Текст книги "«Рассказы» г. Арцыбашева"

Молодой, сравнительно недавно начавшій свою литературную работу писатель, г. Арцыбашевъ почти съ перваго своего выступленія уже обратилъ на себя вниманіе и читателей, и критики. Всѣ его разсказы – «Прапорщикъ Гололобовъ», «Конокрадъ», «Бунтъ» и др., выдѣлялись изъ ряда другихъ, одновременно появившихся разсказовъ и очерковъ, ежемѣсячно печатающихся въ журналахъ и разныхъ сборникахъ. Что-то заставляло читателя вдуматься поглубже въ жизнь, дать себѣ отчетъ въ томъ, что его окружаетъ, и это что-то было такъ печально и въ то же время остро захватывало, мучило и безпокоило, не давая стряхнуть впечатлѣніе, навѣянное разсказомъ. Исканіе правды жизни и противорѣчіе между жизнью дѣланной и той, настоящей, которая могла бы быть, вотъ что рѣзко подчеркивалось въ этихъ разсказахъ, ярко выступало изъ-подъ наслоеній жизни и мучило, не давая примиренія. Эти черты еще рѣзче и ярче проявляются теперь въ талантѣ г. Арцыбашева, когда его разсказы собраны вмѣстѣ и даютъ возможность прослѣдить, какіе вопросы мучатъ автора и подчиняютъ незамѣтно, но неодолимо и его читателя. Какъ же жить? И зачѣмъ все такъ нелѣпо и жестоко до ужаса слагается въ жизни? Неужели мы безсильны разорвать эти дикія условія жизни, создать новую, настоящую, хорошую жизнь, гдѣ бы все лучшее, въ нашемъ существѣ не подавлялось, не уничтожалось, не коверкалось въ угоду какому-то злому призраку, уродующему все и ломающему стихійно, безсмысленно и безцѣльно? Авторъ даетъ отвѣтъ на эти вопросы, и отвѣтъ положительный, какъ увидимъ дальше.

Книга г. Арцыбашева начинается разсказомъ "Паша Тумановъ", который и по времени былъ первымъ разсказомъ его, хотя появился только теперь. Судьба его такъ характерна, что не мѣшаетъ сказать о ней два слова. Сначала онъ былъ переданъ авторомъ въ редакцію "Русскаго Богатства", гдѣ его немедленно приняли и напечатали, но по независящимъ отъ редакціи обстоятельствамъ разсказъ не могъ появиться. Тогда, это было какъ разъ въ самый разгаръ "Сердечнаго попеченія" о средней школѣ покойнаго Ванновскаго, "Паша Тумановъ" поступилъ къ намъ, но и тутъ тоже "независящія" обстоятельства встали непреодолимой преградой между авторомъ и читателемъ. По нашему совѣту г. Арцыбашевъ передалъ его въ журналъ безъ предварительной цензуры, гдѣ однако, узнавъ предварительную исторію хожденія по мытарствамъ этого разсказа, не рѣшились его напечать. Можно подумать, что авторъ задался цѣлью по меньшей мѣрѣ "разрушить государство", а дѣло все въ томъ, что онъ далъ удивительно написанную картину душевныхъ мукъ юноши, который, затравленный школой, убиваетъ директора. Въ разсказѣ усмотрѣли нападеніе на систему средней школы и призывъ къ насильственному ея разрушенію. Между тѣмъ, въ немъ нѣтъ ни того, ни другого, потому что онъ гораздо значительнѣе и глубже. Авторъ поступилъ правильно, уничтоживъ бывшій раньше подзаголовокъ: "поэма дореформенной гимназіи", такъ какъ гимназія играетъ здѣсь не главную роль.

Паша Тумановъ обычный типъ юноши, начинающаго "мыслитъ и страдать", со всѣми уклоненіями и порывами, свойственными этому неустановившемуся возрасту, когда все въ человѣкѣ находится въ движеніи. Отъ существованія почти исключительно физіологическаго, свойственнаго дѣтству, начинается переходъ къ самому важному – къ сознанію себя человѣкомъ, къ осмысленному отношенію къ обществу, къ окружающей жизни, къ людямъ. Въ этотъ важнѣйшій моментъ перелома, когда въ насъ подымается впервые сознательная личность, Паша Тумановъ, какъ и тысячи его товарищей, не встрѣтилъ никого, кто направилъ бы кипѣвшія въ немъ силы на правильный путь духовнаго развитія, а наоборотъ, все окружающее было такъ устроено, чтобы подавить въ немъ личность и отлить его, Пашу, по готовому и для всѣхъ одинаковому образцу.

Онъ въ одномъ изъ послѣднихъ классовъ и чувствуетъ, что запустилъ дѣло ученія и что на экзаменѣ его ожидаетъ провалъ. "Почему такъ много, неопредѣленно много было упущено, Паша не зналъ. Отчасти это случилось по лѣни, отчасти по обстоятельствамъ, отъ Паши не зависящимъ, но главнымъ образомъ отъ того, что настоящая, дѣйствительная жизнь цѣликомъ захватывала своими интересами живого Пашу Туманова; а эта жизнь шла далеко въ сторонѣ отъ мертвой неподвижной гимназіи". Одновременно съ чувствомъ жалости къ себѣ у него закипало и глухое озлобленіе противъ людей, которыхъ онъ считалъ виновными въ своемъ несчастіи, противъ директора гимназіи и преподавателя латинскаго языка. Онъ ошибался: причины его несчастія заключались вовсе не въ этихъ двухъ чиновникахъ министерства народнаго просвѣщенія, не въ ихъ относительныхъ достоинствахъ и недостаткахъ, какъ преподавателей, людей и чиновниковъ, а въ томъ противоестественномъ положеніи вещей, по которому двадцатилѣтняго юношу, жаждущаго смысла и интереса въ жизни, заставляли зубрить неинтересные, лишенные жизненнаго смысла учебники и, наоборотъ, лишали того, чего онъ въ теченіе всей юности добивался".

Чего же онъ добивался? Чего-нибудь невозможнаго, несуществующаго, надуманнаго, намечтаннаго необузданной фантазіей юности? Нѣтъ. Въ прекрасной сценкѣ встрѣчи послѣ экзамена, на которомъ Паша провалился, со старикомъ-рыболовомъ, отцомъ тоже провалившагося товарища Паши, мы видимъ, что его влечетъ и радуетъ просто жизнь, здоровая, яркая жизнь, радующая его, какъ и все живое и здоровое. «Благодать!» – радуется старикъ весеннему дню, солнцу, птицамъ, плескающейся у его ногъ рѣки, и видя уныніе Паши удивляется. «Ну, не выдержали вы экзамена… Васька мой тоже не выдержалъ?… Ну, да. А вѣдь онъ, навѣрно, и въ усъ не дуетъ? А отчего? Оттого, что ему наплевать… Оно, конечно, получить свидѣтельство тамъ, на мѣсто поступить… Это хорошо… А только не въ этомъ сила… Много ли ума нужно, чтобы латинскія спряженія да геометрію съ исторіей вызубрить? Сиди да зубри – только и всего. И не нужно это никому, а такъ только, чтобы мѣстечко похлѣбнѣе потомъ добыть. Такъ, вѣдь, это какъ кому: иному ничего, кромѣ мѣстечка, не нужно, ну тотъ и зубритъ, и старается… а иному вотъ эта рѣка тамъ, да воздухъ, тому какое зубреніе? Тотъ и не зубритъ. А развѣ хуже онъ оттого, что ради теплаго мѣстечка не старается? Такъ-то… Да, молодой человѣкъ, напрасно вы такъ… Ну, провалились… оно, конечно, непріятно, но не хуже вы отъ этого не стали, ни лучше… такой какъ были, такимъ и остались, Право!..»

Оставшись одинъ, Паша задумался надъ этой, повидимому, нехитрой философіей старика, ихотя не могъ понять словъ его въ томъ глубокомъ смыслѣ, который вкладывалъ въ свои спутанныя рѣчи старый рыболовъ, но ему все-таки стало легче". И солнце, и рѣка, и птицы снова засверкали для него, запѣли и заставили на минуту забыть и провалъ на экзаменѣ, и его послѣдствія. Вмѣстѣ съ нимъ становится легче и читателю при мысли, что, и въ самомъ дѣлѣ, не одинъ "провалъ", бывшій въ его жизни, куда легче можно бы перенести, если бы не тѣ тысячи нитей всякихъ пустяковъ, которыми мы сами себя опутали и изъ-за которыхъ каждый изъ насъ "свѣту божьяго солнца не радъ". Совлечь съ себя эту паутину, порвать съ условностями, дать выходъ своему "я" на волю, – "и сейчасъ же сводъ неба раздвинулся бы, вода стала бы прозрачнѣе и плескала бы звучнѣе, струйки весело зазвенѣли бы и заговорили въ гладкомъ пескѣ, солнце стало бы ярче и теплѣе и послышалось бы много новыхъ звуковъ, живыхъ и смѣлыхъ, которыхъ онъ до этого не замѣчалъ".

Но Паша, какъ и тысячи тысячъ изъ насъ, не въ силахъ совлечь съ себя ветхаго человѣка, въ котораго его успѣли преобразить и семья, и шкода, и погибаетъ жалкимъ образомъ, возбуждая справедливое и искреннее сожалѣніе въ секретарѣ полицеймейстера, къ которому онъ явился послѣ преступленія: "Бѣдный мальчикъ!.."

Да, истинно бѣдный, но, право, не бѣднѣе тѣхъ, что "вызубрили" все требуемое для "тепленькаго мѣстечка", которое исковеркало имъ душу, изсушило сердце и превратило въ живыхъ мертвецовъ, безъ воли, безъ желанія и проблеска радости.

Но – это между прочимъ. Авторъ въ дальнѣйшихъ разсказахъ даетъ намъ новые образцы разбитыхъ безъ вини жизней. Таковъ конокрадъ Купріянъ, такова взбунтовавшаяся Саша (повѣсть "Бунтъ"), таковъ прапорщикъ Гололобовъ, и докторъ ("Смѣхъ"), и другіе герои разсказовъ, которые не могутъ уже, не въ силахъ выбиться для настоящей жизни изъ узилища жизни дѣланной, условной и гнусной по своей дикости и безсмысленности.

Отсюда трагедія каждаго изъ нихъ. Все, что въ нихъ есть человѣческаго, прекраснаго и добраго, не находитъ примѣненія въ жизни, выпавшей на ихъ долю. Напротивъ, все извращенное, навязанное внѣшними силами, все чуждое имъ по существу, по складу ихъ личности, торжествуетъ. Въ борьбѣ ихъ скрытой сущности съ этимъ внѣшнимъ ихъ существомъ они и погибаютъ, какъ "бѣдный мальчикъ" Паша, котораго уже послѣ преступленія пожалѣлъ секретарь полиціи, но никого не нашлось, кто пожалѣлъ бы его до преступленія, кромѣ старика-рыболова.

Вотъ Купріянъ-конокрадъ. Онъ "съ измальства мыкается… Ну, двѣнадцати годовъ съ батькой первую лошадь свели… У насъ всѣ такъ… Еще дѣдъ промышлялъ, потому нѣтъ никакой возможности, земли мало, да и ту хоть брось!" Но онъ – коренной земледѣлецъ, земля его тянетъ: "такъ бы и взрылъ всю землю, и чтобъ зеленя, зеленя пошли кругомъ". Ему на мужиковъ "завидно". Онъ сильный, ловкій и сердечный человѣкъ, какъ и всѣ сильные, простые и здоровые люди. Онъ сходится по любви съ "солдаткой", жалѣя ея "сиротство", и когда приходитъ со службы-мужъ, не хочетъ ее покинуть, втайнѣ надѣясь спасти ее и сына отъ "смертнаго" боя мужа. Эта надежда и губитъ его: крестьяне ловятъ его на свиданіи съ любимой женщиной и, какъ конокрада, убиваютъ.

Трагическая красота этого разсказа еще усиливается выясненіемъ такой же пришибленности и подавленности личности и остальныхъ людей, противъ которыхъ выступаетъ Купріянъ. Соперникъ – мужъ, по существу вовсе не звѣрь, онъ такой же крестьянинъ, тяготѣющій къ землѣ, какъ и Купріянъ. Въ солдатчинѣ онъ не забылъ ни жены, ни дома, и хотя "за пять лѣтъ солдатчины Егоръ Шибаевъ совершенно отвыкъ отъ жены, но, тѣмъ не менѣе, хорошо помнилъ, что въ деревнѣ у него осталась жена, и хотя самъ, какъ всякій солдатъ, жилъ съ другими женщинами, онъ твердо вѣрилъ въ несокрушимость своихъ правъ надъ женой… Вспоминать о женѣ ему было всегда пріятно не потому, чтобы онъ ее любилъ, а потому, что онъ чувствовалъ себя солиднѣе, имѣя жену и домъ… Въ городѣ и солдатчинѣ, онъ совершенно забылъ деревню и его не тянуло туда, но когда поѣздъ двинулся и понесся по чернѣющимъ распаханнымъ полямъ съ кучками гнилого навоза и черными грачами, разгуливающими по межамъ, хорошее, радостное и оживленное чувство пробудилося у него въ душѣ, и онъ уже по цѣлымъ часамъ глядѣлъ въ окно вагона на безконечныя сѣрыя равнины, затянутыя сѣрой завѣсой дождя и сливающіяся на горизонтѣ съ такимъ же сѣрымъ небомъ. Все то грязное, скверное и безтолковое, что насадила ему въ душу безсмысленная, непонятная его мужицкому уму и сердцу, солдатская жизнь, разомъ исчезло, уступивъ мѣсто сначала безотчетно радостному настроенію человѣка, приближающагося послѣ долгаго отсутствія къ роднымъ мѣстамъ, а потомъ и дѣловымъ соображеніямъ хозяина-мужика, проснувшагося въ немъ, несмотря на колоссальную величину той мерзости, разврата и лѣни, которая нашла на него въ казармахъ". Его мечты о жизни по хорошему сразу наталкиваются на неприглядную дѣйствительность: жена "связалась", да еще съ конокрадомъ. Дальнѣйшее естественно вытекаеть изъ этого столкновенія вѣковыхъ взглядовъ на жену, какъ на собственность, съ разбитыми мечтами о хорошей жизни и еще съ чѣмъ-то, внезапно съ острой болью пробудившемся въ немъ. Избивъ жену до полусмерти, "онъ опустилъ голову на локоть и зарыдалъ, чувствуя, что испорчено навсегда и еще что-то хорошее, чего онъ и самъ не сознавалъ", и что можно назвать личнымъ достоинствомъ, что придавало ему въ собственныхъ глазахъ вѣсъ и значеніе – уваженіе къ себѣ не какъ къ солдату, унтеръ-офицеру, не къ мужику-хозяину, а къ человѣку, мужу и отцу. Забитая личность проснулась и въ немъ, но уже поздно и безъ пользы для него и для окружающихъ.

Трагедія проснувшейся личности еще ярче очерчена въ лучшемъ, по нашему мнѣнію, произведенія г. Арцыбашева, въ повѣсти "Бунтъ". Это дѣйствительно бунтъ "на днѣ". Саша одна изъ обычныхъ жертвъ "общественнаго темперамента". Какъ она ни забита и унижена, но въ ней еще теплится искорка личности, не желающей примириться съ невозможностью выбиться, отстоять себя, и она взбунтовалась противъ жизни. Она молода, красива, здорова, и когда ея подруга погибаетъ отъ обычной, въ ихъ положеніи "случайности", Саша не выдерживаетъ. "И всегда-то такъ" – эти страшныя олова подымаютъ со дна души всѣ силы личности, жаждущей жить, бороться, отстаивать свое "я". Весь ужасъ ея положенія освѣщается какъ молніей одной ясной, до боли яркой мыслью, что она, Саша, не человѣкъ, а вещь, хуже вещи… "Мы что тутъ?.. Такъ… падаль одна! Живемъ, пока сгніемъ… А другіе же живутъ… свѣту радуются"… Разъ проснувшаяся личность уже не можетъ терпѣть прежнее, Саша иди должна покончить съ собой, какъ ея подруга, иди уйти. "Куда? Тамъ видно будетъ. Уйти бы только!.." Но надежда на новую лучшую жизнь не оправдалась. Тѣ тысячи нитей общественныхъ условій, въѣвшихся въ душу каждаго, опутывающихъ насъ какъ паутиной, невидимой и тѣмъ болѣе крѣпкой, не даютъ ей выбиться со дна, развернуть своихъ силъ, проявить то прекрасное, человѣчное, что есть въ ней, и тянутъ ее назадъ. Она хочетъ жить, "свѣту радоваться", а ее приспособляютъ къ уходу за больными, приковываютъ къ разлагающейся отъ рака несчастной больной, требуютъ терпѣнія, смиренія, покорности. Но и противъ этого она не возстала бы, если бы видѣла цѣль впереди, хотя какое-нибудь утѣшеніе въ сознаніи, что это ее дѣдаетъ снова человѣкомъ, такимъ какъ всѣ. Она любитъ, впервые любитъ настоящей чистой любовью, для которой не одно ея тѣло нужно, но и душа, какъ она думаетъ и вѣритъ. И въ этомъ чувствѣ она получаетъ самый важный и чувствительный для нея ударъ. Студентъ, который, поддавшись порыву, помогаетъ ей выбраться на поверхность, не можетъ спасти ее, потому что все противъ него – и его семья, и онъ самъ, смутно понимающій, что ему не отдѣлаться отъ особаго взгляда на "этихъ женщинъ". Саша снова "бунтуетъ", на этотъ разъ безповоротно, противъ всѣхъ. "Чортъ съ вами со всѣми!" и кидается, какъ въ омутъ "на дно", откуда порывъ вынесъ ее было на поверхность на одну только минуту, чтобы затѣмъ кинуть туда уже навсегда. Этотъ двойной бунтъ личности, по истинѣ, настоящая пощечина лицемѣрному обществу, въ которомъ все приспособлено для гибели души и нѣтъ средствъ для помощи, для спасенія личности, которой въ борьбѣ остается разсчитывать только на себя. У кого не хватаетъ силъ, тотъ долженъ тонуть какъ Паша Тумановъ, Купріянъ, Саша и тысячи имъ подобныхъ. Таковъ безотрадный выводъ, самъ собою вытекающій изъ исторіи ихъ разбитыхъ существованій.

А жизнь тѣмъ не менѣе хороша! Вотъ что, какъ призывъ повторяется въ каждомъ почти изъ разсказовъ г. Арцыбашева. Она можетъ быть, она должна быть прекрасна, только не надо портить ее самимъ всякимъ вздоромъ, засоряющимъ душу, умъ, сердце. Авторъ страстно любитъ жизнь, его настроеніе полно жизнерадостности, и тѣмъ трагичнѣе поэтому его печальныя повѣсти о томъ, какъ люди сами дико, безсмысленно портятъ себѣ и другимъ эту чудную жизнь, только разъ каждому данную никогда уже не повторяющуюся.

"Она выходила ко мнѣ на свиданіе черезъ вишневый садъ, по насыпи, въ тоненькую и бѣлую березовую рощицу. Еще издали была видна ея высокая и гибкая фигура и мягкимъ силуэтомъ вырѣзывалась въ безконечно широкомъ и глубокомъ небѣ, усѣянномъ золотыми, голубыми и красными звѣздочками и далеко облитомъ ровнымъ холоднымъ свѣтомъ луны.

"За насыпью была густая, черная и жуткая тѣнь, въ которой неподвижно и чутко стояли тоненькіе стволы березокъ и молчаливо тянулась отъ земли высокая влажная трава. Въ этой рощѣ я ждалъ ее, и мнѣ было жутко и весело въ прозрачной голубой тѣни. Когда въ небѣ, высоко надо мною, вырисовывался знакомый силуэтъ, я карабкался навстрѣчу, скользя по мокрой травѣ, подавалъ ей руку, и мы оба, точно падая, стремительно сбѣгали внизъ, съ силой разгоняя густой воздухъ, развѣвавшій волосы и шумѣвшій въ ушахъ, влетали въ сумракъ и тишину рощи и вдругъ сразу замирали, по колѣни въ травѣ, сильно и смущенно прижимаясь всѣмъ тѣломъ другъ къ другу.

"Мы почти не говорили, и намъ не хотѣлось говорить. Было тихо, пахло страннымъ, таинственно непонятнымъ ароматомъ, отъ котораго кружилась голова, и все исчезало изъ глазъ и сознанія, кромѣ жгучаго и тревожнаго наслажденія. Сквозь тонкую, сухую матерію я чувствовалъ, какъ чуть-чуть дрожало и томилось, наслаждаясь, молодое, сильное упругое и нѣжное тѣло, какъ подавалась и ускользала изъ моихъ влажныхъ пальцевъ круглая и мягкая грудь. Близко-близко отъ своего лица я видѣлъ въ темнотѣ полузакрытые, какъ будто ничего не говорящіе, слабо и таинственно поблескивающіе изъ-подъ рѣсницъ глаза. Трава была мокрая и брызгала холодной, пріятной росой на голое тѣло, странно теплѣвшее въ прохладномъ и влажномъ воздухѣ. Какъ будто на всю рощу разносились торжествующіе удары нашихъ сердецъ, но намъ казалось, что во всемъ необъятно-громадномъ мірѣ нѣтъ никого, кромѣ насъ, и никто не можетъ притти помѣшать намъ среди этихъ сдвинувшихся березокъ, ночныхъ тѣней, влажной травы и одуряющаго запаха сырого, глубокаго лѣса. Время шло гдѣ-то внѣ, и все было наполнено однимъ жгучимъ, неизъяснимо прекраснымъ, могучимъ и смѣлымъ наслажденіемъ жизнью".

Развѣ это не настоящій "гимнъ торжествующей любви"? И какое печальное заключеніе! Герой этого разсказа ("Жена") женится на любимой дѣвушкѣ и… скоро ничего не остается отъ этого ликованія "могучимъ и смѣлымъ наслажденіемъ жизнью".

Отчего же произошло, что только изнанка жизни остается любящимъ супругамъ, а вся поэзія, все, что приподымало ихъ надъ этой изнанкой и скрашивало ее, поблекло и улетучилось? Отъ пустяковъ житейскихъ, отъ непониманія личности другъ друга и неуваженія къ ней, отъ вздора, противъ которой защитой можетъ служить только неустанное стремленіе "впередъ и выше", отъ безцѣльнаго топтанія на мѣстѣ и нечеловѣчнаго взаимнаго отношенія, когда столько надо нѣжности, не бросающейся въ глаза, но проникающей все и всюду, снисхожденія къ слабости и высшей оцѣнки взаимныхъ достоинствъ. Словомъ, уваженіе къ чужой личности должно стоять на первомъ планѣ. А вмѣсто того въ жизни героя начинается обоюдное стѣсненіе, тысячи мелочей, возводимыхъ въ нѣчто столь важное, что вся старая жизнь, привычки и потребности каждаго подчинены именно этой мелочной, несущественной сторонѣ, въ угоду которой приносится самое главное – свобода личности. Обѣ стороны оказались далеко не на высотѣ положенія, и если не опустились "на дно" супружеской жизни, какъ огромное большинство, то лишь благодаря скорому бѣгству мужа, что дало имъ свободу и возможность вновь попытать счастья.

Другіе несчастливцы кончаютъ иначе, какъ подпрапорщикъ Гололобовъ или сумасшедшій и докторъ въ очеркѣ "Смѣхъ". Эти трое безличностей помѣшались отъ страха смерти. Представимъ себѣ такого Гололобова, какимъ онъ очерченъ въ разсказѣ: почти мальчика, плохо развитаго, но склоннаго къ рефлексіи и богомольнаго. Жизнь монотонная, день въ день, безъ выдающихся интересовъ и особаго содержанія. Скучно, тускло, сѣро. И понятнымъ становится начинающій мучить его вопросъ о безцѣльности жизни и неизбѣжности смерти. "Каждый человѣкъ долженъ думать о смерти, потому что положеніе каждаго человѣка есть положеніе приговореннаго къ смертной казни". Такъ гласитъ первое заключеніе, выведенное бѣднымъ подпрапорщикомъ изъ своего и общаго опыта. "Я не хочу умирать, но умру. Во мнѣ есть желаніе жить, и весь я приспособленъ къ жизни, а все-таки я умру. Это и насиліе, и противоестественно". Противъ этого закона природы ничего не подѣлаешь, а потому не лучше ли, не дожидаясь, когда природа выполнитъ свой приговоръ, самому покончить съ собой. Но вѣдь это будетъ насиліе надъ самимъ собой", – возражаетъ Гололобову слушающій его странныя изліянія докторъ. "Нѣтъ, – отвѣчаетъ подпрапорщикъ. Это будетъ насиліемъ моего духа надъ природой… Духъ мой есть именно я, а тѣло только случайное помѣщеніе, не больше… Если бы тѣло мое было именно я, то я бы остался жить. Смерть не была бы тогда приговоромъ къ казни: вѣдь и послѣ смерти моей тѣло останется. Тѣло есть вѣчно. Это фактъ: я умру, тѣло распадется на атомы, атомы сложатся въ какую-нибудь иную форму, но сами не измѣнятся, и ни одинъ не исчезнетъ. Можно даже допустить, что комбинація когда-нибудь повторится, и будетъ та-же форма. Это пустяки… Духъ умретъ… Я исчезну. Будетъ ли потомъ мои духъ святымъ въ раю, или грѣшникомъ въ аду, или переселится въ другое существо, – я, именно я, мои пороки, привычки, смѣшныя и прекрасныя особенности, мои сомнѣнія, мой умъ, моя глупость, мой опытъ и мое незнаніе, все то, что было именно подпрапорщикомъ пѣхотнаго полка, человѣкомъ Гололобовымъ, все исчезнетъ. Будетъ, что угодно, но не Гололобовъ".

Эта безотрадная философія заражаетъ другого такого же несчастливца, доктора, онъ поддается ей и чуть съ ума не сходитъ въ одинокую, глухую, темную ночь. "И какой идіотъ думаетъ о томъ, какъ лучше и честнѣе и умнѣе жить, когда надо думать о томъ какъ ужасно умереть?" – со злобою восклицаетъ онъ. Но въ томъ то и дѣло, что и Гололобовъ, и докторъ не жили и не живутъ, – иначе, самая мысль о неизбѣжности смерти вовсе не была бы такъ мучительно-неотвязна для обоихъ. Побороть въ себѣ страхъ смерти можно только полнотою жизни, когда всѣ силы души и тѣла принимаютъ дѣятельное участіе въ борьбѣ жизни, не давая ни минуты безцѣльнаго прозябанія, сѣреникаго, стихійнаго, неосмысленнаго существованія, какое влачатъ тысячи тысячъ Гололобовыхъ и злополучныхъ сумасшедшихъ (разсказъ «Смѣхъ»). Для тѣхъ, кто умѣетъ отстоять себя и проявить всѣ силы своего "я", и жизнь прекрасна, и смерть не страшна. Имъ ближе и понятнѣе, чѣмъ эта мертвящая философія, всепримиряющая мысль безсмертнаго поэта:

 
И пусть у гробового входа
Младая будетъ жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вѣчною сіять…
 

Самъ авторъ не на сторонѣ смерти. Онъ нигдѣ этого не высказываетъ, но онъ слишкомъ любитъ жизнь, какъ мы видѣли, любитъ природу, которую описываетъ вездѣ съ подкупающей красотой и художественностью. Онъ возмущается всякимъ насиліемъ, надъ чѣмъ-бы и въ чемъ-бы оно ни проявлялось. Въ разсказѣ «Кровь» (въ первоначальной редакціи онъ былъ озаглавленъ «Диссонансъ», что излишне подчеркивало основную мысль) съ особенной яркостью проступаетъ его любовь къ природѣ и отвращеніе отъ всякаго насилія, какъ вносящаго уродства, дисгармонію въ жизнь, въ которой все полно для него гармоніи и красоты, хотя на самомъ дѣлѣ это не совсѣмъ то такъ, и тамъ, гдѣ онъ видитъ только жизнь, скрывается подчасъ насиліе и смерть на каждомъ шагу. Въ этомъ очеркѣ ярко проведена мысль о томъ противорѣчіи, которое вноситъ съ собой всюду человѣкъ. Предъ нами веселая компанія, пріѣхавшая на охоту въ деревню, все интеллигентная молодежь, одухотворенная лучшими стремленіями, враждебная всякому насилію, кровопролитію и злобѣ. А между тѣмъ съ перваго появленія ея уже проливается кровь животныхъ, цыплятъ и барашковъ, которыхъ они кушаютъ, ни мало не смущая себя вопросами о погибшихъ жизняхъ. Далѣе идетъ кровопролитная потѣха – охота, опустошающая и распугивающая мирное болото, гдѣ жизнь кишмя кишитъ. Въ любовномъ мастерскомъ описаніи этого уголка лучше всего сказывается жизнерадостное настроеніе автора.

"Болото было большое, кочковатое, съ мелкимъ и чистымъ озеркомъ посрединѣ. Съ одной стороны болота разстилались безконечные, сплошь густо зеленые луга, а по другую – заняла еще почти безлистая роща, и чуть-чуть виднѣлись отсюда тоненькія, какъ ниточки, стволы бѣлыхъ березокъ. Все болото покрывали пухлыя круглыя кочки, между которыми всюду весело блестѣла вода и желтѣли камыши. Небо надъ болотомъ какъ-будто было еще чище и голубѣе, а воздухъ прозрачнѣе. Все было видно отчетливо и ярко, и послѣдняя тростинка желтѣла на солнцѣ, какъ золотая палочка.

"И, казалось, все болото было живое: за каждой кочкой была жизнь и шевелилось живое существо. Утки крякали спокойно и разсудительно, и ихъ мирное кряканье отчетливо было слышно на берегу. То тутъ, то тамъ какой-нибудь красавецъ селезень неожиданно срывался на воздухъ, съ крикомъ проносился надъ водой и, описавъ широкій полукругъ, садился, шумно бороздя голубую воду, которая долго не могла успокоиться и вся рябилась, точно улыбаясь отражавшемуся въ ней небу. Длинноногіе кулички, съ востренькими носиками, вытянувъ тоненькія комариныя ножки, одинъ за другимъ перепархивали съ кочки на кочку и съ радостнымъ пискомъ уносились все дальше и дальше къ синѣющей рощѣ. Далеко подымались двѣ-три гусыни и, тяжело махая крыльями, перегоняя другъ друга, подымались невысоко надъ болотомъ и вдругъ грузно шлепались на чистое мѣстечко, блестѣвшее между камышами. Тамъ, гдѣ болото было чище и начиналось озерцо, видны были десятки нырковъ, какъ черныя точки, быстро кружившихся по водѣ. Ближе, по мелкому мѣсту чинно стояли на одной ногѣ, цапли и, втянувъ головы въ плечи, важно поводили длинными носами, точно любуясь природой. Бѣлыя чайки, какъ всегда, кружились повсюду, припадая бѣлой грудью къ водѣ, и опять взмывали кверху, махая длинными гибкими крыльями и зорко выглядывая по сторонамъ. Далеко вереницей пролетѣли гуси и опустились гдѣ-то за рощей, утонувшей въ волнахъ голубого воздуха и свѣта.

"И все гомонило, кричало, пищало. И всѣ эти могучіе звуки прекрасной вольной жизни сливались въ одинъ торжествующій гулъ, покрывавшій все озеро".

Только человѣкъ вноситъ противорѣчащій этому диссонансъ, распространяя вокругъ себя смерть и несчастіе. Гуманные, проникнутые, казалось-бы, любовью и жалостью, люди безпощадно истребляютъ подвернувшихся подъ выстрѣлъ птицъ ради дикой забавы. У нихъ нѣтъ даже того оправданія, какое можетъ привести звѣрь, питающійся другими животными, такъ какъ вся эта уйма перебитой птицы вовсе не нужна имъ, какъ пища. Имъ нужно упоеніе истребленіемъ, ихъ увлекаетъ самый процессъ убійства, удача, ловкость, умѣнье убить какъ можно больше. "Ихъ лица горѣли, глаза блестѣли, шапки съѣхали на затылокъ. Убитая дичь ихъ уже не занимала, они торопливо, какъ попало, совали ее въ яхташи и опять устремляли воспаленные, широко раскрытые глаза на собаку, которая окровавленной и слюнявой мордой тянула впереди". А возвратившись съ охоты, пресыщенные убійствомъ, усталые отъ крови, они снова и снова станутъ вести безконечные разговоры "о томъ далекомъ утопическомъ времени, въ которое они не вѣрили, когда все, и люди и порядокъ жизни, будутъ не такими, какъ теперь, а гораздо лучше, когда будетъ ясно для всѣхъ разграничено понятіе о добрѣ и злѣ".

Но что для насъ бѣдныя животныя, крови которыхъ мы даже замѣтить не можемъ, – до того мы уже въѣлись въ нее! Мы настолько привыкли ко всякимъ противорѣчіямъ въ жизни, ко злу и несчастью, что нужно нѣчто рѣзкое, изъ ряду вонъ выходящее, ужасное, чтобы заставить насъ задуматься и оглянуться. Смерть и гибель Купріяна, Паши Туманова, Саши и другихъ, развѣ на минуту остановятъ нашу мысль, мы лишь скользимъ по поверхности жизни, не задаваясь вопросомъ, что происходитъ тамъ, въ глубинѣ, гдѣ кроются причины этихъ несчастій. Нуженъ ужасъ, чтобы встряхнуть человѣческую толпу, пробудить въ ней полузадушенные человѣческіе инстинкты, чувства взаимной любви и голосъ справедливости. "Ужасъ" – такъ названъ послѣдній разсказъ г. Арцыбашева – потрясаетъ, вскрывая внезапно ложь, насиліе, животную грубость, царящія въ общественныхъ отношеніяхъ, глубоко скрытыя подъ личиной лицемѣрнаго порядка и тихаго благополучія.

Предъ читателемъ одинъ изъ тѣхъ многочисленныхъ фактовъ, которые рѣдко и то лишь случайно всплываютъ наверхъ и становятся общимъ достояніемъ. Совершено насилье надъ дѣвушкой и, чтобы скрыть его, убійство. Виновники – становой, слѣдователь и докторъ, – случайно съѣхавшіеся по какому-то дѣлу, случайно напиваются, случайно натыкаются на подвернувшуюся дѣвушку и случайно-же совершаютъ преступленіе, которое, быть можетъ, уже не разъ совершалось каждымъ изъ нихъ и развѣ какъ своеобразный эпизодъ мелькало въ ихъ воспоминаніяхъ. Въ данномъ случаѣ дѣло осложнилось, благодаря сопротивленію жертвы и нежданной для нихъ самихъ смерти ея. Они вовсе не отпѣтые злодѣи, а самые обыкновенные русскіе обыватели-чиновники, которымъ въ условіяхъ нашей обывательщины всякое съ рукъ сходило и безъ шума удавалось хоронить концы въ воду. Они искренно изумлены совершеннымъ и огорчены до глубины души и тѣмъ, что надѣлали, и тѣмъ, что изъ того воспослѣдовало. Но главное, что ихъ пугаетъ, это страхъ, страхъ огласки, шума, отвѣтственности. Не само преступленіе терзаетъ и мучаетъ, а то, что за это надо отвѣтить. "Минутами казалось доктору, что все это "такъ", ошибка, ошибка поправимая, что все это кончится, пройдетъ, и опять будетъ такъ же хорошо, весело и удобно жить, какъ прежде. Но вдругъ наплывалъ огненный непонятный туманъ: хорошенькая голая женщина, въ черныхъ чулкахъ, съ голубыми подвязками, женщина, которая мгновеніе была только вещью, съ которой дѣлали они, что хотѣли, съ безумнымъ наслажденіемъ, жестокостью и властью, терзая мягкое, сладострастное, жгучее тѣло, вдругъ выплывала изъ тумана пьянаго безумія и забвенія – синимъ холоднымъ трупомъ. И жизнь исчезала, исчезла возможность жизни, будущій день проваливался въ черную дыру безысходнаго страха. Вставали какіе-то карающіе образы, знакомыя лица становились чужими и страшными, подымались надъ головой неизбѣжныя властныя руки, и сердце падало, замирая, въ бездну стыда и страха".

Товарищи доктора, слѣдователь и становой, хладнокровнѣе относятся къ случившемуся. Для нихъ весь вопросъ въ томъ, какъ скрыть все, а изворотливый, бывавшій въ передѣлкахъ, становой сейчасъ же находитъ и выходъ. "Я сейчасъ узналъ, что двое мужиковъ видѣли, какъ сторожъ Матвѣй Похвальный выходилъ ночью изъ школы… А? Вотъ и спасеніе!.. Изнасилованія не будетъ, будетъ грабежъ… грабежъ понятнѣе и не такъ громокъ!.. Понимаете?.. Сторожа сбить съ толку не трудно, я берусь"… Дѣло налаживается хорошо, но тутъ-то и сказывается сила ужаса. Молчаливая масса, тоже видавшая всякіе виды, не выдерживаетъ и вмѣшивается. Ее поражаетъ и двойное преступленіе, и его безнаказанность. Впечатлѣніе ужаса растетъ и распространяется. "Еще съ вечера невидимая и неслышимая, ползущая тайно изъ устъ въ уста, пошла во всѣ стороны тяжелая молва о злодѣяніи. Было совсѣмъ тихо, но въ этой мертвой тишинѣ отчаянный крикъ, казалось летѣлъ отъ человѣка къ человѣку, и въ душахъ становилось больно, страшно, и тяжелое, кошмарное, рождалось возмущеніе. Оно таилось въ глубинѣ и какъ-будто уходило все глубже и глубже, но вдругъ неизвѣстно никому, какъ и гдѣ, точно крикнулъ въ толпѣ какой-то паническій голосъ, оно вырвалось наружу, вспыхнуло и покатилось изъ края въ край. На разсвѣтѣ рабочіе на бумагопрядильной фабрикѣ и на ближайшей желѣзной дорогѣ побросали работы и черными кучками поползли черезъ поля въ деревню. – Сами убили да сами и судъ вели, – заговорилъ тяжелый глухой голосъ, и въ его шопотѣ стало наростать что-то огромное, общее грозное, какъ надвигающаяся туча. Оно росло съ сокрушительной силой и стремительной быстротой. И въ своемъ стихійномъ движеніи увлекало за собой все потаенное, задавленное, вѣковую обиду. Казалось, жизнь маленькой замученной женщины, въ дѣтскихъ черныхъ чулкахъ съ наивными голубыми подвязками, воплотила вдругъ въ себя что-то общее, свѣтлое, молодое, милое, безконечно и безнадежно задавленное и убитое. Не хотѣлось вѣрить, не хотѣлось жить, и ноги сами собой шли въ ту сторону, какъ на зовъ погибающаго, голоса сами собой принимали грозное и отчаянное выраженіе"… А дальше подавленіе, усмиреніе, вся обычная житейско-русская обстановка, превосходно выписанная авторомъ, съ заключительнымъ аккордомъ: "Въ сараѣ, при волости, на помостѣ лежали рядами неподвижные мертвые люди и смотрѣли вверхъ остановившимися навсегда бѣлыми глазами, въ которыхъ тускло блестѣлъ вопрошающій и безысходный ужасъ"…