Текст книги "Обретение любви"

– В чем-то и мы не меняемся, – сказал Петр и добавил со значением: – В главном.

Очень хотелось встать, подойти к Ольге, обнять ее, поцеловать и спросить о главном, о самом важном. Настолько хотелось, что пришлось вцепиться руками в подлокотники кресла – торопиться нельзя, можно разом все испортить. Странно – только что сердце билось так, словно вот-вот выпрыгнет из груди, а сейчас замерло, не слышно его совсем.

– Фантастика! – Ольга вернула статуэтку на стол и удивленно посмотрела на Петра. – А почему вдруг в сейфе? И почему на работе?

– Очень личное. – Петр развернул Дон Кихота лицом к себе, ему показалось, что статуэтка хранит тепло Ольгиных рук. – Не для посторонних глаз. А на работе, потому что я провожу здесь больше времени, чем дома.

– Так неожиданно… – сказала Ольга.

– Так неожиданно, – подтвердил Петр, имея в виду появление Ольги.

– Нечаянная радость…

– Нечаянная радость.

Вроде бы ничего не произошло, а в то же время произошло очень многое. Взглядами было сказано гораздо больше, чем словами. И то, что им надо, просто необходимо встретиться еще раз и поговорить по душам, уже не вызвало сомнений у обоих. И то, что лучше сделать это с глазу на глаз, тоже не вызывало сомнений. Петру уже не хотелось знакомиться с мужем Ольги. Он бы предпочел вообще не знакомиться с ним, незачем. Зачем наблюдать и делать выводы, если можно спросить. Спросишь прямо – услышишь в ответ правду, а выводы рискуют оказаться неверными. И вообще, главное уже сказано. Только что. Взглядами. Нечаянная радость…

Петр подумал, что есть-таки справедливость. После нескольких крепких затрещин непременно получишь большой пряник. Подумал и сразу же испугался – уж не забегает ли он вперед, называя «пряник» «пряником» и так откровенно ему радуясь. Может, это и не пряник вовсе, а очередная каверза провидения? Растает сейчас прямо в руках, куснуть не успеешь.

«Надо же! – не прекращала удивляться про себя Ольга. – Сохранил! И так смотрит… А я почти все забыла… Нет, не надо притворяться, ничегошеньки я не забыла… Все помнила. Как приятный эпизод, не имевший развития… Оттого и избегала встреч, когда приезжала в Киев и, вообще, не поддерживала отношений… Как все неожиданно… Как все странно…»

– Я буду свободна завтра днем, – сказала Ольга. – Муж с утра поедет в больницу, надо будет вещи отвезти, раз в палату переводят, воду и все такое. Думаю, к часу он вернется домой, чтобы побыть с Аней, и я смогу быть свободна до вечера. Часов до пяти наверняка. А вечером мы поедем в больницу втроем, Аня так соскучилась по бабушке.

– Звони. – Петр протянул Ольге визитную карточку и уточнил: – Когда хочешь звони, хоть ночью. Всегда рад.

Петр проводил Ольгу до выхода из здания, чем произвел небольшой фурор среди сотрудников. Последний раз на их памяти подобной чести удостаивался бывший городской голова[55]55
  Городской голова (укр. «мiський голова») – мэр Киева.


[Закрыть]. Вернувшись в кабинет, Петр убрал Дон Кихота в сейф и почувствовал сильное желание, потребность кого-то обрадовать. Прямо сейчас и по-крупному. Немного поколебавшись, он позвонил сыну.

– Еду домой из универа, папа, – не дожидаясь вопросов, доложил Остап. – Прямо домой. Пообедаю и сяду заниматься…

Заниматься он сядет, как же! Перед телевизором.

– В общем, так – объявляю тебе амнистию, – сказал Петр. – Конец репрессиям, да здравствует взаимопонимание. Но только чтобы это было – взаимопонимание. Остап, это в самом деле последний раз. Еще одна подобная выходка, и…

– Мне до сих пор стыдно, папа. – Голос Остапа дрогнул. – Если бы ты знал, как мне стыдно. Больше никогда…

Хотелось думать, что голос сына дрожит не от попытки сдержать смех.

– Если б ты знал, как мне больно… – сказал Петр. – Ладно, проехали. Мир, дружба и блинчики.

– Блинчики – это непременно! – подхватил сын. – Пап, давай я сейчас заеду куплю разных вкусностей, и вечером отпразднуем мою амнистию в узком семейном кругу, а? Приезжай пораньше, ладно? Маме я позвоню, она вроде сегодня не собиралась задерживаться…

Впору было падать в обморок от изумления. Петр, может быть, и упал бы, да не имел он привычки к обморокам. Вместо того чтобы поинтересоваться, разблокирована ли уже его банковская карта, непутевый сын решил устроить семейный ужин! Это было просто невероятно. Если бы Остап сказал, что ему присудили Нобелевскую премию, Петр удивился бы меньше.

– Приеду пораньше, – пообещал он, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. – К половине восьмого непременно буду…

Захотелось сказать сыну что-то доброе, но появление секретарши вынудило закончить разговор. Секретарша выглядела не то чтобы удивленной (она, кажется, вообще не умела удивляться), а немного растерянной.

– Проверка? – негромко спросил Петр.

Этим словом у них было принято обозначать всех незваных гостей – от сотрудников милиции до санитарных инспекторов.

– К вам Яна Сергеевна Кумок, – сказала секретарша и зачем-то уточнила: – Одна.

Фамилию Кумок в офисе знали все сотрудники. Родина должна знать своих героев – разве не так? Кое у кого она даже стала нарицательной. «Кумок тебя побери!» – пару раз слышал Петр. «Ну и Кумок с ним!» – тоже звучало. Сотрудники были искренни в выражении своих чувств, поскольку Кумок был причиной снижения оборотов, а стало быть, и премий.

– Яна Сергеевна Кумок? – Петру показалось, что он ослышался – слишком уж много неожиданностей для одного дня. – Ко мне?

Что могло понадобиться от него дочери заклятого врага?

– Она сказала, что не уйдет, пока не переговорит с вами, – сказала секретарша.

Петр машинально приоткрыл правый ящик стола, в котором лежал револьвер. Травматический, надежный, несколько раз опробованный. Защита от дураков. Тратиться на телохранителей Петр считал нецелесообразным. Разве кого они хоть раз уберегли, эти амбалы? Одна видимость, весьма дорогостоящая. Жить надо правильно, вопросы решать вовремя, думать, прежде чем сделать, – это лучшая защита от умных врагов. А от дураков – оружие. Не то чтобы Петр ждал от дочери Кумка чего-то опасного, вряд ли она пришла покушаться на его жизнь, но ее приход был из ряда вон выходящим событием. Лучше уж пусть ящик будет приоткрыт. Его всегда можно незаметно закрыть, а лишняя секунда иногда спасает жизнь.

11

Если подумать, сердце точно такой же внутренний орган, как легкое, почка или печень. Только чересчур романтизированный.

Это потому, что от волнения сердце начинает биться чаще. Что там делают печень или почки, нам неизвестно, а вот сердце чувствуется сразу.

«Сердце, тебе не хочется покоя…» – проникновенно пел Леонид Утесов. Ясное дело – не хочется. Сердце – это полый четырехкамерный мышечный орган, перекачивающий кровь по сосудам. Какой тут может быть покой? Покой – это смерть. Не случайно же слова «покоиться» и «покойник» происходят от «покоя».

Сердцем мы познаем правду…

Сердцем любим…

Сердце – средоточие жизни, ее центр…

Сердце можно разбить или покорить…

Сердце подсказывает нам в трудную минуту…

Сердцу не прикажешь…

Сердце не обманешь…

Сердце, сердце, сердце…

По-латыни сердце – cor. Кор! У Галины это слово почему-то ассоциировалось с карканьем. Карр-карр! Каррдиология! Человечество выдумало столько всего про сердце, что вольно-невольно этот орган приобрел какой-то ореол, некое мистическое значение. А по сути, если вдуматься, орган как орган. Жизненно необходимый – это так. Без него не прожить. Но без легких или без печени тоже не прожить. Однако их никто не романтизирует, не воспевает и вообще… Разве что скажут: «Ты у меня в печенках сидишь!» – и все.

О чем только не станешь думать, лежа на больничной койке. Особенно если кроме дум нет больше никаких развлечений. Жуткое место – реанимация. И само по себе жуткое, и тем, что время здесь не идет, а ползет с черепашьей скоростью. Сутки растягиваются на год. Блаженны те, кто без сознания, им не скучно, впору им завидовать…

Перевод в палату, в «нормальные» условия, туда, где можно вставать с койки, где можно одеться, где можно читать и смотреть телевизор, где можно пользоваться телефоном, короче говоря – туда, где можно жить, воспринимался как праздник. Опять же, врачи сказали, что опасность миновала. Домой еще рано, надо дообследоваться, подлечиться (на врачебном языке это называется «стабилизироваться»), но самое страшное уже позади. И самое главное, что инфаркта не случилось. Были предпосылки, но, слава богу, пронесло. Однако – звоночек прозвучал, предупредил, что надо уделять больше внимания своему здоровью. Стараться поменьше нервничать и все такое. Ха! Как это «поменьше нервничать»? Пока не помрешь, нервничать не перестанешь. Рада бы не нервничать, да ничего не получается – жизнь.

Дорвавшись до мобильного, Галина первым делом позвонила сыну. Сообщила, что уже в палате, что все в порядке, что чувствует себя хорошо, что передачу получила, что беспокоиться не стоит – у всех время от времени случаются проблемы со здоровьем… Обычный разговор пациента на стационарном лечении с родными. Заодно узнала, что у сына все в порядке и что он решил пока задержаться в Киеве. С одной стороны, зачем ему задерживаться, это же лишние проблемы, а с другой – приятно. Сын как-никак, единственный. Беспокоится о матери, не зря родила, не зря растила… Да и уместно ли здесь слово «зря»? Каким бы ребенок ни вырос, радости от него все равно много. Ну а если он еще и заботлив, так вообще замечательно. А уж с внучкой поговорить – просто бальзам на душу. Стоит только услышать милый родной голосок, как все плохое отступает далеко-далеко. Чувствуешь себя здоровой и готова прямо сейчас уйти домой… Жаль, что врачи придерживаются иного мнения. Но врачи известные перестраховщики. Дай им волю, так они бы всех держали в больницах.

Наговорившись с сыном и внучкой, Галина позвонила на работу. Долго думала, кому бы позвонить, и в результате остановилась на кандидатуре декана исторического факультета Ющинского. Сергей Аркадьевич – официальное лицо, но не такое неприятное, как ректор или проректор по научно-педагогической работе Гужва. С ним проще общаться. А требуется от него немного – сообщить всем, что с профессором Любченко все в порядке, что ее уже перевели из реанимации в отделение и что вскорости она надеется выписаться и приступить к работе. Чтобы враги не злорадствовали и не надеялись, а друзья – надеялись и ждали. Если, конечно, они у нее остались – друзья. Вдруг за время ее отсутствия Хащенко удалось склонить всю кафедру на свою сторону? Или не склонить, а подмять под себя – суть едино.

Разговор с Ющинским не порадовал. Во-первых, декан держался сухо. Отношения между ними никогда не отличались особой сердечностью (уж слишком разные они люди), но, лежа в больнице, Галина рассчитывала на большее участие. Ющинский, собственно, никакого участия не проявил, даже не поинтересовался, как она себя чувствует. Зато с места в карьер начал пространно рассуждать насчет того, что здоровье надо беречь, а, стало быть, первым делом избегать переутомления и так далее. Подтекст Галина уловила без труда – проваливай, пока не дала дуба, незаменимых нет. Что ж, оставалось только порадоваться, что не позвонила Гужве. Тот бы так прямо все и озвучил, без околичностей. Но ничего – пережить можно, собственно, ничего другого Галина и не ожидала. Пообщавшись с Ющинским, выполнив, так сказать, официальную часть, позвонила Петикян, чтобы отвести душу. Узнала, что «в Багдаде все спокойно», что жизнь идет своим чередом и что обязанности завкафедрой (у Ющинского об этом спрашивать не хотелось) исполняет Хащенко.

– Мы его почти не видим, – сообщила Петикян. – Появится с утра ненадолго и исчезает до следующего дня. Лильку, правда, успел до истерики довести, обвинил… Галь, ты сидишь или стоишь?.. Лежишь? Тогда слушай, Лильку он обвинил в некомпетентности и необъективности. Раскритиковал в пух и прах ее статью о теории гетманского национализма Липинского[56]56
  Вячеслав Казимирович Липинский (1882–1931) – украинский политический деятель, историк, публицист, один из идеологов т. н. «гетманского движения».


[Закрыть]. Заявил, что любой школьник напишет более содержательный реферат. Это единственное, что он отмочил за время твоего отсутствия. В остальном…

А в остальном, прекрасная маркиза, всё хорошо, всё хорошо… Статью Ковтун рецензировала Галина, и она же рекомендовала ее к печати. Любой школьник напишет более содержательный реферат? Ну, погоди, вражина, дай только на работу выйти! Лучше бы о своих статейках подумал, которые тебе Тертычная пишет. Пишет! Всем известно, как Полина писать умеет. Копирует в Интернете чужие работы, переставляет местами слова и абзацы, меняет «будет» на «станет», а «значимый» на «весомый», и пожалуйста – готов очередной «шыдевр». Связываться неохота, а то ведь можно без труда найти «первоисточники» и устроить хороший скандал. И напрасно неохота, нечего чистоплюйство разводить – подобные «шыдевры» позорят не только того, под чьим именем они печатаются, но и всю кафедру.

– Ты держи меня в курсе всех дел, – попросила Галина. – Я уже в порядке, и, вообще, ничего страшного не было. Потеряла сознание на минутку, подумаешь, с кем не бывает. На Бессарабке от цен только в обморок и падать. Думаю, на следующей неделе выйти на работу. Так всем и передай, что Галина Дмитриевна в полном порядке. Пусть знают!

– Передам, – пообещала Петикян. – Но ты, Галя, особенно не геройствуй, думай о здоровье. В реанимации просто так держать не станут.

– Да я вообще не понимаю, что я там делала! – возмутилась Галина. – Такое впечатление, просто койку грела. Рядом все без сознания, кто на искусственном дыхании, кто уже одной ногой на том свете, а я в сознании и полном порядке… Кардиограмма моя им чем-то не понравилась, а чем, я так и не поняла. Главное – точно сказали, что инфаркта нет. В детали я не вдавалась, все равно ничего не пойму…

Не успела Галина перевести дух после разговора с Петикян, как позвонил двоюродный брат Степан.

– Наконец-то! – вместо приветствия сказал он. – Вечером звонил, утром звонил, уже собрался домой возвращаться за черным костюмом! Ладно, думаю, если что, так в Киеве куплю, не проблема.

Юмор у Степана смолоду был своеобразным, Галина давно привыкла и не обижалась. Даже пыталась соответствовать, то есть шутить в том же духе, но у нее это получалось плохо.

– В Киеве? – удивилась Галина. – Ты здесь?

– Только что из автобуса вылез, – проворчал брат. – В себя прихожу. Сзади семья с двумя младенцами, впереди заполошная старуха, да еще соседка всю дорогу донимала разговорами… И откуда-то псиной пахло.

– А что не на машине? – спросила Галина, знавшая любовь брата к рулю, он в Испанию и Францию из Белостока ездил на машине, а тут вдруг в Киев на автобусе отправился.

– Так я за руль сесть не мог! – Голос Степана стал еще ворчливее. – Олена вчера позвонила, доложила, что ты в реанимации третий день. Раньше не могла позвонить! Я так переволновался, что за руль сесть не рискнул. Купил билет на автобус, будь он трижды проклят! Ладно, что это я о себе да о себе. Ты как? Тебя уже выпустили на волю? И в какой больнице ты лежишь? Олена толком ничего не сказала, только охала и плакала. Да что я тебе объясняю, ты же знаешь Олену…

Разговор с братом выправил настроение, испортившееся после разговоров с Ющинским и Петикян. Степана Галина любила куда больше, чем Олену. Та была какой-то отстраненной, погруженной в себя, в свою карьеру и неизменно унылой. О чем ни спроси, все не так. Даже если все хорошо, то радоваться нечему – могло бы быть лучше. Короче говоря – царевна Несмеяна. Если Галина когда и видела сестру смеющейся, то только на экране телевизора в каком-нибудь сериале. Степан же был полной Олениной противоположностью – оптимист из категории «неисправимых», не весельчак, а именно оптимист, то есть человек, который искренне верит в то, что все хорошо, а будет еще лучше. Галине очень нравилась теория Степана, что жизнь – это зеркало. Улыбнешься – получишь в ответ улыбку, покажешь кукиш – будет тебе то же самое. Примитивно, без претензий на оригинальность, но верно и работает.

Разговор с Валентином прервал обход. Врачи – заведующий отделением и палатный доктор – были похожи друг на друга как близнецы. Оба субтильные, с птичьими остроносыми лицами, украшенными почти одинаковыми оправами… Только у заведующего фонендоскоп висел на шее, а у лечащего врача лежал в кармане.

Совершив положенный ритуал (выслушивание, выстукивание, просмотр кардиограмм и анализов), доктора переглянулись, и заведующий огласил приговор:

– Дней на десять вам придется у нас задержаться, Галина Дмитриевна.

– Да я же совсем здорова! – вскинулась было Галина, но ей быстро доказали обратное.

Врачи коварны. Выспросят, как бы мимоходом, кучу всяких подробностей («Здесь никогда не болело?», «Там никогда не кололо?», «На третий этаж поднимаетесь без одышки?»), а потом выстроят их в логическую цепочку и опутают этой самой цепочкой тебя по рукам и ногам – не рыпнуться. И, что самое страшное, по глазам видно, что врачи верят всему, что они говорят. Эта вера парализует, лишает воли к сопротивлению. К концу обхода Галина почти поверила в то, что серьезно больна и нуждается в серьезном лечении.

– Вам здесь ничего не… досаждает? – спросил заведующий отделением, закончив свою нудную нотацию, время от времени перебиваемую репликами лечащего врача.

И пытливо так поглядел на Галину поверх очков, сползших на самый кончик носа. Ну прямо воробей. «Восени i горобець багатий»[57]57
  Осенью и воробей богат (укр.).


[Закрыть] – ни к селу ни к городу вспомнилось Галине. Впрочем, к месту – заведующий похож на воробья, на дворе осень, судя по сорочке, галстуку, часам и запаху одеколона, заведующий явно не бедствует. Доктор во всех смыслах попроще, одет в Китай, пахнет Турцией.

Галина удивилась такому вопросу, но вспомнила, что Ольга (кто бы мог подумать!) нашла какую-то родственницу-врача, заведующую отделением в другой больнице. Она же теперь «своя», потому и спрашивают.

– Больше всего досаждает регулярный прием таблеток, – честно ответила Галина. – По часам. По звонку. Динь-динь, Галю, таблетку прими! Не знаю кому как, а мне от этого тошно становится. Дожила – без таблеток никуда! Да и с ними тоже не очень много куда, раз вы меня домой не отпускаете…

– Дай Бог, чтобы это была ваша самая большая проблема, Галина Дмитриевна, – улыбнулся заведующий.

Доктор тоже улыбнулся, покивал согласно, и они ушли.

Галина перезвонила Валентину, но тот не стал разговаривать. Сказал, что за рулем, едет к ней, и отключился. Валентин не терпел разговоров во время вождения машины. Они его сильно увлекали, то есть отвлекали от управления автомобилем. Спохватившись, что вот-вот начнется «время приемов», а она даже не причесана толком, Галина занялась собой. Зеркало ясно дало понять, что одного причесывания будет недостаточно. Мысленно поблагодарив невестку (вряд ли без содействия ее родственницы удалось бы попасть в двухместную палату с санузлом, да еще и лежать здесь одной), Галина взяла фен и отправилась в ванную. Спустя полчаса она уже была готова к приему гостей, даже сменила ситцевый халат на парадное шелковое кимоно, которое оказалось в сумке с вещами без ее просьбы. Молодец сын, догадался. Или это Ольга позаботилась? Какая разница, кто именно – молодцы дети. Галина поймала себя на том, что стала называть сына с невесткой словом «дети». Раньше «детей» у нее не было, был сын, была внучка, была невестка. Что ж, так лучше, когда «дети».

Гости заявились почти одновременно – сначала пришел Валентин, по обыкновению растрепанный, с букетом роз в одной руке и пакетом с фруктами – в другой, а минутой позже в палату без стука вошел Степан – без цветов, но тоже с фруктами. Поцеловал сестру, дохнув табачищем так, что Галина поморщилась, без особого энтузиазма пожал руку Валентину, огляделся и сказал с преувеличенной озабоченностью:

– Воды у тебя мало, Галя. Что ж ты не сказала?

– Разве мало? – удивилась Галина, указывая на стоящую на тумбочке полуторалитровую бутыль. – Пока хватит, а потом Витя еще принесет. Я вообще-то была намерена завтра выписаться…

– Лежи, сколько доктора скажут! – строго осадил Степан. – А воды мало. Вдруг пить захочется. Я схожу за водой, ладно? Я быстро…

И, не дожидаясь согласия, ушел. Галина оценила деликатность брата. Ясно же, что не вода тому причиной – просто оценил ситуацию и решил дать возможность пообщаться с Валентином наедине. Или просто не захотел находиться в обществе Валентина? На три года моложе, даже не родной, а двоюродный брат, Степан тем не менее считал себя ответственным за Галину. Помогал, чем мог, принимал деятельное участие в ее жизни, не стеснялся давать советы. Один из главных советов звучал так: «Да найди ж ты себе, Галю, нормального мужика!» «Нормальный» в понимании Степана означало мастера на все руки, желательно – владельца своего дела, какого-нибудь небольшого (чтобы не зазнавался), но прибыльного бизнеса. В конце концов, все мы рисуем идеалы с себя. Галине же нравились не «мастера» и «хозяйчики», а интеллигенты – журналисты, писатели, научные работники, артисты. С ними было интересно, а стало быть, хорошо. Степан это прекрасно знал (сто раз было говорено), но даже на расстоянии, из польского города Белостока два-три раза в год интересовался, не нашла ли наконец себе сестра «нормального мужика». «Об Олене подумай», – отшучивалась Галина, переводя стрелки на двоюродную сестру. «Что о ней думать!» – отвечал Степан, давая понять, что Олена в этом смысле абсолютно безнадежна. В отличие от Галины. Дошло до того, что в прошлом году, в июле, Степан вдруг начал настойчиво (подозрительно настойчиво – с чего бы вдруг?) приглашать Галину погостить. Соскучился, дескать, жена тоже соскучилась, а уж доченька Катаржинка так соскучилась, что и не передать. Во время третьего звонка раскололся, сообщил, что есть у него на примете один вдовый угорец[58]58
  Венгр (укр.).


[Закрыть], владелец большого заязда[59]59
  Гостиница (польск.), дословный перевод – «постоялый двор».


[Закрыть],очень хороший человек, разумеется – на все руки мастер и, вообще, «настоящий хозяин».

– Я ему фотографию твою показал, он так загорелся, так загорелся… – расписывал брат.

– Да гори он синим огнем, твой угорец! – скаламбурила Галина. – Вот уже не хватало счастья, так ехать к ляхам, чтоб выйти там за угорца!

Сказала без задней мысли, в сердцах ляпнула, но получился не очень красивый намек на Степана, женившегося на польке. Брат обиделся, свернул разговор и больше к теме сватовства не возвращался. В гости, правда, периодически приглашал, особенно на Рождество. Приезжай, мол, хоть будет с кем «Закололи кабана» спеть. То была любимая братова песня, задорная и веселая, как он сам.

 
Закололи кабана,
Закоптили сала,
Десять шинок запекли,
Щоб не було мало.
i в день i в ночi
Всiм розносять калачi,
Єх, було, не було,
Хай гуляе все село…[60]60
  Закололи кабана,
  Закоптили сала,
  Десять окороков запекли,
  Чтоб не было мало.
  И днем и ночью
  Всем разносят калачи.
  Эх, была, не была,
  Пусть гуляет все село…


[Закрыть]
 

Наедине так наедине. Валентин после ухода Степана присел рядом с Галиной на кровать, попытался обнять за плечи, но Галина тут же пресекла эти вольности и попросила пересесть на стул. Не то время, не то место, хотя, конечно, приятно – недаром прихорашивалась, и вообще, мужской интерес – это лучший комплимент женщине, находящейся на стационарном лечении. Слово-то какое жуткое – ста-ци-о-нар-но-е! Мрак!

Валентин безропотно повиновался. Пересел на стул и продолжил разговор, начатый еще по телефону. Тогда он успел сказать, что у него появились новые соображения по Галининой проблеме, но какие именно, не объяснил.

Уж лучше бы совсем не объяснял.

– Знаешь, я понял, зря мы все это затеяли. Лишняя нервотрепка, а нервы – это здоровье. В конце концов, в твоей кафедре нет ничего такого, чтобы ради нее так переживать…

– Чего «такого»? – перебила Галина, чувствуя, как ее охватывает негодование. – Что ты говоришь?

Внутри, где-то за грудиной, возникло чувство жжения. Даже не жжения, а так – небольшой прилив тепла, на который и внимания-то обращать не стоило.

– Дело говорю! – мягко огрызнулся Валентин, обводя взглядом палату. – Видишь, до чего довело тебя твое упрямство! Зачем? Ради чего? Неужели это проклятое заведование стоит того, чтобы ради него рисковать жизнью?!

На виске у него набухла и забилась голубая жилка, голос задрожал. Галина молчала. Слишком уж все неожиданно. Не сразу и соберешься с мыслями, не сразу найдешь нужные слова. То, что вертелось на языке, вот-вот готовясь сорваться с него, произносить не стоило, а что-то менее экспрессивное и более приличное никак не желало складываться.

– Если бы ты знала, что я пережил, пока ты была в реанимации! Я так волновался, места себе не находил…

Далась всем эта реанимация! Ничего особенного в ней нет. Суть не в том, где ты лежишь, а в том, как себя чувствуешь. С таким же успехом можно было бы и дома лежать! Галина не учитывала того лечения, которое ей провели и продолжали проводить. По неведению она сильно упрощала ситуацию. Определенная доля лукавства в этом упрощении тоже присутствовала – всегда приятнее считать, что твои дела лучше, чем на самом деле. Это придает бодрости и уверенности. Всем, кроме мазохистов-ипохондриков.

– Короче говоря, я дал отбой! – Отсутствие возражений придавало Валентину уверенности, он уже смотрел на Галину не просительно, а строго. – Никакой волны поднимать не надо. Уступи! Подумай и уступи! Не то сейчас время, чтобы упираться рогом, как та дедова коза…

Негодование дошло до уровня критической массы. Началась цепная реакция. Галина попыталась взять себя в руки (не дома ведь разговор, а в больничном отделении), сделала глубокий вдох, но на выдохе вместе с воздухом начали вылетать слова:

– Ничего такого?! Это моя кафедра! Тебе конечно! Ради чего?! Разве ты поймешь?! Места себе не находил! Ты не обо мне, ты о своем спокойствии думаешь!

– Галя! – растерянно ахнул Валентин, не ожидавший столь агрессивного отпора. – Ты как бы не права…

«Как бы» – это модный нынче оборот. Современный стиль. «Как бы радио», «как бы кафе», «как бы автомобиль»… «Как бы муж» и «как бы жена» тоже говорят. Сосед Галины Георгий Михайлович, семидесятилетний пенсионер, бывший учитель истории (общность профессий сближает) называл квас «как бы пивом».

– Предатель! Трус! Тряпка!

Каждое следующее слово было обиднее предыдущего. Галина понимала, что не совсем справедлива к Валентину, но остановиться уже не могла – ее занесло и несло все дальше и дальше.

– Вместо того чтобы поддержать, ты меня топишь! И это ты! Ты! Или тебя купили?! Сколько тебе заплатил Ховрах?!

Жжение в груди усилилось. Как будто кто-то насыпал туда углей. Нет, не углей, а пригоршню раскаленных иголок. Лицо Валентина начало расплываться – слезы застилали глаза. Говорить стало трудно, не хватало воздуха, но Галина все равно продолжала, хоть и тихо:

– Я в тебе ошиблась! Не ожидала! Нет! Стыдно! Стыдно!

Валентин метнулся к двери, рывком распахнул ее, что-то прокричал. Прибежали люди в белых халатах, сразу несколько, начали теребить Галину. Кто-то подсовывал под спину подушку, кто-то закатывал рукав, кто-то распахнул на груди кимоно… На людях продолжать выяснять отношения стало неудобно. Пришлось замолчать. Да и сил совсем не осталось, каждый вдох давался с трудом.

– Что за дела?! – послышался встревоженный голос Степана. – Что с ней?! Пятнадцать минут назад была веселая, в полном порядке…

«Пятнадцать минут назад?» – успела удивиться Галина перед тем, как провалиться в небытие. Ей казалось, что с тех пор, как Степан ушел за водой, прошла целая вечность. Целую вечность переживать предательство близкого человека, почти любимого мужчины, очень тяжело. Никакое сердце не выдержит…

На кардиограмме не появилось свежих изменений, а в реанимации не было свободных мест (четверо поступило по «Скорой», трое переводом из отделений – завал, все резервные койки заняты), поэтому Галину оставили в палате. Внизу, в вестибюле, Степан отвел Валентина в угол и не самым дружелюбным тоном поинтересовался, почему вдруг Галине стало плохо.

– Потому что она сама себе враг! – раздраженно ответил Валентин.

Степан, почуявший неладное (ну с чего бы, в самом деле, новый приступ?), ожидал более подробных объяснений. Но не дождался. Валентин молча обошел его, как какой-нибудь столб, и быстрым шагом направился к выходу. Чересчур быстрым, больше похожим на бег. Отругав себя за то, что оставил сестру наедине с «таким уродом», Степан пошел следом. Выйдя на улицу, он позвонил Виктору, доложил, что был у Галины, соврал, что все в порядке, что Галина сейчас после «процедур» решила поспать пару часиков и беспокоить ее не стоит. Виктор, сидевший дома с дочерью, пригласил в гости, но Степан отговорился тем, что он прямо с дороги, и направился в ближайший бар – лечить нервы. День погожий, а на душе хмарь – как тут не выпить?