Текст книги "Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века"

Глава третья
Блудный сын

Не боясь ничьей критики

9 ноября 1799 года восемнадцатилетний Андрей Иванович Тургенев, начинающий литератор, страстный поклонник Шиллера и Гете, недавний выпускник Московского университета, только что поступивший на службу без жалованья в Архив Коллегии иностранных дел, решился наконец завести дневник. На первом листе небольшой тетради из синеватой дешевой бумаги в коричневом переплете он каллиграфическим почерком вывел дату и два эпиграфа на немецком языке – строфу из оды «К радости» Шиллера и строку из поэмы Виланда «Оберон». На втором листе дата повторена, год и число написаны и подчеркнуты, а потом следует первая запись, которая начинается со слов «День отменно печальной!» (РО ИРЛИ. Ф. 309. Ед. хр. 271. Л. 2)[81]81
  Большая часть архивных материалов, которые цитируются в настоящей книге, хранится в фонде 309 (Тургеневы) РО ИРЛИ. Дальнейшие ссылки на этот фонд приводятся только с указанием номеров единицы хранения и листа.


[Закрыть] и завершается сентенцией, показывающей, сколь знаменательным событием стало для автора начало ведения дневника:

Итак, теперь может исполниться то, чего я желал так долго. Здесь буду я вписывать все свои мысли, чувства, радостные и неприятные, буду рассуждать об интересных для меня предметах, не боясь ничьей критики (271: 2 об.).

Первая страница дневника Андрея Тургенева

Не вполне ясно, что мешало Андрею Ивановичу раньше реализовать свои давние желания. Едва ли приобретение тетради могло представлять для него практические или финансовые затруднения. Возможно, Тургенев полагал, что теперь дневник не попадет в чужие руки, хотя заметных перемен во внешних обстоятельствах его жизни не произошло. Как явствует уже из первой записи («Батюшка намерен быть целый вечер дома» [Там же, 2]), он по-прежнему жил вместе с родителями. Месяцем позже, размышляя о том, чего именно ему недостает для литературного творчества, Андрей Иванович записал:

Jetzt träume ich mich sehr oft in jene angenehme, ruhige, genußvolle Lebensart. Wenn es doch einmal geschähe, so, so wie ich es mir vorstelle. Ach! das kann nicht seyn, eben weil ich es mir so einbilde. – Ich stelle mir mein einsames Zimmer <vor>; da Morgens arbeite ich in Geschäfte, oder sitze bey mir, und lese oder schreibe [Теперь я очень часто погружен в мечты о приятной, спокойной, полной наслаждения жизни. Если бы однажды все было бы так, как я себе представляю. Ах! этого не может быть, именно потому, что я все это себе воображаю. – Я представляю себе свою одинокую комнату. По утрам я стал бы заниматься там по должности, или просто сидел бы, читая или пиша (нем.)].

Я бы желал написать что-нибудь подлиннее, например, какой-нибудь роман; лишь бы сделать какой-нибудь сanevas, а там будут уж приходить в голову разные мысли, украшения, положения, и мало-помалу может что-нибудь и выйти. – Я очень способен изобретать тогда, когда я гуляю поутру или иду куда-нибудь в приятное место пешком; иногда приходит великое обилие мыслей, энтузиазм, но скоро проходит. Но и такой роман надобно писать для себя (Там же, 26–26 об.).

Трудно сказать, почему первая часть этого признания написана по-немецки. Возможно, в мечте иметь свою собственную комнату было что-то настолько заветное и невыговариваемое, что Андрею Ивановичу пришлось перейти на иностранный язык. Его душа требовала уединения – «великое обилие мыслей» приходило во время одиноких прогулок, но ему не удавалось донести их до бумаги, а главное, было трудно сохранить от посторонних взоров. Юный Тургенев мечтал о литературной славе и рассчитывал в конечном счете увидеть свои произведения напечатанными, однако будущий роман следовало первоначально «писать для себя», иначе автор не смог бы по-настоящему раскрыть в нем свою душу.

Этот парадокс становится понятнее, если обратиться к опыту такого важного для семьи Тургеневых мыслителя, как Лафатер. В 1771 году был опубликован его «Секретный дневник наблюдателя за самим собой» («Geheimes Tagebuch von einem Beobachter Seiner Selbst»), включавший в себя записи за январь 1769 года и открывавшийся заявленным автором намерением ежедневно анализировать все движения собственной души. Лафатер утверждал, что тот, кто «не искренен с самим собой, не может стать другом Бога и добродетели», и подчеркивал, что человек не может быть искренним, когда за ним наблюдают другие, и, наоборот, «всегда бывает искренен, когда сам наблюдает за собственным сердцем». Автор давал себе обещание никогда никому не показывать своих записей (Lavater 2009: 79).

Позднее философ писал, что «тайный дневник» был опубликован без его согласия, но при этом не разъяснял, каким образом подобного рода документ мог вообще оказаться в руках издателя. Более того, в 1773 году за первым томом последовал второй – «Неизбранные фрагменты (Unveränderte Fragmente) из дневника наблюдателя за самим собой», – на этот раз включавший письмо автора к издателю с разрешением на публикацию (Ibid., 749–764). Таким образом, предлагать заинтересованному читателю итоги самоанализа оказывалось возможным при условии, что изначально такой самоанализ осуществлялся без расчета на распространение.

Еще в 1797 году в ранней записной книжке Андрей Тургенев воспроизвел этот ход мысли:

Я стараюсь и хочу, чтоб эта тетрадка в руки никому не попадалась, и так естьли она и попадется к кому-нибудь, то не можно обвинить меня, что я не чувствовал того, что писал, и только для того писал, чтоб что-нибудь написать (276: 58).

В среде, в которой воспитывался Андрей Иванович, ведение дневника не только одобрялось, но и прямо предписывалось. Предполагалось, что, давая себе отчет в мыслях и чувствах, человек подвергает суду свои дурные поступки и греховные помыслы, трудясь тем самым над собственным нравственным исправлением. Отец Андрея Ивановича Иван Петрович и сам вел подобный дневник, исполненный сурового самообличения (cм.: Рыкова 2007: 145–157).

Тургенев-старший перевел на русский язык одно из популярнейших пособий по нравственному самосовершенствованию – книгу Джона Мейсона «О познании самого себя». Автор советовал употреблять записную книжку, в которой «все вкратце изображено быть должно и прочитывать ее каждый год» (Мейсон 1800 I: 147), причем записи в ней следовало вести с возможной регулярностью:

«Ввечеру обязаны мы проходить и испытывать разные деяния претекшего дня, разнообразные мнения и мыслей состояние, в коих мы находились, и разыскивать произведшие их причины» (Там же, III: 230; см.: Гинзбург 1971: 38–40).

Третье издание этого перевода вышло в Москве в 1800 году. И. П. Тургенев подарил его своим детям, сопроводив письмом, где говорилось, что он «нравственностию своею много должен сей книге». Переводчик призывал сыновей следовать заключенным в труде Мейсона наставлениям и «приобретать средства», чтобы пройти тяжкий путь самопознания (РГАЛИ. Ф. 501. Оп. 1. Ед. хр. 7. Л. 1).

Дети Ивана Петровича видели в дневнике средство не только морального, но и интеллектуального самосовершенствования. В 1803 году, уже после смерти Андрея Ивановича, его младший брат Александр вспоминал в своем дневнике мысль из составленного немецким писателем Иоханном Якобом Энгелем сборника «Светский философ»:

Вот что доброй и умной отец вписал в белую книгу, которую он подарил на новой год своей дочери, чтобы она от времени до времени вела журнал свой и записывала в нем свои мысли, чувства, или старалась бы выразить на письме то, что она читала в авторе; таким образом, говорит он, они для тебя проясняются и превращаются в твою собственность; часто даже раждают в тебе самой другие и развивают способность мыслить. – Не то ли самое советовал мне Батюшка? не просил ли он меня вести журнал во время своего вояжа <…>. Не то ли же самое советовал мне и брат мой, мой Ангел-хранитель, мой образец, которому я теперь решился во всем следовать (АБТ: 252).

Александр Тургенев ориентируется здесь на открытую форму разговора с собой – «белая книга», которую отец у Энгеля дарит дочери, предназначена для семейного чтения, по ней старшие члены семьи судят о прогрессе детей.

Подобная тетрадь была у Андрея Тургенева до ноября 1799 года – в строгом смысле слова это был еще не дневник, а, скорее, записная книжка. Тургенев начал заполнять ее выписками из прочитанных книг и собственными мыслями еще в 1797 году, вразброс, без хронологической последовательности (см.: 276).

С началом нового периода самоанализа он развел эти две тетради по функциям, придав ранней предварительный, «протодневниковый» статус. Он не оставлял старую тетрадь еще два года вплоть до своего отъезда из Москвы в ноябре 1801-го, но делал в ней только редкие, разрозненные записи, часто не приуроченные к конкретным датам, в то время как история его душевного развития получала свое последовательное отражение в новом дневнике.

Сохранились в его архиве и путевые журналы, подобные тем, о которых пишет Александр Иванович, – дневники в письмах, предназначенных для чтения в узкой компании посвященных (272: 93–100; 1240). Однако такого рода практики не вполне удовлетворяли Андрея Тургенева – он долго мечтал о систематическом дневнике, за который принялся в «отменно печальной» день 9 ноября 1799 года. Скорее всего, говоря об исполнении того, чего он «желал так долго», Андрей Иванович имел в виду своего рода волевую установку, решение ежедневно оставаться наедине с собой и писать о себе и для себя.

Ежедневного режима записей автор не выдержал. Уже 15 ноября он пишет, что «два дни, кажется, не принимался я за эту книгу», а 22-го, после следующего трехдневного перерыва, укоряет себя: «Давно уж не принимался я за свой журнал! Это нехорошо» (271: 7 об., 10). В дальнейшем перерывы неотвратимо становятся еще более длительными. И все же на протяжении трех с половиной лет до своей внезапной смерти Тургенев продолжал вести дневник с большой степенью регулярности, подробности и откровенности.

На страницах дневника Андрей Иванович постоянно предавался самобичеванию. Тем не менее вряд ли его отец остался бы доволен этим документом, недаром в первой же записи юный автор дневника радуется предоставившейся возможности рассуждать, «не боясь ничьей критики». Он был очень близок со старшим поколением московских розенкрейцеров – и со своим отцом, и с И. В. Лопухиным, и с М. И. Невзоровым, но в дневнике попытался выгородить для себя особую интимную сферу, куда не было доступа другим и где он сам должен был оказаться своим единственным читателем, выступая одновременно как объект и как субъект самоанализа. Уже во второй записи Тургенев напомнил себе, что неукоснительно следует заветам Лафатера и пишет только для себя самого: «Много я намарал – но этого ведь никто читать не будет. – Пора спать» (271: 4).

Если розенкрейцеры судили себя с позиций, заданных их общей принадлежностью к «внутренней церкви», то «автоценность» Тургенева-младшего формировалась в поле взаимодействия различных «эмоциональных сообществ». Символические модели чувства, усвоенные в семье, сохраняли для него свою значимость, но в то же время он был лидером и законодателем мод в небольшом кругу поклонников современной немецкой литературы, годом позже оформившемся в Дружеское литературное общество.

Уже через два дня после первой записи в дневнике Тургенев вносит туда строки из предисловия к поэме Виланда «Грации», посвященные трем поэтам (самому Виланду, И. В. Глейму и Ф. Х. Якоби), которые были связаны нежной дружбой и поклонением музам. «Пусть будут это Мерз<ляков>, Жуков<ский> и я!» – объясняет он дальше сокровенный смысл цитаты. Тургенев задумывал издавать вместе с друзьями журнал «М-Ж-Т», они также планировали совместные переводы любимых произведений: «Коварства и любви» Шиллера и «Страданий юного Вертера» Гете. Такие переводческие предприятия имели для молодых авторов не только литературное значение – работа над одной и той же книгой помогала им настроить души в унисон, а творение любимого писателя выполняло роль своего рода камертона.

Приведенный в тургеневском дневнике фрагмент содержал знаменитую формулу «schönen Seelen» – «прекрасные души», впервые использованную, по-видимому, Виландом и развитую и эксплицированную Шиллером и Гете. Это выражение стало универсальным обозначением идеальной человеческой личности, которую стремились воспитать в себе литераторы, принадлежавшие раннеромантической культуре (см.: Norton 1995; Curran 2008).

Тургенев вспоминает и о впечатлениях, которые приближали его к этому идеалу:

Не всякий может достигнуть, но всякий может стремиться к цели. – Самые лучшие и способные к добрым решениям минуты имел я, может быть, в театре. – Там-то воспламенялась, возносилась моя благотворная Фантазия, воспаляла душу мою чистою любовию к наукам, к литературе. Видя прекрасные произведения великих умов, чувствовал я в себе сильное, владычествующее желание произвести что-нибудь подобное и даже принимал твердое намерение напрягать к тому все силы, все способности ума и сердца. Там-то чувствовал я живейшую благодарность к моим воспитателям и, во-первых, к бат<юшке> (271: 4 об.).

Андрей Иванович пытается внутренне примирить разные «эмоциональные сообщества», к которым принадлежал. Он подчеркивает, что театр учил его благодарности к воспитателям, притом что именно в их кругу к театру было принято относиться с немалой долей подозрительности. Автору дневника было важно убедить себя в этом, поскольку ему доводилось испытывать в театре и другие сильные чувства, которых его наставники никак не могли одобрить.

Тургенев хотел иметь свободу говорить с собой об интересных для него темах. Круг этих тем выявляется уже на первой странице. Это движения его собственных чувств и настроений, а также его литературные и театральные впечатления. Однако более всего волновала автора дневника его нараставшая влюбленность в знаменитую актрису и певицу, признанную красавицу с поразительной судьбой и сомнительной репутацией. Предметом юношеской страсти Андрея Ивановича была Елизавета Семеновна Сандунова.

Роза и змея

Со времени легендарного падения Сандуновой на колени перед императрицей прошло почти девять лет. Елизавете Семеновне было двадцать семь, и она находилась в расцвете красоты и славы. За happy end’ом, которым увенчалось ее выступление в «Федуле с детьми», последовали новые драматические события. Отношения четы Сандуновых с новым директором императорских театров князем Н. Б. Юсуповым, назначенным императрицей на место Храповицкого, оказались очень тяжелыми. Тремя годами позже Сила Сандунов вновь обратился к Екатерине с пространным письмом, где перечислял преследования, обрушившиеся на него и его жену. В этом письме он несколько раз жаловался на «слухи, которые были распущены об нас по всему городу и даже самим князем и с прибавкою, что мы оба очень развратную жизнь ведем» (Горбунов 1904: 331). Императрица вновь пошла навстречу актерам и приказала перевести их в Москву, подальше от гонителей, однако и здесь вокруг Сандуновых ходили самые неблагоприятные слухи.

22 октября 1806 года Степан Жихарев записал в дневнике услышанный им диалог:

Бедный русский театр! <…> Со времени пожара все актеры без дела и повесили головы. Что же касается актрис, то Сила Сандунов говорит, что их жалеть нечего, потому что они имеют свои ресурсы. Селивановский заметил, что его жена также актриса. – Так что же? – возразил Сандунов – жена по себе, а актриса сама по себе: два амплуа, и муж не в убытке (Жихарев 1934: 169–170)[82]82
  Семья актеров вскоре распалась из-за конфликтов вокруг дележа доходов от коммерческих бань, по сей день носящих их имя (Горбунов 1904: 335).


[Закрыть].

Этот разговор состоялся через три года после смерти Андрея Тургенева, но подобные сплетни, как мы увидим, доходили и до него, побуждая мучительно размышлять над тем, как прекрасная внешность и ангельский голос Елизаветы Семеновны могут сочетаться со столь безнравственным поведением. Он пытался понять, является ли сценический образ маской, как полагали розенкрейцеры, или идеальным выражением сокровенной природы личности.

Неизвестный художник. Портрет Елизаветы Семеновны Сандуновой

В 1787 году в одном из первых своих писем Лафатеру Карамзин спрашивал автора «Физиогномических фрагментов», «каким образом душа наша соединена с телом» (Карамзин 1984: 468). В дневнике Андрей Иванович пытался ответить себе на тот же вопрос.

Помимо театральных ролей Елизавета Семеновна прославилась концертным исполнением входившей в моду квазифольклорной лирики. Признанным корифеем этого жанра был Мерзляков, чьи подражания народным песням составляли важную часть репертуара певицы. Музыку к этим песням писал крепостной композитор-самоучка Данила Кашин, часто аккомпанировавший Сандуновой на концертах. Отпущенный на волю, он стал «музыкальным сочинителем» Московского университета, директором которого был Иван Петрович Тургенев.

Благодаря близкой дружбе с Мерзляковым и положению сына директора университета Андрей Иванович был знаком с предметом своих воздыханий. И все же, как явствует из упоминаний Сандуновой в дневнике, знакомство это было шапочным, а о взаимности пылкий поклонник мог только мечтать издалека – певица вращалась в сферах, недостижимых для безвестного и небогатого студента университетского пансиона. Попытки разрешить «загадку Сандуновой» едва ли имели для Тургенева какое-либо практическое значение. Скорее, он стремился разобраться в собственных чувствах, подобрав для них подходящие символические образы.

К началу ноября, когда Андрей Иванович начал вести систематический дневник, его увлечение Сандуновой продолжалось уже как минимум полгода. Летом 1799 года он ездил с родителями в родовую деревню в Симбирской губернии. Еще не доехав до места назначения, он писал своему лучшему другу Андрею Кайсарову, что, найдя «по дороге прекрасные незабудочки», любимые цветы своего адресата, он сначала вспомнил его, а «потом уже С<андунову>» (840: 1). 26 июля Кайсаров, хорошо понимавший, что хочется услышать его другу, отвечал: «Ты пишешь, что взглянув на незабудочки, ты вспоминал меня и С<андунову>. Не забывай ее, я час от часу узнаю о ней больше хорошего, да и ты дурного человека не полюбишь». В том же письме он сообщал Тургеневу новую, услышанную им пословицу «Не рви розу! Под нею скрывается змея!», не без лукавства оговорившись, что эти слова «не относятся к С<андуновой>» (50: 3 об. – 4).

Кайсаров не рассказал, что именно хорошего он узнал о возлюбленной друга, и Тургенев немедленно потребовал отчета: «Что ты узнал о любезной С<андуновой>? Песня и теперь отзывается в моем сердце, и слава богу, что ты узнаешь хорошее, я етова усердно желаю и дорого бы заплатил за ето» (840: 9 об.). Трудно сказать, какая именно песня из богатого сценического репертуара Сандуновой вспоминалась ее почитателю. Возможно, пристрастие друзей к цветку с сентиментальным названием определила популярная песня на стихотворение князя Г. А. Хованского «Незабудочки», опубликованное в первом выпуске альманаха Карамзина «Аониды»:

 
Незабудочку сорвала –
Слезы покатились вдруг.
Я вздохнула и сказала:
«Не забудь меня, мой друг!
Не дари меня ты златом,
Подари лишь мне себя!
Что в подарке мне богатом?
Ты скажи: люблю тебя!»
 

(Аониды 1796–1799 I: 206)[83]83
  Незабудка была одним из самых популярных цветков для авторов песен и романсов. В сборнике стихотворений разных авторов, сохранившемся в бумагах Тургеневых в ГАРФ, переписано стихотворение Державина «Незабудочка» (РГАДА. Ф. 1634. Оп. 1. Ед. хр. 25. Л. 4), которое сам автор в рукописи датировал 22 июля 1809 года (см.: Державин 1866: 12).


[Закрыть]

О своем чувстве к Сандуновой Тургенев писал только Кайсарову. Его письма Мерзлякову и Жуковскому носят более литературный характер. Однако замысел перевода пьесы Шиллера «Коварство и любовь», которым Андрей Иванович собирался заниматься летом в имении, был неразрывно переплетен для него с его любовными грезами.

Герой мелодрамы Фердинанд фон Вальтер позволяет клеветникам убедить в себя в неверности возлюбленной, дочери учителя музыки Луизы Миллер и убивает ее не столько из ревности, сколько стремясь отомстить за разрушенную веру в божественную гармонию мироздания. Только над трупом девушки Фердинанд убеждается в ее невинности. Метания героя, неспособного проникнуть в роковую тайну, связывавшую небесную красоту с гнусным пороком, помогали Тургеневу понять собственные переживания.

Итак, все легли спать, в том числе и я. Но я не заснул, а начал по своему обыкновению мечтать; о чем же? Ведь вы знаете, думаю, что приближается время, в которое должно мне приняться за «Cabale und Liebe», итак, о чем же думать, как не об ней? (ЖРК: 364)

Письмо, даже адресованное близким друзьям, не принадлежит к числу жанров, позволяющих «писать, не боясь ничьей критики». Тем не менее через несколько дней Андрей Иванович все-таки дает волю своему воображению:

Сказать ли Вам, о чем я думал, ходя? Делал планы для будущей жизни. Я хотел бы жить в деревне с некоторыми друзьями, которые, право, у меня есть истинные <…> Но может ли сельская картина быть совершенная без…

Я вообразил и ЕЕ со всеми прелестями, добродушием и верностию и любовью, но все это можно лучше чувствовать, нежели описывать. Раздумайтесь об этом, и вы почувствуете, то же, что я.

Что, друзья мои! естьли бы мы в молодости, разойдясь на все четыре сторонушки, наконец, сошлись бы все вместе и естьли бы всякий из нас мог петь вместе с Ш<иллером>:

 
Wer ein holdes Weib errungen
Mische seinen Jubel ein![84]84
  В переводе Тургенева: «Кто нашел себе милую супругу, тот смешай с нами восторг свой» (276: 13 об.).


[Закрыть]
 

И тогда бы в мирной глуши начали мы мирно трудиться, жить вместе, зимою ездили бы в город (Москву) для «Cabale u<nd> Liebe» и проч.

Право, сердце мое теперь полно, одно чувство гонит другое, и я вижу, что написал вздор без связи (Там же, 367).

Тургенев пытался осмыслить сложную природу своих переживаний и чувствовал известную неловкость, оттого что доверил их не дневнику, а дружескому письму. В согласии с театральной эстетикой своего времени, он представлял владеющие им эмоции как конфликтные и борющиеся друг с другом («одно чувство гонит другое»). Персонаж раннеромантической драмы был подвержен метаниям и быстро переходил от одного душевного состояния к другому, но не мог испытывать противоречивые чувства одновременно.

Центральное место в этой партитуре занимает гимн счастливой любви, понятой как экстатический союз родственных душ, и в поисках необходимой для него эмоциональной матрицы Тургенев вновь обращается к любимому автору. Мы не знаем, на какой мотив Андрей Иванович «пел вместе с Шиллером», – к 1800 году существовало уже не менее четырнадцати музыкальных воплощений оды «К радости», но знаменитая музыка Бетховена еще не была создана (см.: Günther 2001 I: 222–223; II: 255). Тургенев был фанатическим поклонником этого стихотворения. Одна из строф оды становится неизменным эпиграфом ко всем его дневникам. В раннем наброске, утверждая, что достоинства поэтических творений зависят «от расположения души нашей», он описывал оду «К радости» как едва ли не единственную безусловную ценность (ОР РНБ. Ф. 286. Оп. 2. Ед. хр. 320. Л. 2; см.: Лотман 1956: 330)[85]85
  В своей первой записной книжке Тургенев привел отзыв Августа фон Коцебу о шиллеровской оде: «Каждая строка носит на себе печать совершенства, каждая восхищает сердце, наполняет его небесными ощущениями. Я не знаю ни одного бедствия человеческого, для которого бы ета песнь не имела в себе хотя капли усладительного бальзама. Да будет благословен Певец! Он облегчил некогда и мое стесненное сердце» – и приписал: «По моему мнению, все точная правда. Щастлив, очень щастлив, кто ее знает, она принесет тому много сладостных минут и великое облегчение в минуты мрачные!» (276: 19 об.)


[Закрыть].

Несколько раз Тургенев брался переводить оду то прозой, то стихами, а однажды признался, что «ничего бы так не желал, как перевести Lied an die Freude в стихах с рифмами» (271: 74 об.; см.: Данилевский 1972: 62–63). Все поля страницы, на которой набросаны фрагменты одного из переводов, он испещрил многократно повторенным словом «Радость», вероятно пытаясь привести себя в состояние, которое описано в стихотворении (ОР РНБ. Ф. 286. Оп. 2. Ед. хр. 330. Л. 20).

Андрей Иванович не зря переводил Шиллера и Гете вместе с Жуковским и Мерзляковым. Адресаты письма поняли, что он хотел сказать, но переосмыслили шиллеровские мотивы, подчинив их логике эмоциональных матриц, значимых для них самих.

Благодарствую за то, что ты и нас хочешь заставить петь с Шиллером Wer ein holdes Weib errungen и пр. К несчастию, любовь эту истину хотела только украсить в устах Шил<лера>, а учила всех равно. Разве и я заслонен от нее мрачной моей угрюмостью? Разве на бледноморщиноватом челе моем от мыслей, от думания не играет иногда затейливый божок, затейливая мысль, так как редкой солнечной луч на самом отдаленном бугре снежных гор сибирских? Я слыхал, что в подобных морщинах ученого чаще всего на смех прячет злой амур свои стрелки… –

отвечал Мерзляков (ГАРФ. Ф. 1094. Оп. 1. Ед. хр. 110. Л. 3 об.), ценивший оду «К радости» не меньше Тургенева[86]86
  Полутора годами позже, в начале 1801 года, на заседаниях Дружеского литературного общества Мерзляков начал две свои первые речи прославлением «небесной радости, эмблемы блаженства человеческого», которую он называл «красотой небес, вечноюной и благодатной» (618: 10–11). Призывы «благословить радость» и ее «священный храм» сопровождались обильными цитатами из оды Шиллера.


[Закрыть]. Способность переживать «радость», доходящую до неистового ликования, воспринималась в этом кругу как признак полноты души и свидетельство избранности личности.

Мерзляков был на три года старше своего друга и потому позволял себе добродушно над ним подтрунивать. Будучи, в отличие от дворянина Тургенева, разночинцем и готовясь к профессорской карьере, он иронически примеривал к себе комическое амплуа «влюбленного педанта».

Жуковский отозвался позже. В 1806 году, уже после смерти Андрея Ивановича, он привел в письме к его брату Александру ту же цитату из Шиллера и добавил: «Друг, жена – это помощники в достижении к счастью, а счастие есть внутренняя, душевная возвышенность» (Жуковский 1895: 18). Жуковский заменил шиллеровскую радость («Freude») на «счастье», состояние куда более мирное и устойчивое, чем восторженный порыв, описанный в оде. Между тем Тургенев ощущал напряжение между воображенной им сельской идиллией и бурным восторгом песни («Lied», как называл он оду), которой озвучивались в его душе эти сладостные картины. В ритме и строе шиллеровского апофеоза любви ему слышались явственные эротические мотивы.

Село Изново под Арзамасом, откуда Тургенев проникновенно описывал друзьям грядущее блаженство, принадлежало сенатору Василию Петровичу Салтыкову. Андрей Иванович познакомился там с «молодым Салтыковым». Это был или Сергей Васильевич, позднее прославившийся в Петербурге сибаритским образом жизни и уникальной коллекцией табакерок и редких книг, или его брат Михаил. Братьям Салтыковым было в то время соответственно 21 и 19 лет. На следующий день, в ожидании лошадей, Тургенев счел нужным записать впечатления от разговора с Салтыковым по-немецки, то ли в целях конспирации, то ли потому, что ему самому было удобнее говорить на опасные темы на иностранном языке:

Er entdeckte mir ohne irgend eine Nachforschung von meiner Seite, daß er von seinem 14.ten Jahre ein Mädchen unterhalten habe, daß sie ihm aber weggenommen worden, daß er jetzt die F… habe und dergleichen; <er> machte mir auch einige Fragen, das nehmliche betreffend. Dann führte er mich auf sein Zimmer und zeigte mir seine petite bibl<iotheque> choisie. [Он рассказал мне, без всякой просьбы на то с моей стороны, что начиная с 14-летнего возраста содержал девушку, что потом, однако, ее удалили от него, что теперь у него F… и тому подобное; <он> также задал мне несколько вопросов о том же. Потом он повел меня в свою комнату и показал мне свою маленькую избранную библиотеку (нем., фр.)]. Там увидал я и compère Mathieu и Foutromanie[87]87
  «Le compère Mathieu, ou, Les bigarrures de l’esprit humain» (1778) – эротический роман Анри-Жозефа дю Лоранса, одно время приписывавшийся Вольтеру. «Foutro-manie» (1775) – порнографическая поэма Габриэля Сенака де Мейана.


[Закрыть], Montesquieu и Буало, все вместе (276: 35).

В дневнике не говорится, что ответил Андрей Иванович на вопрос о собственном сексуальном опыте. Он был воспитан иначе, чем большинство его сверстников. Во многих дворянских домах было принято поощрять ранние связи отпрысков мужского пола с крепостными девушками и служанками, но в масонском кругу, к которому принадлежала семья Тургеневых, моральные нормы были куда более жесткими и молодым мужчинам предписывалось сохранять целомудрие до брака. Это требование обычно сопровождалось запугиванием – подросткам напоминали о неминуемых последствиях распутства.

Когда Андрею Ивановичу было 13 лет, родители велели ему перевести «Библейскую нравоучительную книжку для взрослых детей», написанную датским пастором Якобом Фридрихом Феддерсеном, – стандартное дидактическое сочинение для юношества. В качестве награды за усилия перевод был опубликован в Москве. Текст книги переполнен характерными сентенциями вроде: «Целомудрие дает жизнь и спасение. Сластолюбие сокращает жизнь. Болезни мучают тех, которые любят ядовитые его прелести» (Феддерсен 1795: 19).

Теперь повзрослевшему Тургеневу необходимо было как-то соотнести в своих переживаниях Mädchen, вроде той, которую подыскали молодому Салтыкову, и Weib, о которой он пел про себя, бродя по Изнову. В нравоучительной литературе между этими двумя образами не могло быть ничего общего, однако оба они в равной мере определяли чувство, которое Андрей Иванович испытывал к Елизавете Сандуновой. Необходимые ему эмоциональные матрицы молодой энтузиаст искал у Шиллера.

Посулив друзьям, что их деревенская идиллия будет время от времени прерываться поездками в Москву для работы над «Коварством и любовью», Тургенев воображал драму на сцене в их собственном переводе. В письме от 4–5 июля он писал Жуковскому и Мерзлякову: «А я все устроиваю свою „Cabale und Liebe“» (ЖРК: 365). Русская театральная цензура того времени не разрешала сценических постановок Шиллера из-за их бунтарского духа (см.: Harder 1969: 54–56), но для пылкого воображения молодого литератора это не могло служить препятствием.

Пока Тургенев на сельском досуге обдумывал перевод, трудолюбивый Мерзляков уже приступил к работе. 13 июля он извещал Андрея Ивановича о своих успехах:

«Cabale und Liebe» и теперь лежит подле меня. Это письмо пишу я у тебя, брат, в комнате, сидя на тех креслах, на которых и ты прохлаждался! Куда, брат, трудно поправить страницу, кое как просмотришь, а голова уж болит! – и она бы давно ослабела, если бы не оживляло ее сердечное чувствование, что ты разделяешь со мною труд сей. Прости любезный друг, веселись природою, уделяй самые веселые минуты для твоей «Cabale und Liebe» (ГАРФ. Ф. 1094. Оп. 1. Ед. хр. 110. Л. 2 об.).

В конце июля Мерзляков благодарил Тургенева за присланный им монолог (Там же, 4 об.). Реплики шиллеровских героев часто бывают пространными, но монолог, в собственном смысле слова, в пьесе один – во втором явлении четвертого акта, где Фердинанд, потрясенный мнимой изменой Луизы, произносит пламенную речь, начинающуюся словами: «Не может быть! Не может быть! В небесной оболочке не может скрываться сердце дьявола…» (Шиллер 1955–1957 I: 679). Монолог кончается роковым решением отомстить предательнице. После этой картины драма неотвратимо идет к развязке.

Скорее всего, Тургенев ограничился переводом этого, более всего волновавшего его фрагмента, и редактурой переведенных ранее. 13 августа Мерзляков мягко укорял его в очередном письме:

Ты, брат, ленишься! Не стыдно ли? Я при всей моей скуке принимаюсь за второе действие «Cabale und Liebe», а ты поправил только две четверки? – Чем же мне ободрить себя? И ты, который всегда приходишь в восторг от воспоминаний о «Cabale und Liebe», и ты ослабеваешь в ее переводе (ГАРФ. Ф. 1094. Оп. 1. Ед. хр. 124. Л. 3 об.).

Андрей Иванович «ослабевал в переводе», потому что работа над шиллеровской пьесой требовалась ему, в первую очередь, чтобы разобраться в собственных переживаниях. Сходным образом, его увелечение Сандуновой задавало специфический режим «личной вовлеченности», определявший интерпретацию его непосредственных жизненных впечатлений.

Во второй половине августа Тургеневы вернулись из Симбирской губернии в Москву. 28 августа, в день усекновения главы Иоанна Предтечи, Андрей Иванович отправился кататься верхом. Вернувшись, он набросал в записной книжке, предшествовавшей систематическому дневнику, рассказ об увиденном: