Текст книги "Отморозки: Другим путем"

– Мною как главнокомандующим принято решение! – рубил кайзер. – Командовать Восточным фронтом направляется кронпринц Вильгельм!

«Боже, сделай так, чтобы это оказалось сном, – тоскливо подумал Фалькенхайн. – В задницу Сербию, в задницу англичан и французов в Шампани, пусть назначат принца Рупрехта, пусть Макензен бросает все и мчится спасать положение в России… и пусть я проснусь!»

Худшего выбора кайзер сделать не мог, разве что поручил бы командовать фронтом своей супруге.

Кронпринц Вильгельм в свои тридцать три года был человеком недалеким, не слишком грамотным, и уж конечно – не полководцем! Хотя и носил звание генерала кавалерии. На Западном фронте кронпринц, командуя пятой армией, снес весь план Шлиффена в задницу, поддавшись собственным амбициям и предприняв наступление, которого вовсе и не требовалось. Сейчас молодой генерал командовал группой армий «Кронпринц», но Фалькенхайн прекрасно знал, что на самом деле там всем заправляет начальник штаба – талантливый и грамотный фон дер Шуленбург[82]82
  Бернгард Фридрих фон дер Шуленбург (1865–1939) – немецкий военный деятель, генерал от кавалерии (1938). Во время Первой мировой войны – начальник штаба кронпринца Вильгельма Прусского.


[Закрыть].

Вспомнив о Шуленбурге, начальник полевого генерального штаба несколько воспрянул духом: Шуленбург может что-то сделать. Правда, на Западе остается дыра, но уж ее-то вполне возможно заткнуть кем-нибудь. Повысить по цепочке и…

– Начальником штаба фронта назначается генерал фон Хееринг[83]83
  Юзас фон Хееринг (1850–1926) – немецкий военный деятель, генерал-полковник. Предшественник Фалькенхайна на посту военного министра Пруссии.


[Закрыть]! – громогласно сообщил кайзер в телефонную трубку, и Фалькенхайну показалось, что у него остановилось сердце. Эта пара – кронпринц и Хееринг – стоили друг друга.

«Старый дурак и молодой дурак! – беззвучно шевелил губами генерал. – Боже! Разбуди меня!»

– Командовать же десятой армией мы поручаем генералу фон Шуберту[84]84
  Ричард фон Шуберт (1850–1933) – немецкий генерал, один из худших полководцев Первой мировой войны.


[Закрыть]! – закончил кайзер и бодро добавил: – Приказы о назначениях уже подписаны и высланы в войска! Вы слышите меня, Фалькенхайн? Вы хорошо меня слышите?

Впервые за все его военную карьеру у генерала Фалькенхайна появилось острое желание застрелиться. Можно стерпеть никчемного командующего фронтом. Во всяком случае, кронпринц – не клинический идиот! Можно пережить и назначение Хееринга, в конце концов, он грамотный и знающий генерал, хотя и не блещет талантами ни стратега, ни тактика. Но пережить назначение на должность командарма десять – главной ударной силы на востоке! – Шуберта, который за всю войну не одержал на полях сражений не то, что победы, а хотя бы ничьей, зато покрыл себя славой неутомимого бойца на поле тайной закулисной войны и усердно интриговал как против своего начальства, так и против своих же собственных подчиненных – это уже перебор!

– Ваше величество… – пискнул Фалькенхайн. – В-ваше в-величество…

– И не благодарите нас, Фалькенхайн. Если вы не делаете свою работу – кто-то должен сделать ее за вас! К вечернему совещанию жду новых исправленных планов наступления на востоке. До вечера!

– До вечера, мой кайзер… – выдохнул Фалькенхайн, но кайзер уже дал отбой…

Прибытие нового командующего фронтом вместе с другими кандидатами на занятие вакантных должностей в штабах фронта и десятой армии резко осложнило обстановку на Восточном фронте. Кронпринц, считая, что русские армии ослаблены предыдущими операциями, измотаны обороной и отходом, решил добить противника одним мощным ударом. Фон Хееринг горячо поддержал своего шефа, и они вместе быстро набросали план грандиозного наступления, имевшего своей целью взятие Минска, Смоленска и выход чуть ли не к самой Москве.

План был хорош. Можно даже сказать – великолепен. После дальнейшей проработки, разработки и уточнения он включал в себя точную временную таблицу – кто, когда и где должен оказаться с тем, чтобы активно помогать своим соседям. Рассчитан и утвержден расход снарядов, патронов, перевязочного материала, кофе, хлеба, картофеля, фуража, сала и мяса, заказано точно вычисленное количество вагонов и локомотивов, в том числе – и для пленных; выделены строительные материалы для создания полевых укреплений в местах возможных контратак противника.

Одним словом – прекрасный план стратегического наступления фронта. К сожалению, как и любой другой план, он не был лишен некоторых недостатков. Мелочи, если подумать. План кронпринца и фон Хееринга основывался на скудных и недостаточных разведданных, требовал такого количества боеприпасов, которого на Восточном фронте не имелось, не учитывал эшелонированной обороны противника и вообще не рассматривал возможного противодействия русских войск, которым отводилась роль каких-то жертвенных баранов.

Но приказ есть приказ, и 31 октября германские армии перешли в наступление, которое уже на следующий день обернулось катастрофой. Оказалось, русские сами готовились перейти в наступление.

Кронпринц Вильгельм рвал и метал, орал на подчиненных, фон Хееринг отдавал приказы, один чуднее другого, а фон Шуберт умудрился потерять за три дня почти двенадцать тысяч убитыми, ранеными и пленными, к тому же над ополовиненным тридцать девятым резервным корпусом нависла реальная угроза окружения.

На фронте началась полная неразбериха. Восьмая армия попыталась помочь десятой, но русские наступали и на ее фронте. Девятая армия, вынужденная приказами штаба передать один из корпусов попавшему в переплет фон Шуберту, попятилась под ударами русских, оголила фланг четвертой австрийской армии, и тем стало совсем худо.

Пользуясь бестолковым управлением германской армии, русские войска прорвали фронт в трёх местах и устремились вперёд. Австрия была обречена, так как подкрепления из Рейха просто физически не успевали, а прибалтийский фронт был вот-вот готов обвалиться. Словно вымещая обиду за все поражения русского оружия, солдаты рвались вперёд, сметая полки и дивизии, и над Германией уже вполне явственно замаячила перспектива поражения в войне.

Накануне нового, 1916, года русские вступали в освобожденную Варшаву. Но на этом русская армия остановилась.

Стремительно заканчивались боеприпасы, не хватало обмундирования, винтовок, пулеметов, самолетов, грузовиков, один словом – всего! Только подлость и глупость имелись, как обычно, в избытке. Генерал Алексеев, мечтая о воинской славе, сумел-таки подсидеть осторожного, но, в общем, толкового Эверта и дорвался до командования Западным фронтом. И тут же запорол прекрасно спланированное и согласованное наступление Северного и Западного фронтов. Русский натиск застопорился, и казалось, что русские выдохлись.

10

НА АВСТРО-ГЕРМАНСКОМ ФРОНТЕ

От штаба Верховного главнокомандующего

На фронте Варшавского района в нескольких местах вчера отмечено удачное действие нашей артиллерии.

В районе юго-восточнее Плоцка вечером 15 ноября противник повёл наступление на деревню Радзаново. К половине вчерашнего дня оно было остановлено и более не возобновлялось.

15-го же ноября, вечером, на левом берегу реки Нарев одной из наших частей было атаковано расположение противника западнее деревни Дренжево.

После штыкового боя большая часть германцев была переколота. Три офицера и 85 нижних чинов германцев взяты в плен. Наши потери, вследствие стремительности действия, были ничтожны – 4 убитых и 10 раненых.

На фронте от Рижского залива до румынской границы вчерашний день прошёл спокойно.

Женщины-приказчики в городских лавках

Ввиду недостатка в торговых служащих-мужчинах, городское управление стало замещать в своих лавках должности приказчиков женщинами, что и имеет место, например, в Охтенском городском лабазе (по Среднеохтенскому проспекту), где половина приказчиков состоит теперь из женского персонала. Против такой замены ничего не имеют и покупатели, так как женщины мягче относятся к публике и не говорят ей общепринятых в настоящее время дерзостей.

«Петроградский листок», 18 ноября 1915 г.

По официальным данным, охрана Швейцарией неприкосновенности ее границ за истекшее время настоящей войны обошлась этой маленькой нейтральной республике в 250 млн. франков.

* * *

Английское правительственное бюро изобретений получило предложения от 8000 изобретателей, из которых многие сделали по нескольку предложений. Лишь весьма незначительная часть предложенных изобретений оказалась, по мнению бюро, пригодной для использования.

* * *

Префект парижской полиции предписал, чтобы прейскуранты на съестные продукты были вывешены на видных местах в магазинах, торгующих ими оптом или в розницу. Еженедельно цены на эти продукты будут устанавливаться представителями розничных и оптовых торговцев.

«Раннее Утро», Москва, 19 ноября 1915 г.

По прибытии к месту дислокации в Тосно Анненков, Львов и остальные офицеры бригады, что должна была скоро превратиться в дивизию, развили бурную деятельность. И тут же столкнулись с проблемами в виде чиновничества и начальства…

– …Борь, съезди, разберись с этой сволочью! – бухнул с порога кабинета Львов. – А то я там устрою…

Анненков поднял на друга красные от недосыпа глаза и ответил:

– Не поеду: у меня и без того дел хватает. Ты – начальник штаба, вот сам и разбирайся…

– Тогда готовь операцию по освобождению меня из тюрьмы! – припечатал ладонью по столу полковник. – Не уверен, что мне дадут Сибирь, а не вышак, если я пристрелю пару ворюг в генеральских погонах…

Анненков помотал головой, прогоняя сон, и посмотрел на Глеба внимательно. Он мгновенно оценил рассаженные костяшки на руках, да и таких мутных от бешенства глаз он не видел уже давно…

– Выкладывай, – коротко приказал он.

Из рассказа Львова выяснилось, что, так как в дивизии еще не назначили кассира, он поехал сам получить деньги на жалованье по всей дивизии и на приварок для нижних чинов. Ему ответили, что денег нет. Львов сунул в нос телефонограмму. Ему ответили, что ошиблись. Он пошел к начальству. Начальство развело руками. Львов снова извлек на свет божий телефонограмму. Начальство извинилось: бывает. Плюнув на все, Львов пошел к генералу. Генерал приятно улыбался, клялся разобраться и наказать, но денег не давал и даже отказывался назвать сроки, когда они точно будут. Львов уже собирался вернуться не солоно хлебавши, когда к нему в коридоре подлетел какой-то невнятный интендант и шепнул: скажите, что возьмете восемь десятых от суммы. Деньги отыскать можно, главное, чтобы всем хорошо жилось…

Львов поинтересовался, от чьего жалованья надо «отъесть» эти самые двадцать процентов, чтобы нашлись деньги? Ему ответили, что это – уже внутреннее дело дивизии. Полковник пошел заново и сказал так, как советовал интендант. Деньги нашлись. Дальше он помнил плохо. Вроде бы летели по кабинету чьи-то выбитые зубы, вроде бы чья-то кровь мазалась по столешнице и кто-то орал дурноматом, зажав то место, которым размножаются ворюги-снабженцы, потому что именно туда угодил подкованный каблук сапога…

Сообразив, что такого погрома ему не простят, Львов кинулся в дивизию, четко понимая: оттуда как с Дона – выдачи нет. И вот он теперь здесь…

– Понятно, – сообщил Анненков и велел собрать сотню казаков. – Жди, – бросил он Львову. – Я поехал беспорядки поощрять…

Появление Анненкова армейское казначейство встретило с восторгом. На его подчиненного полковника Львова тут же посыпались жалобы, претензии и обвинения. Присутствовавшие при этом жандармы молчали: казнокрадство было известным бичом Российской империи, но полковник и в самом деле перегнул палку. Мыслимое ли дело: три сломанные челюсти, один пробитый череп и бог знает сколько переломанных рук и ребер – врачи еще не закончили. И в довершении всего – мошонка, отбитая настолько, что доктор, покачав головой, сообщил, что не знает, удастся ли ее сохранить…

Анненков слушал, напустив на себя покаянный вид, кивал и обещал разобраться. Осмелевшие казначеи увеличили поток жалоб, расписывая разбитые часы, сломанные чернильные приборы, разорванные ведомости и отчеты. Анненков дослушал все жалобы, а потом положил руку на эфес шашки.

– Ну, так… – он вдруг резко и оглушительно свистнул.

Коридоры наполнились шумом и топотом сапог. В казначейство влетели казаки.

– А что это? – поинтересовался слегка побледневший жандармский ротмистр. – Казаки зачем?

– Я же обещал разобраться, – успокаивающе улыбнулся Анненков, но от его улыбки мог успокоиться разве что слепец. Или покойник… – Вот и разберусь… – и уже обращаясь к казакам: – Жандармов не трогать!

Казаки разлетелись по казначейству, выдергивая из-за столов всех, кого только находили и тащили во двор. Во дворе каждого вытащенного, под угрозой нагаек и шашек, заставляли лично съесть все свои доносы и жалобы. Экзекуция дополнялась тем, что пока жертва давилась бумагами, остальные служащие казначейства нараспев, точно дьяконы в церкви, заунывно повторяли библейские тексты: «Не укради!», «Не возжелай достояния ближнего своего!», «Если глаз твой соблазняет тебя – вырви его вон!».

Во время этого театрализованного представления Анненков очень спокойно, но достаточно громко, чтобы слышали казначейские, изложил жандармскому ротмистру, что налицо попытка диверсии против армии – воровать деньги казначейских явно надоумили германские шпионы. И он готов это доказать: достаточно полковнику Львову, мастеру разведки, тщательно допросить служащих военного казначейства, как…

Что «как», ротмистр не дослушал, сломавшись от душившего его смеха. Отдышавшись, он заверил грозного генерала, что предпримет самое серьезное расследование данного прискорбного случая, раскрытого исключительно благодаря решительным действиям георгиевского кавалера полковника Львова, его непосредственного начальника генерала Анненкова и его сослуживцев – казаков из отдельной штурмовой Георгиевской патроната Императорской фамилии дивизии…

Отправив казаков с полученными деньгами в расположение, Анненков ринулся к генералу Татищеву. Илья Леонидович благоволил Анненкову и где-то даже сожалел, что ему не придется воевать в такой великолепной дивизии, как штурмовая Георгиевская. С Борисом Владимировичем у них завязались вполне приятельские отношения, и, когда Анненков рассказал Татищеву обо всем происшедшем, тот долго смеялся, а потом побежал в свою очередь первым поведать об этом казусе императору Николаю.

Император характер имел легкий и посмеяться любил. Поэтому, когда Татищев, не любивший казнокрадов, благо немалое состояние позволяло не красть самому, в лицах описывал Николаю II все случившееся в военном казначействе, тот смеялся как ребенок. Он снова и снова заставлял адъютанта повторять особо понравившиеся моменты, и Татищев с удовольствием пересказывал, добавляя все новые и новые подробности.

Первые жалобщики пришли к царю как раз в тот момент, когда он посвящал в события сегодняшнего дня жену и старшую дочь, опуская, разумеется, некоторые нескромные подробности.

– …И вот, дорогая Аликс, догоняют его казачки, хватают и ласково так говорят: «Горячих бы тебе, как вору, и положено, прописать, да нельзя – чин у тебя. Ну, значится, выпишем холодных». И, представьте себе: сдирают с него брюки и голым… хм-м… сажают этим самым прямо в натуральном виде в ледяную лужу.

Императрица и Ольга заразительно рассмеялись, и Николай вторил им радостным смехом. В такой ситуации любая жалоба могла лишь ухудшить и без того печальное положение жалобщика, так что все осталось почти без последствий, если не считать того, что на следующий день полковника Львова вызвали во дворец. Император с супругой попросили его продемонстрировать свою силу, и полковник на глазах монаршей четы и старшей цесаревны сломал чугунную кочергу. Императрица восхищенно ахала, Николай пригласил Львова принять участие в охоте на медведя, а цесаревна зазвала на чай, попросила считать себя ее другом и заходить попросту, без церемоний. Лишь перед самым уходом император, подойдя чуть ли не вплотную, негромким, каким-то задушевным тоном порекомендовал обласканному полковнику на будущее быть аккуратнее и соизмерять свою силу и прочность казначейских челюстей…

…По территории Обуховского завода шагал широкоплечий полковник в новеньком с иголочки черном кителе с окантованными георгиевским кантом погонами согласно приказу императора «О введении в частях Отдельной штурмовой Георгиевской под патронатом Императорской фамилии смешанной дивизии особой формы парадной, повседневной и полевой одежды». Этого крепыша с глубокими шрамами на лице узнавали: он бывал здесь часто. И каждый раз – с каким-то новым требованием, подкрепленным бумагой с требованием: «выдать подателю сего» – и далее по списку, скрепленной простенькой подписью: «Николай». На заводе уже предоставили Георгиевской дивизии броневые листы, какие-то странные лафеты к пулеметам, а в конце концов – и самые пулеметы, только почему-то без кожухов водяного охлаждения, а с другими, похожими на кожуха пулеметов Мадсена. А теперь полковник Львов пришел требовать чего-то нового, хорошо хоть, что немного обычно просит…

– …Потому-то армия есть зло самое главное! – услышал Львов негромко, но весьма эмоционально произнесенные слова.

Он с интересом повернулся и увидел группу рабочих, куривших возле высоченной кучи угля. «Та-а-ак, это я, кажись, удачно зашел», – подумал Львов-Маркин и направился к беседовавшим. Подошел поближе, достал из кармана серебряный портсигар с накладной монограммой, угостил собравшихся дорогим табаком.

– Позвольте и мне в вашу мудрую беседу вмешаться? – спросил он, закуривая. – Кто-то полагает, что армия есть зло. Идея понятна: не будет армий, не будет и войн. Но вот как сделать так, чтобы все армии исчезли в один момент у всех разом? Иначе выйдет как-то не слишком хорошо: у нас армии уже нет, а у соседа – есть. И что он с нами сделает?

Рабочие замялись. Полковник говорил вроде разумные вещи, да и многим тут он был знаком: не брезговал советоваться с рабочими, а иногда даже сам вставал к станку. Но все же он – власть.

– Могу поклясться офицерской честью, что о нашем разговоре я не стану сообщать ни заводскому начальству, ни – тем более! – полиции или жандармам. Просто мне хочется понять: это вот – прекрасные мечты, или есть какая-то программа действий?

Один из рабочих вдруг поднялся:

– Знаете что, Глеб Константинович, зла нам от вас никогда никакого не случалось. Только добро: давеча вы ж нам из своего кармана деньги платили. Хоть и по трешнице, а больше мы такого ни от кого не видали. И ведь не в первый раз уже, – он замялся. – А только, простите уж, нет вам веры…

– Почему? – изумился Львов. – Я кого-то обманул, или вы знаете таких людей? Ну, вот вы, – он ткнул пальцем в грудь рабочего постарше, – вы, Бушмакин, слышали, чтобы меня хоть раз на враках поймали?

Простое словца «враки» как-то разрядило напряженность. Мастеровые потолкались плечами, попереглядывались, а потом один из них с отчаянным видом тряхнул головой:

– А, была – не была! Иудой окажетесь – совесть вас заест, потому как есть она у вас! Слушайте, только потом не обижайтесь…

И на Львова посыпалась странная мешанина из тезисов «Манифеста коммунистической партии», работ Бакунина и Бланки, статей Ленина и Каменева. Полковник слушал и кивал, соглашаясь или не соглашаясь с услышанным, а потом вдруг предложил:

– Вот что, люд рабочий, разговор такой – не на один час. Если я после гудка вас у ворот подожду – найдете какой-никакой трактир, где посидеть да поговорить можно? Стол – с меня, – прибавил он, понимая, что рабочие не так богаты, чтобы запросто сидеть по трактирам.

– Я приду, – ответил «отчаянный», не задумываясь. – Приду, только уж вы, господин полковник, один приходите.

Львов отрицательно мотнул головой:

– Извините, но со мной пара-тройка моих бойцов будет. Им тоже послушать полезно…

– …И вот поэтому армия – насилие над человеком! – горячился Василий Авдеюшкин – тот самый «отчаянный». – Вот, к примеру: вы посылаете человека на пост, а он просто ужасно устал. И он заснет на посту, а если нет, то потом может даже заболеть. Все мы тут знаем, что после авральных работ с людьми деется, ученые ужо.

– Можно возразить? – спросил Львов. – Только, Василий, давайте сначала определимся: вы какой платформы придерживаетесь? Ну, попросту: вы – анархист? Эсер? Эсдек? И если последнее, то большевик или меньшевик?

Авдеюшкин смешался, но тут вдруг заговорил молча сидевший до того в углу человек в замасленном пиджачке:

– А зачем это вам знать, господин полковник?

– А затем, многоуважаемый незнакомец, чтобы, во-первых, понять: есть ли смысл возражать вообще, а во-вторых: правильно подобрать аргументы. Глупо ссылаться большевику на Плеханова, а эсеру – на Ленина, не так ли?

Человек в замасленном пиджаке кивнул головой, а Львов, уже с самого начала определивший, что это – не рабочий, удовлетворенно хмыкнул. Кажется, связь налаживается.

Он прихлебнул чай, раскусил румяную баранку и вопросительно посмотрел сперва на Авдеюшкина, потом – на незнакомца:

– Так как же?

– Так это… ну… прямо говоря – большевик!

– Отлично! – улыбнулся Львов. – Так вот: Энгельс дает определение свободы, приписывая его, правда, Спинозе, следующим образом: «Свобода есть осознанная необходимость»[85]85
  Энгельс Ф. «Антидюринг».


[Закрыть]. Вы можете спросить моих товарищей по оружию, если почему-то не верите мне: нужен ли часовой?

– А то! – без приглашения откликнулся Чапаев. – Без часового никак нельзя. Подкрадутся – да не то, что в штыки, в лопаты сонных-то и возьмут! Без шума. Так что часовой беспременно нужон. И коли солдатик тот, о котором ты говорил, – он ткнул пальцем в сторону Авдеюшкина, – не самоубивец и не дурачок первеющий, который соплю подобрать не может, – не станет он на посту спать. Бывает, конечно, всякое, – он нахмурился, – но так на то и унтера, и командиры, чтоб уследить.

– И в морду дать, – негромко добавил «замасленный».

– А хоть бы и в морду, – вскинулся старший унтер Семенов. – Ты сперва посмотри, каково это по закону в арестантскую роту попасть или там в холодную, на хлеб да на воду, а потом суди. По мне так пусть и в морду, пусть даже командир, – тут он зябко дернул плечами, – в морду, только не в холодную. А оставить без наказания нельзя, науки не запомнит. Вот наш командир, – Семенов посмотрел на полковника, точно на икону. – Скока его помню – не больше десяти раз морды бил, и все разы – за дело. Потому как лучше, чтобы сразу, чем неделю под арестом сидеть. Да и бил командир с умом: солдату и от врага достается, так что только так – для памяти…

– А сам? – спросил незнакомец.

– И сам бил, – уверенно ответил унтер-офицер. – И командир меня предупредил, чтобы уж коли драться, то не часто и с рассудком.

– Послушать вас, так вашему командиру армию давать надо, – деланно усмехнулся оппонент. – И будет тогда там полный пансион…

– Курорта не обещаю, – засмеялся Львов вполне искренне, – но нормальные условия жизни в армии будут. Да они и сейчас есть: многие солдаты только в армии узнают, что такое «есть досыта».

– И заодно узнают, как убивать… – съехидничал «замасленный» и добавил: – Судя по вашим спутникам, вы их хорошо обучили этому делу.

Львов посмотрел на него очень серьезно, а потом спросил:

– А вы знаете, чем кончилась первая в истории попытка социалистической революции? Историю Парижской Коммуны напомнить? Нет уж, дорогой мой человек, всякая революция лишь тогда чего-то стоит, когда может защитить свои завоевания![86]86
  Переиначенная цитата В. И. Ленина: «Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться…»


[Закрыть] И армия для этого необходима, причем такая армия, когда одни командуют, а другие, осознавая, что сие необходимо, – подчиняются.

«Замасленный» долго изучающе смотрел на полковника, а потом просто спросил:

– Я смотрю, вы читали и Маркса, и Энгельса?

– И с работами Ленина знаком, – добавил Львов, с содроганием вспоминая общественные дисциплины, которые он, «осознавая необходимость», изучал в институте.

– И при всем при том – офицер, – задумчиво произнес его собеседник, а затем внезапно добавил: – Я забыл представиться. Евсеев Дмитрий Гаврилович[87]87
  Евсеев Д. Г. (1892–1942) – советский государственный деятель, революционер. В дни Октябрьского вооруженного восстания с 25 октября – член Петроградского Военно-революционного комитета. Скончался от болезни в эвакуации.


[Закрыть]. А вы – очень интересный собеседник, господин полковник. Я бы с удовольствием поговорил с вами еще раз.

– Приходите запросто, – улыбнулся Львов. – Представьтесь часовому и скажите, что идете ко мне, – вас мигом проведут.

– Ты что это сияешь, точно пятак надраенный? – поинтересовался Анненков, глядя на довольное лицо друга. – Клад нашел?

– Лучше, – Львов загадочно улыбнулся. – Пляши, командир. Кажется, я нашел нам грамотного замполита!..

С неба весело сияло новогоднее, оно же – рождественское – солнышко, под ногами мягко похрустывал мягкий снежок. Сашенька поскользнулась на покрытом утоптанным снегом тротуаре, превратившемся в ледяную корку, ойкнула и привычно выдала крепкое словцо. Проходивший мимо господин в пальто с бобровым воротником неодобрительно покачал головой, и девушка смутилась. Львов поддержал ее за локоток и рассмеялся в спину благовоспитанному прохожему. Тот понял, кто смеется ему вслед, неприязненно передернул плечами, но оглянуться не рискнул и лишь ускорил шаг. Полковник невольно расправил плечи, и тут же раздался веселый девичий голосок:

– Ой-ей-ей, какие мы страшные, какие мы грозные, – веселилась Сашенька. – Такого дяденьку напугал!

– Балда ты, Санька, – тоже засмеялся Львов. – Тебе просто еще никогда не было под шестьдесят, и ты не понимаешь значения старой шутки: «Если вы проснулись и у вас ничего не болит, значит, вы умерли!» А мне, видишь, как повезло: помолодел, постройнел, силенка вернулась… Поневоле потянет себя показать.

– Ой, да брось ты! – Александра смешно наморщила носик. – Я тебя старым не видела и не хочу думать, что с папиком целуюсь!

И она звонко чмокнула Львова.

По прибытии в Петроград Анненков и Львов внезапно поняли, что теперь, в мирной обстановке, им обоим просто необходимо иногда выговориться перед современником, который при этом не носил бы погон и сапог. Эта потребность оказалась даже сильнее плотских желаний, хотя, разумеется, ни один из них не собирался отказываться от телесной близости, если Саша согласится.

К немалому их удивлению, девушка не отказалась ни от одного из кавалеров. Некоторое время полковник и генерал избегали смотреть друг другу в глаза, пока наконец Анненкова-Рябинина не осенило. Во время тяжело ползущего разговора о делах во вновь формируемой дивизии он вдруг остановился на полуслове, а потом со всей силы шарахнул товарища по плечу так, что тот аж покачнулся.

– Глеб, если ты давно не видел идиота, то посмотри на меня! Или в зеркало, – и счастливо засмеялся.

Львову на секунду показалось, что Анненков-Рябинин тронулся умом… или двумя умами? Но тот немедленно все объяснил:

– Ты что-нибудь слышал о нравах девушек из меда? Ну, вспоминай!

– Погоди, ты хочешь сказать… – начал Львов.

Но Анненков продолжал смеяться:

– От нецензурной брани сначала краснеет девушка из консерватории, потом – молодой милиционер, потом – лошадь одесского биндюжника, потом – столбик, к которому она привязана, и только после них всех – девушка из меда! – хохотал он. – А мы с тобой – два старых ханжи! Ах да ах, ох да ох! Как же так, она с двумя спит?! Да ей в той жизни, может, и со взводом спать доводилось, а мы тут развели антимонии!

Теперь хохотал и Львов. Он вспомнил веселую песенку из фильма «Республика ШКИД» и пропел:

 
Не женитесь на курсистках,
Они толсты, как сосиски,
Коль жениться захотите,
Раньше женку подыщите,
Эх-ма, труля-ля…
Раньше женку подыщите…
 
 
Поищи жену в медичках,
Они тоненьки, как спички,
Но зато резвы, как птички
Все женитесь на медичках,
Эх-ма, труля-ля…
Все женитесь на медичках…
 

– Ну, жениться мы на ней, пожалуй, не станем, – отсмеявшись, сказал Анненков.

– А то рога будут – эх-ма, труля-ля! – закончил Львов.

И друзья договорились выработать график встреч со своей раскрепощенной современницей. Согласно этому графику сегодня – очередь Львова. Вот они и гуляют с Сашенькой по зимнему Питеру, расцвеченному и приукрашенному к Рождеству…

Львов не любил особо шумных центральных проспектов, а потому гуляли они в основном по небольшим улицам, заворачивали в маленькие кофейни, кондитерские, обедали в кухмистерских, а то и просто – в трактирах. Здешняя жизнь, с недавних пор ставшая и ее жизнью, удивляла и поражала Александру, и если Анненков показывал ей внешнюю сторону – блестящие проспекты, вычурные парки или сияющие дворцы, то со Львовым она узнавала что-то неожиданное об обыденной, каждодневной жизни этого времени, которую не встретишь на балу или у «Донона»[88]88
  Самый знаменитый ресторан дореволюционного Санкт-Петербурга (Петрограда), один из самых дорогих и изысканных ресторанов Европы.


[Закрыть]. Хотя и Львов пару раз сводил девушку в «Медведя»[89]89
  Знаменитый ресторан в дореволюционном Санкт-Петербурге (Петрограде), в котором часто собирались известные промышленники и купцы-миллионеры.


[Закрыть], но ей там не слишком понравилось: к полковнику сразу полезли какие-то промышленники, пытавшиеся получить подряд на поставку чего-то в «их» дивизию. Сашенька, оказавшаяся в составе лазарета Георгиевской дивизии, как-то сразу начала воспринимать ее как родной дом, совершенно игнорируя дом своей матери, Антонины Хаке…

– Ой, а что это он делает? – спросила она Львова, указывая на извозчика.

Тот, сидя на козлах, разрезал большой дымящийся пирог и принялся закладывать в него какие-то черные куски, которые выгребал большой деревянной ложкой из услужливо подставленного разносчиком небольшого бочонка.

– Не понял вопроса, – удивился полковник. – По-моему, парень собрался закусить. А что, у тебя какие-то другие мнения на его счет?

– А что это он в пирог закладывает? Черное… – произнесла девушка с интонациями Вовки из тридевятого царства.

– Икру, – ответил Львов.

– Дурак, – обиделась Сашенька. – Не знаешь, так и скажи, а глупости говорить и я могу…

Львов взглянул на нее с интересом и резко призывно махнул рукой:

– Эй, любезный! Любезный! – рявкнул он так, как бывало в бою выдавал бессмертное: «За Родину! За Сталина!». – Да, офеня, мать твою за ногу об забор! Ко мне! Бегом!

Только тут разносчик понял, что господин полковник изволят обращаться к нему, и рванул на зов бодрой рысью: гневать такого сурового фронтовика, да еще при барышне, это может и лупцовкой кончиться. Да сам же еще и виноват будешь…

– Что прикажете, ваша милость? – спросил он, подлетая к грозному офицеру. – Чего изволите?

– А ну-ка, любезный, спроворь-ка барышне извозчичий обед! – скомандовал полковник и, к изумлению торговца, протянул ему серебряный целковый. – Сдачи не надо, но барышне честно скажи: сколько твоя снедь стоит?

Тот засуетился, залебезил:

– Барышня, покушайте, покушайте. Вот-с, пирожка-с с ливером-с… – из закутанного овчиной короба возник громадный, чуть не в локоть длиной пирог, исходящий паром и вкусным духом. – Не сумлевайтесь: мы ливер свежий кладем, печеночка-с…

Ловким движением он вытащил откуда-то маленький ножичек и, перевернув пирог, вспорол его румяное, поджаристое брюхо. Пар повалил сильнее, а разносчик перетянул себе на живот бочонок, прикрытый чистой холстиной. Под холстиной открылась длинная большая ложка, воткнутая во что-то черное:

– Икорочки паюсной, солененькой, барышня… Не извольте сумлеваться – астраханская-с икорочка-с…

Александра изумленно ткнула ложкой, с трудом отодрала кусок, поднесла к глазам… Это действительно была черная икра, только какая-то… сплющенная, что ли?