Текст книги "Долгая дорога к тебе"

– Стесняешься?

– Нет. Просто противно.

– А я тебя почему-то еще ни разу не видел. Хотя ты знаешь, я по-прежнему живу в своей старой квартире.

– С мамой?

– Мама умерла несколько лет назад. Сердце.

– Ох, прости.

– Ничего… Знаешь, я долго не мог привыкнуть жить один. Какой-то я, наверное, несовременный. Странно слышать такое от мужчины, но у меня действительно не было никого дороже мамы. Она у меня была такая… тихая, хрупкая. Молчаливая. Я всегда знал и чувствовал, что должен ее защищать. И делал это, как мог. Но самого главного я для нее сделать так и не сумел. Мама очень любила меня. Но даже рядом со мной она чувствовала себя бесконечно и даже уже какой-то безнадежно одинокой… Что с тобой? Тебе плохо?!

Он остановился и подхватил меня под руки. Даже сквозь грубую кожу его перчаток я почувствовала, какие сильные руки у моего старого знакомого. Мне не было плохо. Не было плохо в том смысле, в каком это имел в виду Юрка – то есть в физическом. Но его слова пронзили меня насквозь, и именно они заставили меня остановиться и, зажмурившись, проглотить подступивший к горлу комок. В нескольких предложениях Юрка, сам того не желая, нарисовал картину того, что меня ожидает: бесконечно одинокие вечера вдвоем с сыном и без какой-либо надежды на перемены.

– Вера! Тебе плохо? Подожди, я сейчас врача…

– Нет, нет, ничего. Просто голова закружилась.

– Значит, надо врача! Это может быть серьезно!

– Честное слово, все в порядке. Так, минутная слабость. – Я перевела дыхание и постаралась улыбнуться. – Ну, рассказывай дальше. Где ты сейчас вообще? Чем занимаешься?

– Работаю. В том самом спорткомплексе «Дельфин», что мы и встретились. Тренером по плаванию. Создаю людям новые торсы, – заметил он не без иронии.

– Так ты спортсмен?

– Уже бывший. Но все-таки мастер спорта. Если бы начал заниматься плаванием раньше, с самого детства, то сумел бы, как говорят, достичь каких-нибудь особенных высот спортивного мастерства. Но все получилось случайно: надоело ходить битым в школе и во дворе. Я ведь слабак был, помнишь, наверное. В пятнадцать лет решил: все, хватит. Пошел в спортивный центр, думал боксом начать заниматься – да первый, кого там встретил, оказался тренер по плаванию. Замечательный он человек! В сущности, я его теперь за отца считаю. Многим ему в жизни обязан. Так и пошло…

– А Андрей? – вспомнила я Светиного мужа. – С ним вы давно знакомы?

– Он мой друг, – просто ответил Юра. И помолчав, добавил: – Пожалуй, единственный из настоящих. Они со Светой – вообще редкие люди. Таких в наше время уже почти не бывает.

– Почти?

– Почти. – Он снова помолчал. – Ты – тоже такая.

– Что?! – Я обмерла от неожиданности.

– Я говорю, Вера, что ты – тоже редкая и необыкновенная.

– Шутишь?

– Нет.

– Юрка! Да ведь мы всего какой-то час, как, можно сказать, и знакомы-то по-настоящему!

– Это не имеет значения, – сказал он просто. Отсутствие торжественности в его голосе совсем не вязалось со смыслом дальнейших слов – но бог его знает, возможно, что именно поэтому я поверила в то, что он сказал без какого-либо сомнения. А сказал он вот что:

– Я ведь влюбился в тебя еще в седьмом классе, Вера. Но ты всегда была такая… для меня совершенно недоступная. Красивая девочка из другой компании. Я мог только смотреть на тебя и вздыхать, потому что робкий мальчик, которого бьют во дворе, такой девочке в кавалеры не подходил. Пока я набирался храбрости, чтобы признаться тебе в любви, из просто красивой девочки ты превратилась в замечательную женщину, и я снова оробел. А когда снова набрался смелости – ты уже исчезла совсем… Я так рад, что встретил тебя сегодня, Вера! Для меня наша случайная встреча – по-настоящему указующий перст Судьбы.

Мы не расстались в этот вечер. Дошли до нашего общего подъезда и, словно это было самим собой разумеющимся, остановились у двери в Юркину квартиру.

– Не хочется тебя отпускать. Особенно после того, как только что нашел, – признался Юрка с немного виноватым видом. Серые глаза приобрели просительное выражение, а брови приподнялись в детском выражении отчаянной мольбы. – И в то же время я не могу придумать ничего оригинального, чтобы уговорить тебя остаться, – признался он в какой-то уж совершенной растерянности.

Я посмотрела на этого сильного человека, что стоял передо мной и хлопал ресницами, не зная, какими словами пригласить в гости женщину, к которой он не равнодушен, и, засмеявшись, протянула руку и провела рукой по его волосам, таким густым и удивительно мягким на ощупь.

– Не надо. Не надо ничего придумывать. Просто предложи мне чаю…

* * *

Я никогда не была у него дома.

А дом был уютен. В нем чувствовалось присутствие женщины, Юриной мамы, хотя ее давно уже и не было в живых. Кругом ни пылинки, полировка на мебели блестит так, словно по ней только что прошлись мягкой тряпочкой. На столах, тумбочке и большом старинном комоде лежали цветные, с большой любовью вышитые салфетки («Господи, и почему в наше время никто не занимается вышиванием! Ведь какая красота!»), а в небольшой хрустальной вазочке раскинулся букет зимних хризантем.

– Мама любила, чтобы в доме всегда были живые цветы, – тихо сказал Юра в ответ на мой немой вопрос. – Цветы – это то, что она больше всего любила в жизни. После меня. Я старался быть ей хорошим сыном, но, когда мамы не стало, испытал перед нею огромное, ни с чем не сравнимое чувство вины… Все время думал: наверное, я бы мог больше уделять ей времени, хотя бы раз в две недели пожертвовать чем-то – тренировками, прогулками, друзьями, чтобы просто посидеть с нею.

– Так всегда бывает, – сказала я тихо. – По-настоящему мы начинаем дорожить только тем, что у нас отнято.

Но перед моими глазами вдруг встала моя собственная мать – высокая бледная женщина с недовольным лицом. Никогда, никогда я не захочу пожертвовать чем-нибудь в своей жизни для того только, чтобы «посидеть с нею»! Никогда!

– Устраивайся, Вера! – словно опомнившись, Юра усадил меня на диван, придвинул к нему столик. – Замерзла? – и мои колени укрыл теплый клетчатый плед.

«Какой ты хороший», – подумала я с грустью, наблюдая, как Артемьев хлопочет, расставляя на небольшом столике чашки, приносит из кухни тарелку с очень ловко сделанными бутербродами, ставит в центре дымящийся чайник. «Какой ты хороший, милый, добрый, – думала я. – Просто необыкновенный! Мечта любой женщины… Любой – кроме меня. Потому что я, наверное, однолюб…»

…Юра придвинул к кровати журнальный столик, откупорил вино и разрезал яблоко, извинившись, что больше у него в доме ничего нет.

– За тебя.

– Нет, за нас.

– Да, за нас.

Потянувшись через его плечо, я выключила свет и обняла его. Стало трудно дышать, и я торопилась отыскать Юрины губы, словно это могло помочь.

– Подожди, – сказала он и осторожно отстранил меня. Мелькнул свет в ванной. Я застелила кровать, разделась и легла, укрывшись до подбородка.

– Закрой глаза, – попросил он. Щелкнул магнитофон. Потом легкие звуки его шагов приблизились, и что-то горячее и мягкое скользнуло ко мне под одеяло. Что-то горячее прильнуло ко мне и что-то мягкое обвилось вокруг меня. Горячее и мягкое сквозь тонкую-тонкую ткань…

Эта ткань запомнилась больше всего. Вся ночь – как борьба с горячей, тонкой, дразнящей тканью. Это запомнилось больше всего. И еще, почему-то жесткие волоски вокруг сосков…

…Кажется, мы говорили что-то. Да, мы говорили, лепетали, шептали. Нужно было выразить словами весь тот ужас, восторг и стыд, особенно стыд, чтобы довести его до предела, убить и перешагнуть. Ты хочешь меня? А ты? Возьми меня, хочешь? Да, а ты? Ты хочешь? Да! Да! Да! А ты не боишься? Нет!

Но говорили одни губы, когда они не были заняты, а руки были заняты, и грудь, и живот, и ноги, и они тоже говорили, но это было гораздо мучительнее, чем просто произносить слова. И глаза были закрыты, и тогда было светло, не просто светло, а невыносимо ярко, и тогда мы открывали глаза, и темнота успокаивала, но ненадолго.

…И уже невозможно было терпеть, и стыд уже не был препятствием, напротив. А потом была вспышка, и жгучий стыд, и оправдание, и успокоение, и жалость к себе, и даже немного гордости, но все же – стыд…

А потом все опять началось, только все стало каким-то неестественным, надрывно-сонным. Я закрывала глаза, а когда открывала, не знала, сколько времени прошло – мгновение или часы, и потом снова было светло, но был и физически ощущаемый, утяжеляющий, сковывающий тело стыд, и вспышек больше не было, и глаза закрывались, и, видимо, время шло, потому что все это кончилось…

…Мы не стали допивать вино, и Юра, заткнув бутылку пробкой, оставил ее на столе. Я вымыла фужеры, и, когда ставила их на стеклянную полку, увидела свое лицо. Оно было бледно, губы размыты, а глаза красны и блестящи. Такова я была внешне. А внутренне – еще неприятнее: страшная тяжесть, прячущаяся за нервной легкостью, мерзкий привкус во рту и что-то едкое в глазах…

Я еще раз осмотрела комнату. Кажется, все было по-старому, и она снова стала чужой, даже еще более чужой, чем была.

…И вдруг все то, что скрывалось во мне так долго, что уже казалось ушедшим если не навсегда, то надолго, нахлынуло на меня – нет! – набросилось, накинулось, будто убийца с острым ножом вышел откуда-то из подворотни!

* * *

Сергей! Сергей!!! Милый мой, дорогой, любимый, единственный! Все это время я старалась не думать о тебе, не вспоминать тебя, не упрекать тебя ни в чем, даже в мыслях, несмотря на то, что я ношу под сердцем именно твоего ребенка! Я поклялась себе, что никогда больше не увижу тебя и никогда ни о чем не попрошу… Но если бы ты знал, милый мой, как мне больно! Больно от того, что тебя нет рядом, что мы – чужие, и нет в природе даже такого слова, которое могло бы нас объединить. А я так надеялась когда-то, что таким словом рано или поздно будет слово «семья»…

Больно до осколков… До натянутой кожи, которую по ошибке можно принять за мою улыбку – ведь я вынуждена время от времени надевать эту маску… Но она ничего не скрывает! Она не помогает уйти от реальности, убежать… найти ответы, быть может, на несуществующие вопросы, на вопросы, на которые подсознание… или сознание, или здравый смысл? – все время задают и мне, и тебе. И эти вопросы бьются в мозгу, не оставляя меня в покое ни на секунду!

Почему? Почему люди никогда не ценят того, что имели, почему стараются искрошить в стеклянную пыль вызывавшие некогда трепет и нежность поступки, чувства, привязанности, слова?! Почему любимые считают, что так и должно быть и что им все должны?!

Больно, больно, как лезвием бритвы по живой ране, осознавать, что ты не нужна, что старания ни к чему, и вообще все, что было когда-то в прошлом – глупо! Глупо и сегодня биться в дверь, которая намертво заперта амбарным замком. «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей» – «чем больше мы любим, тем меньше любят нас» – все фарс, все сплошная ложь!

Ты стараешься не думать о том, что прошло, не задаешь вопросов – ему и самой себе, – чтобы быть обманутой, но боль льется стремительным потоком, а потом полосует острым кинжалом прямо по душе… Боль невидимой пеленой застилает все перед глазами и грузными каплями скатывается с глаз на подушку… И в эти страшные ночные часы до крика хочется выплеснуть все то, что нет сил хранить на задворках памяти, разбить все картины и фотографии, которые хранит сердце и выскочить, выброситься прочь… бежать…

Но потом наступает долгожданный рассвет. И ты начинаешь стимулировать надежду, возрождать мечты, думать о ребенке, думать о себе, обещать, что все будет хорошо. И обжигающее чувство боли и обиды на время уходит. Но потом возвращается, оно все равно возвращается каждую ночь и непрерывно постоянно напоминает о себе. Ведь это любовь! И она приходит, она приходит вновь, и окутывает, и вновь ворошит муравейник мыслей, и острыми иглами изрешечивает сердце…

Милый мой! Милый! Почему ты так жесток ко мне? Зачем ты причинил мне столько боли – после стольких лет любви? Больно, больно… словно сердце взяли в тиски и рвут на части раскаленными на огне клещами…

* * *

– Вера!

Я вздрогнула и открыла глаза.

– Задумалась? – улыбаясь одними глазами, Юрка протягивал мне тарелку с бутербродами.

– Да… Задумалась и немножко пригрелась, – пробормотала я, натягивая клетчатый плед повыше к коленям. Мне не понравилось, как внимательно всматривался Юрка в мое лицо, и, чтобы перевести разговор в более нейтральное русло, я сказала первое, что пришло мне в голову:

– Как у тебя уютно. Даже обидно, что рано или поздно придется уходить.

– А ты не уходи, – сказал он почти одними губами.

Пряча глаза, я сделала вид, что не услышала.

– Как давно я не сидела вот так, у кого-то в гостях, просто за чашкой чая… и задушевной беседой. Черт его знает почему, Юрка! Но мне так хорошо с тобой! И уютно. Так уютно, что я, наверное, в первый раз в жизни совсем забыла о режиме. А ведь, в сущности, нам давно уже пора попить витаминчиков и спать!

– Кому это… «нам»?

– Нам. Мне и моему будущему сыночку. – Я погладила себя по животу и прислушалась: мальчик шевельнулся во мне, и, как всегда, это вызвало жаркую волну любви и нежности, от которой к щекам прихлынула пунцовая краска. На секунду я даже забыла о Юрке.

Но он был здесь.

– Можно спросить? – Это он произнес после длинной паузы.

– Нет, – испуганно сказала я. – Ты ведь хочешь спросить о… о нас? О том, кто отец ребенка, почему он нас бросил и так далее? Нет. Пожалуйста, не спрашивай об этом…

– Я не об этом. Я только хотел спросить… Как же ты будешь дальше? Растить ребенка… и одна. У тебя ведь нет даже специальности! А на случайные заработки вам двоим не продержаться.

Это был убийственный аргумент. Как раз над этим вопросом я трусливо старалась задумываться меньше всего. До рождения сына у меня еще оставались деньги, а что будет потом? Подобные мысли я гнала от себя, как только они возникали. Ужасная, даже непростительная безответственность! Но главное на сегодняшний день было – родить.

А женщинам, ожидающим ребенка, дурные мысли противопоказаны.

Но Юрка – знакомый моих детских лет и, похоже, единственный человек на Земле, которому было до меня дело. Мне вдруг захотелось высказать ему все, раскрыться полностью – боже мой, как долго я не слышала ни от кого простого человеческого слова поддержки, а ведь бывали минуты, когда за одно такое слово я готова была отдать все свои одинокие вечера, все до единого, оптом и не раздумывая!

– Юрка… Сегодня такой вечер… Необычный – для меня. Ведь я так долго ни с кем не говорила просто так, по душам… И, может быть, ты вообще единственный на свете человек, которому есть до меня дело… Можно, я тебе все расскажу?

– Конечно. Ты и представить себе не можешь, как я хочу узнать все, что творится у тебя в голове.

– Скажи, как ты думаешь… Это большой грех – родить ребенка, чтобы… Я хочу быть перед тобой до конца откровенной… Чтобы спастись от одиночества? Ведь, по сути, это значит попытаться обмануть себя, заменить одну привязанность на другую. Я так хочу сына! Но я так боюсь. Многого боюсь – что сам он, когда подрастет, не сможет простить мне, что я еще до рождения лишила его отца, что я сама с годами стану такой же нервной и издерганной, как моя мать. И я до сих пор не знаю, имею ли я право рожать «для себя»? – выпалила я и снова покраснела.

– Моя личная точка зрения на этот вопрос всегда была проста, – сказал Юра, дослушав меня и ни разу не перебив. – Единственный повод рожать ребенка – это желание родить ребенка. И никакой долг перед обществом, родителями, страной, природой, не может быть для этого оправданием. Все дело и все резоны могут быть только в тебе самой… и в твоей любви, которой должно обязательно хватить на двоих. Потому что это трудно, Вера, любить себя… Не за какие-то конкретные достижения и таланты, а просто так. Потому что ты одна такая на белом свете и другой такой нет!

Пока я вслушивалась в эти слова и, сидя с ногами на нашем диване, пыталась разобраться: насколько Юркина точка зрения соответствует моему собственному мироощущению, он продолжал:

– А насчет того, имеешь ли ты право рожать «для себя»… Я считаю так. Рожать для себя – гораздо гуманнее, чем рожать по той причине, что «так нужно». Человек, который не любит детей, но тем не менее их рожает – преступник, не меньше. Я вообще считаю, что надо перестать, наконец, агитировать за поголовное деторождение – в последнее время в нашей стране это стало очень модно. Лучше меньше, да лучше. Лучше пусть на пять семей будет пять детей у одной семьи, чем в одной ребенок любимый, а в остальных четырех – нелюбимый, обуза и помеха. Ведь, в конце концов, мы живем в век специализации. Кто-то сеет хлеб, кто-то добывает нефть, кто-то управляет производством, кто-то рожает детей. Никто не пользуется всем этим один – иначе зачем бы все мы были нужны друг другу? Никто не в состоянии обеспечивать все свои потребности самостоятельно – для этого и существует разделение труда. Да, в современных условиях очень трудно сочетать заботу о детях и карьеру. Я не буду говорить, что невозможно вообще, но невозможно для большинства. Это в советское время смеялись над поэтом, который не мог починить сливной бачок. «Совок» умер; сегодня мы живем в век узких специализаций. И мать – это профессия, требующая таланта и призвания. Ты говоришь, Вера, будто у тебя нет никакого таланта. Это не так; уже сам факт того, что ты, не задумываясь, решила разрушить прошлую устоявшуюся жизнь ради того, чтобы подарить жизнь другому существу – доказательство того, что твое призвание – растить детей…

– Это все верно, по крайней мере, со многим из того, что ты говоришь, я согласна… Но природа наделила нас всех возможностью размножаться. То есть я хочу сказать, что конструктором может стать не каждый, а родить – это призвание каждой женщины…

– Я так не считаю. Биологическая способность к деторождению – еще не гарантия того, что родившая женщина станет прекрасной матерью. Никому же не придет в голову предложить всем до единого своим знакомым стать конструкторами космических кораблей. Не всем дано, да и не всем интересно. И, кстати, никто не возмущается тем, что тем конструкторам платят бешеные деньги из бюджета за их работу, плоды которой только в будущем. Но ведь и родительство, и воспитание – та же работа. К тому же это – работа без праздников и выходных, без перерывов на обед и сон, без отпусков и прогулов… работа на всю жизнь. Воспитание детей – ответственнейший из трудов. К чему призывать всех брать его на себя, если не все чувствуют в себе к этому тягу?

– Но ты сам рос без отца. Тебе ни разу не приходилось… прости, если я по больному… Не приходило в голову упрекнуть маму за то, что она растила тебя одна? Ты знал, кто он, твой отец? Мама тебе рассказывала?

– Своего отца совсем не знал. Совершенно никаких воспоминаний, даже тени. И мама тоже ничего о нем не рассказывала. Фотография только – пожелтевший обрывок, чудом сохранившийся у нее в комоде. Знаешь, по взгляду, осанке, словом, по всему видно – он был очень волевым, не меняющим своих решений человеком. Так оно и случилось… Когда мама сказала ему, что у нее буду я, этот человек принял решение – бросил ее и уехал. И до сегодняшнего дня он свое решение не изменил. Долгое время я не мог понять, почему мама часто и подолгу сидит по ночам на кухне в одной позе и смотрит в окно, словно пытаясь рассмотреть чей-то расплывчатый силуэт…

Но нам не было с ней плохо вдвоем – совсем напротив. Когда она смеялась, я чувствовал себя на седьмом небе, и, как никто, знаю теперь, какая это радость, когда мама улыбается. И я не слишком огорчался от того, что сверстники не принимали меня «в свои», потому как у меня не было красивых вещей, велосипеда, игрушек и я был безотцовщина. От последнего я научился защищаться. Я брал журнал «Экран», там всегда улыбался с обложки какой-нибудь знаменитый киноартист – Боярский или Лановой. Гордо выйдя на улицу, я шел по двору, представляя, что несу в руке фотографию своего отца. И я на самом деле начинал в это верить, и гордился собой, но… знаешь что? Я не хочу, чтобы хотя бы один ребенок в мире повторил этот мой путь.

– Юрка… А ты сам любишь детей? – спросила я с любопытством.

Он помолчал.

– Я люблю тебя.

– Не надо!

– Надо. Я не могу об этом молчать. Если бы я только мог…

Голос его осекся. Большой и сильный, горячий, как печка, он опустился перед мной на ковер и робко, как первоклассник, дотронулся до моей руки…

Ты милый… ах, какой ты милый! Добрый, умный, хороший. Как много женщин мечтают о таком, как ты – настоящем Мужчине, за которого можно спрятаться, и отдохнуть, и уснуть, ни о чем больше не думая. А потом, отдохнув и отогревшись, расправить крылья, и парить, подобно бабочке, по цветущим нежным лугам, где тепло и уютно, и везде, где только хватает глаз, простирается ковер из красных, белых и кремово-салатовых цветов. И сразу становится капельку светлее… везде. Кругом. И в душе.

* * *

Спустя два месяца мы были женаты.

А еще через месяц, когда зимняя корка наледи на дорогах стала ноздреватой и поникшие от скучной городской зимы деревца воспряли духом и вытянули навстречу мартовскому солнцу тоненькие руки – в это замечательное время пробуждения всего живого на земле у меня родился Ванечка…

Мой сын! Моя молитва, моя радость и даже моя печаль… да есть ли смысл обо всем этом рассказывать? Я думаю, тот, кто не имел своего ребенка, этого не поймет. Когда держишь в руках это теплое тельце и знаешь, что он – частица твоей плоти, крови и кусочек души. И вся чернота на душе, все накопленные за ночь кошмары и дневная усталость – все это улетучивается, подобно подхваченному свежим ветром пеплу, стоит просто осторожно провести пальцами по его ручкам, ножкам и просто линиям на ладонях!

Мой сын! Мой! И хотя Юра всегда называл этого ребенка – «наш» – нет! Он был только мой!

Мой – хотя Ванечка, рано начавший говорить, тоже называл моего мужа «папой» и ни на минуту не усомнился, что так оно и есть. А сам Юрка, едва переступая порог дома после работы, бросался к сыну. Глядя, как они возятся на ковре, словно большой пес с малым щенком, и хохочут, и ревниво делят машинки – азартно споря о том, кому должна достаться вот та, огромная, пожарная, с дистанционным управлением, – я даже начинаю немножечко завидовать их чисто мужской близости… И отношение мужа к пасынку не меняется, нет, оно не меняется, ведь Ванечке пошел уже второй год, вот и третий, четвертый – а Юра все так же любит выходить с ним из дому, на виду у всего двора горделиво поправляя на мальчике шапочку или шарфик, или бегать с Ванечкой по осеннему лесу, обстреливая друг друга шишками и обсыпая пригоршнями листьев. Но больше всего Юра любит окунать крепенькое тельце сына в теплую ванну или мыть его под душем, когда мальчик, сжавши пухленькие ножки, смешно зажмурившись, верещит, потому что пена щекочет глаза и щеки…

– А ну-ка, не хнычь! – И муж, заворачивая сына в большое махровое полотенце, бежит вместе с ним в спальню, чтобы швырнуть его, визжащего, на нашу расправленную постель!

Мы живем не то чтобы замкнуто, но довольно-таки закрыто, без постоянного хождения по гостям, шумным компаниям, ресторанам. Все или почти все вечера мы проводим дома. И это так не похоже на мою ту, прежнюю жизнь! Даже простых домашних посиделок с родственниками, свойственных каждой семье, у нас не случается. После смерти матери у Юры не осталось никого из родных. А моя мать отнеслась к этому скоропалительному замужеству абсолютно безо всякого интереса. Чего нельзя было сказать о соседях и соседках. Их взгляды, ухмылки и перешептывания жалили мне спину до самых родов:

– Смори-ка, ну до чего ж эта Верка оказалась пронырливая девица… Один хахаль ее бросил, так она даже и не погоревала толком – верть-верть задом-то, ан уж и другой появился… От ить есть же на свете такие стервы – ничо не стесняются, ну ничо!..

– Вера, я решил… то есть, конечно, последнее слово за тобой… Но мне кажется, всем нам будет только на пользу, если мы сменим квартиру. Давай переедем куда-нибудь совсем далеко. Хорошо бы и вовсе на другой конец Москвы.

Это предложение Юра сделал, когда до родов оставалось не более месяца. И оно заставило меня гордо вскинуть голову:

– Ты говоришь это из-за того, что над нами посмеиваются какие-то кумушки, которым больше нечего делать? Да?! Ну так вот, плевать я хотела, понял?!

Муж осторожно обнял меня за плечи, прижал к себе:

– Верочка, дорогая моя… Я просто хочу, чтобы тебе было хорошо… Но не только это. Еще я хочу, чтобы наш сын никогда не узнал о себе правды, ты же понимаешь, о чем я, родная, верно? Если мы переедем отсюда, ни одна мелкая душонка не скажет ему, что на самом деле он не мой ребенок.

– Но ведь он на самом деле не твой… – прошептала я, прижимаясь щекой к его руке.

– Он стал моим с той самой минуты, как я снова тебя увидел.

Я понимала, что Юра был прав. Меня вообще немного пугала эта его всегдашняя правота – как настораживают любого обычного человека идеальные люди. Но… Как сказал Оскар Уайльд: «Женщины любят нас за наши недостатки. И если этих недостатков изрядное количество, то они готовы нам простить все, даже ум». Мне надо было молиться на Юру, молиться высшим силам, неизвестно как и за что позволившим вытянуть этот счастливый билет – но я ничего не могла с собой поделать: я его не любила!

Мы переехали, переехали достаточно далеко, чтобы не бояться никаких сплетен и пересудов, которые могли бы повредить нашему Ванечке. Сейчас мы живем в хорошей трехкомнатной квартире, здесь все переделано и отремонтировано по моему вкусу, Ванечке принадлежит самая большая комната, и солнце каждый день льется в большие окна.

Но…

Счастлива ли я? Нет. Я не могу быть счастливой, чувствуя, что в ответ на огромную любовь ко мне и моему сыну я совсем ничего не могу дать своему мужу… кроме уважения. И это постоянное чувство вины перед Юрой… Ведь я помню, я постоянно вспоминаю Сергея, хотя не видела его уже больше четырех лет – ровно столько на днях исполнилось Ванечке, – я ничего не знаю о нем и не пытаюсь узнать. Но он всегда в моем сознании, часто безотчетно, ведь мы же не задумываемся, как мы пьем или дышим, – вот так же и Сергей постоянно в моей памяти. Любая другая женщина давно бы выбросила его из головы, но я вспоминала его, вспоминала его, вспоминала его, вспоминала…

– Ты знаешь, у меня такое чувство, что мне всю жизнь придется добиваться тебя, – сказал однажды Юра в тишине ночной спальни, и в голосе его я почувствовала тоску, так напомнившую мне мою собственную. – Странно, что прожитые годы нисколько не приблизили нас друг к другу. Но, как бы там ни было, в любом случае спасибо тебе за Ваньку, – добавил он, помолчав.

А потом спросил, понизив голос до еле слышного шепота:

– Скажи… Ты со мной очень несчастна?

Несчастлива ли я? Нет! Имея любящего мужа и прекрасного сына считать себя несчастной – значило бы, без всякого преувеличения, гневить бога. Но я не могла заставить себя следовать совету умных людей. Совет был прост: человек, однажды сделавший ошибку в выборе спутника жизни, должен серьезно пересмотреть свои взгляды на брак, изменить критерии подхода к выбору. Иначе он подсознательно будет тянуться к такому же типажу партнера, с которым однажды не сложилось.

У меня это не получалось, совсем не получалось! Но, возможно, думала я, в нашем выборе – удачном или наоборот – есть некая закономерность? Может, еще находясь в поиске своей судьбы, мы уже заранее обречены на тот или иной результат?

Да, я вышла замуж от отчаяния – и еще потому, что мне выпал лотерейный билет, о котором мечтает любая женщина: мне встретился такой душевный, такой надежный парень! Прошло более четырех лет, а Юрка по-прежнему был замечательным, любящим, добрым. Имел руки золотые, хорошую работу, прекрасный характер. Но…

Бог мой, как же мне было с ним скучно! Просто нестерпимо! Его образцовая правильность придавала нашей жизни невыносимо пресный вкус. «И вот так размеренно и чинно мне предстоит существовать всю жизнь?! – в ужасе думала я. – Да лучше бы он не умел забивать эти проклятые гвозди или чинить краны. Но был бы способен сорваться, психануть, уехать… Устроить грандиозный скандал! Вспылить – и заставить меня пережить минуты встряски, после которой сладость примирения так маняща и желанна…»

И я вспоминала, вспоминала, каждый день вспоминала Сергея… Наши шумные ссоры и такие же бурные примирения, наш красивый роман со спонтанными («а почему бы нам не сделать это?») поездками к морю, сколько угодно стихов и цветов. Он не умел ничего делать руками и не находил никакого удовольствия в том, чтобы, разложив на столике в гостиной газету, покопаться отверткой в сломанном утюге под ежевечернее бурчание телевизора. Но он слагал мне поэмы, и разве мне было дело до остальных мелочей, например, до того, что Сергей и понятия не имел о том, каким концом вбивается в стену гвоздь! Когда-то меня одновременно и раздражали, и умиляли его романтизм, непрактичность, вздорный характер. У нас в доме постоянно текли краны. Из-за его безалаберности ни одну вещь нельзя было найти. Это было порой совершенно невыносимо – но зато! Зато! С Сергеем никогда не было скучно!

И я продолжала жить с ним, моим единственным и любимым – да, я жила с Сергеем, правда, только в моих воспоминаниях и снах. Иногда, во время особенно упоительных сновидений, я просыпалась – и в полумраке комнаты видела, что Юрка тоже не спит. Он внимательно смотрел мне в лицо. Черты его разглаживались, становились мягче. Сквозь них проступала нежность.

Он любил меня. И это раздражало меня все больше и больше, и порой казалось, что я уже не в силах этого выносить…

* * *

– Ванечка, ну зачем же ты сандалии-то неправильно надел? Вон, посмотри, у тебя они в разные стороны смотрят!

– А они поссорились, – нашелся сын, которому ужасно лень было перезастегивать обувку.

Как-никак, ему шел уже пятый годик, и такой взрослый мужчина должен был найти хоть какие-то аргументы в свое оправдание.

– Нет уж, милый, ты давай переобувайся. А потом мы пойдем гулять.

Ванечка поднимает головенку, склоненную над сандалиями, и спрашивает с комично-хищным выражением:

– А мороженое купишь?

– Там видно будет, – педагогично уклоняюсь я от прямого ответа.

– «Там» ничего не видно, – ворчит сын. – Все хорошее прямо отсюда можно увидать!

Я прячу улыбку и поправляю на своем херувимчике воротничок. Ах, какой же у меня славный красивый мальчик! Ничто не сравнится с этим шелком кудрявых волос, бархатистотью щечек – персик, настоящий персик! – румяным ртом с чуть припухшей верхней губкой и блестящими, как смородина, глазами. Не выдерживая, я обхватываю сына обеими руками и зарываюсь лицом в мягкие, пахнущие детским сном и карамелью волосы.