одну дворовую компанию. Более того, «общественное мнение» приписывало меня и Юрку к совершенно разным «социальным слоям»! Почему же теперь, когда, распрощавшись со Светой и ее мужем, мы неторопливо вышагивали по направлению к нашему общему дому, мне было так легко разговаривать с этим человеком? Как будто я не просто знала его сто лет, а словно все эти сто лет мы были закадычными друзьями?!

Стояла поздняя осень. Вечерами уже подмораживало, и из наших ртов вылетали короткие облачка пара, но мы этого не замечали, и все говорили, говорили… Потом Юрка остановился и почти насильно надел на мои руки свои перчатки. Я засмеялась, представив, как забавно смотрюсь со стороны – неловкая в движениях (из-за живота) каракатица в постоянно сползающем на лоб берете и огромных, похожих на ласты перчатках.

– Представляю, как будут на нас пялиться все кумушки нашего двора!

– Я привыкла. С тех пор, как вернулась домой. Иногда спиной чувствую, как меня сверлят взглядами и обсуждают, обсуждают…