Текст книги "Дорога надежды"

Миссис Кранмер начала слишком издалека, вспомнив небольшую группу «квакеров», явившихся лет десять назад искать убежища в Салеме после того, как большинство из них подверглось в Бостоне тюремному заключению и наказанию плетьми.

Их приняли не столько из-за терпимого отношения к членам неизвестной секты, почитаемой массачусетскими теологами одной из наиболее опасных, сколько из-за желания досадить бостонскому губернатору Уинтропу. Впрочем, они были немногочисленны, обещали вести себя скромно, уважать гражданские законы и воздерживаться от обращения новых адептов в свою сомнительную веру. Среди них находилась очень молодая вдова по имени Рут Саммер. Так вот, ока сразу же попросила принять ее в число салемских пуритан, сетуя на то, что была сбита квакерскими наставниками с праведного пути. Истина, единая и неделимая, которая, как это было со всей очевидностью установлено, вышла очищенной и возрожденной из Реформации, религиозного уважения, возглавленного вдохновенным немецким монахом Мартином Лютером, подхваченного просвещенным французским священником Жаном Кальвином, освободившись от ошибок галликанства, благодаря самоотверженной борьбе великого шотландского философа Джона Кнокса, ярого поборника пуританства, нашла свое законченное выражение, проложив себе дорогу среди dissidentes note 6Note6
  Диссидентов (англ.)


[Закрыть] или гонимых «нонконформистов». По прошествии века, отделившись от колеблющегося пресвитерианства, она смогла стать purissinia religio, чистой и незапятнанной религией, черты которой, намеченные вслед за израильскими пророками в Послании апостола Якова и во всем Новом Завете, воплотились затем в «конгрегационализме», легшем в основу Массачусетской хартии, узаконенной ныне в Салеме.

Рут Саммер пришлось выдержать строгий экзамен. Следует признать, что она отдавала себе отчет, с кем имеет дело, и досконально изучила историю вопроса, не оскорбив суровых стражей закона, определявших судьбы штата, ошибочным отождествлением их с сонмом единоверцев, которых по привычке и для большего удобства стали называть одним словом – «пуритане».

А так как она обнаружила ум и хорошую осведомленность в начатом деле, ее приняли в общину. Она обжилась тем быстрее, что вышла замуж за Брайена Ньюмена, жителя Салема, обратившего на нее внимание на процессе и пожелавшего взять ее в жены.

Они получили в аренду ферму в окрестностях города и составляли примерную пару в столице Массачусетса вплоть до того дня, когда…

Добравшись до этого места своего рассказа, миссис Кранмер запнулась, огляделась, после чего наклонилась к уху Анжелики. Ее голос перешел на шепот. До того дня, когда Рут Саммер, ставшая Рут Ньюмен, супругой достопочтенного Брайена Ньюмена (голос миссис Кранмер стал еще тише, а глаза еще больше расширились) «увидела в пруду Номи Шипераль …».

Произнеся эту загадочную фразу, миссис Кранмер выпрямилась. Затем умолкла, как бы придавленная воспоминанием.

– А что Номи Шипераль делала в пруду? – после некоторой паузы спросила Анжелика.

Англичанка сжала губы, и ее лицо приняло отсутствующее выражение. С тех пор много воды утекло, и она плохо помнит, сообщила она таким тоном, который свидетельствовал о том, что, напротив, помнит все слишком хорошо.

– Во всяком случае, – заметила она, покачивая головой, – родители Номи Шипераль не заслужили такой дочери.

Появление служанки прервало ее рассказ, и ей пришлось замолчать.

Когда миссис Кранмер возобновила свое повествование – случилось ли это через час или на следующий день – Анжелика почти забыла эту историю, задаваясь вопросом, зачем миссис Кранмер ее ей рассказывает. Английские имена путались в ее голове…

Тем временем она узнала, как зовут ее собственных детей: девочку Глориандрой, мальчика – Ремоном-Роже. Почему именно так? Кто дал им эти имена? Были крестины или только крещение? Мысль о крещении, вылетевшая у нее из головы в то время, как ее малыш находился в смертельной опасности, не давала ей покоя. Неужели и вправду она стала безбожницей?

«Может быть, и безбожницей, но не удаленной от Бога», – поспешно сказала она себе.

«Я взял тебя и пустил в открытое плавание», – произнес голос, эхо псалма, исполненного нежности и участия.

Миссис Кранмер, казалось, не терпелось продолжить свою историю.

– С самого рождения Номи Шипераль всем было известно, что она колдунья, но окончательно в этом убедились после случая с вдовой Рут Саммер, женой Ньюмена. Поскольку последняя, увидав ее в пруду, недолго думая, выпрыгнула из двуколки, заключила в свои объятия, поцеловала в губы и увела в хижину в глубине леса, в которой она жила до замужества. С тех пор они не расставались. Это послужило лишним подтверждением тому, что Номи Шипераль колдунья, но также и тому, что Рут Саммер-Ньюмен, о квакерском прошлом которой давно забыли, ибо она неукоснительно соблюдала все религиозные обряды и давно уже не поддерживала никаких связей со своими бывшими единоверцами, под ритористической личиной новообращенной всегда скрывала более чем сомнительное лицо неофита. Ибо разве можно считать нормальным, что, владея фермой, хлевом, гумном, овчарнями, не говоря уже об амбарах и лавочке в порту, она тайно от всех сохранила за собой в лесу хижину, куда, как это вскоре стало известно, частенько наведывалась одна, будто бы по дороге на рынок, где продавала колбасы и сыры? Не для того ли она уединялась в этой хижине, чтобы общаться с Дьяволом?

Так они и жили там, всеми презираемые, еще более омрачив свои скандальные взаимоотношения тем, что приютили ребенка, девочку, забытую под кустом сумаха цыганским племенем, которое по ошибке высадилось на сушу. Эти дикие и необразованные существа думали, что прибыли в Рио-де-Жанейро, Бразилию, и пришлось сплавить их на юг с обезьянами, клячами и двумя ярко раскрашенными повозками в надежде на то, что десяти или двенадцати английским колониям удастся, по очереди передавая их друг другу, довести до испанской Флориды и избежать цыганского дурного глаза.

Итак, не было ничего удивительного в том, что г-н де Пейрак, намереваясь доставить их из хижины сюда, позаботился о хорошо вооруженной охране. Ему пришлось даже выставить для защиты дома Кранмеров своих гвардейцев с копьями наперевес, чтобы держать на расстоянии негодовавшую толпу, собравшуюся при их появлении, настолько вызывающими казались их рассыпавшиеся по плечам волосы. Тщетно уверяли они, что не имели времени причесаться…

– Но послушайте… о ком это вы говорите? – воскликнула Анжелика.

– Да об этих низких существах, порочащих своим присутствием мой дом! вскричала миссис Кранмер, шокированная тем, что Анжелика, выслушав эту столь мрачную и скандальную историю, не выказала особого негодования. – Ах, да вот же они!

И она поспешно спряталась за занавесками. В комнату со смехом вошли «низкие существа», неся в руках по куколке в сопровождении цыганки, пятнадцатилетней девочки, босоногой, черноглазой, с венком в волосах и корзиной свежих фруктов в руке: груш, яблок и слив, – которую она водрузила на стол. В другой руке она несла корзину, наполненную лепестками, которыми стала усеивать пол, чтобы освежить и наполнить ароматом комнату. Старшая, укладывая малышей в колыбель, сказала, что, так как день сегодня солнечный и безветренный, она вышла с младенцами в сад на первую в их жизни прогулку под Божьим небом.

Анжелика знаком подозвала миссис Кранмер и вполголоса спросила у нее:

– Вы уже почти все рассказали, теперь уточните, кто они?

– Но я же вам говорила!

– Вы бредите, эти женщины не могут быть теми существами, о которых вы мне рассказывали. Они значительно моложе!

Англичанка улыбнулась с понимающим и вместе торжествующим видом.

– А! Вы заметили! И вы тоже!

– Что значит – и я тоже?

– Вы тоже можете засвидетельствовать действие их колдовства.

Она прошептала:

– Говорят, что… Сатана открыл им секрет вечной молодости!

К счастью, миссис Кранмер вызвали по делам, и Анжелика вздохнула с облегчением: она совершенно обессилела.

Когда она вновь открыла глаза, две женщины с ангельскими улыбками склонились над ней, держа в руках свежее белье и таз с горячей водой.

Должно быть, в ее взгляде отразилась растерянность.

– Успокойся, сестра, – сказала старшая, проведя несколько раз тонкой рукой перед остановившимися глазами Анжелики, как бы пробуждая ее от кошмара.

– Как вас зовут? – спросила она.

– Ноэмия Шипераль, – ответила младшая.

– Руфь Саммер, – сказала старшая.

Они произносили «Номи» и «Рут» на библейский манер.

Это невероятно!

«Они владеют секретом вечной молодости», – заявила миссис Кранмер.

Анжелике, изучавшей лица «ангелов», казалось, что во взгляде и в скорбном зрелом рисунке губ она видит подтверждение того, что они многое пережили, пряча за двадцатилетней внешностью тридцати-тридцатипятилетний возраст. Это относилось прежде всего к Рут, вдове Саммер, добродетельной фермерше.

Рассказанная миссис Кранмер история не выдерживала никакой критики.

– Что делала Номи Шипераль в пруду? – спросила Анжелика.

Готовясь приподнять ее, чтобы сменить простыни, они мгновение помедлили и обменялись полуулыбкой.

– А! Она вам уже сообщила! – усмехнулась Рут. Она положила руку на плечи своей подруги, и они взглянули друг на друга сияющими глазами.

– Это не ее вина, – нежно проговорила она. – Это у нее врожденное. Она различала цвета людских душ, светящиеся над их головами, и излечивала наложением рук. Просто поражала своим чудодейственным даром, и это стало проклятьем ее жизни, особенно когда она похорошела. Юноши увлекались ею, но не осмеливались признаться в любви и убегали от нее, говоря, что она приносит несчастье. Между тем она была сама красота и доброта.

Они неотрывно смотрели друг на друга, затем, как бы не желая покидать страну грез, принялись ухаживать за Анжеликой, рассказывая ей историю своей жизни.

Вначале история Рут Саммер История Рут, урожденной Мак Маль, вдовы Саммер, супруги Ньюмена, с душевными испытаниями, пережитыми ею в детстве, с преследованиями, которым подвергались ее родители-квакеры, странно напоминала историю Глиметты де Монсарра, синьорессы с острова Орлеан в Новой Франции: оказавшись в семилетнем возрасте свидетельницей казни своей матери, сожженной на одном из костров, как колдунья, на окраинах Лотарингии, она навсегда сохранила воспоминание об этом потрясении.

Но если Глиметта через всю жизнь пронесла эту сердечную рану, нанесенную несправедливостью, немыслимой и чудовищной, – «Смотри, маленькая колдунья!

Смотри, как горит твоя мать!» – и страстную ненависть к служителям церкви, и обрела покой, лишь удалившись не столько от живущих, сколько от рабски покорного общества, которое, удовлетворенное своими законами и постановлениями, образует то, что в двух словах именуется «обществом обывателей», то Рут, превратившись в замечательно красивую высокую девочку со светлыми косичками, очень рано взбунтовалась против остракизма, жертвой которого пала ее бедная мать. С просветленным лицом и неизменной улыбкой, она всегда с достоинством выносила оскорбления, затрещины и плевки; девочка, в двенадцать лет очутившаяся в Америке, знавшая, что находится на земле, где рабское чинопочитание и угодничество не в чести, не могла уразуметь, что же именно возбуждает такую ненависть к ним в людях, подобно им приехавших из Старой Англии и подобно им работавших от зари до зари, обогащаясь трудом своих рук, веривших в того же Бога и поклонявшихся тому же Христу… Ее родители, талантливые и предприимчивые, быстро обрастали хозяйством повсюду, где бы ни поселялись, но стоило им встать на ноги, как тут же начинались неприятности; им не прощали малейшую оплошность, укоряя даже в не совершенном грехе, а в том, что они позволяли себе появляться на деревенской улице.

Рут завидовала маленьким пуританам, таким уверенным в своих правах на этой земле Массачусетса, которые, проходя мимо ее дома, строили ей рожки и кричали: «Бойся! Бойся, дьяволица!» Она охотно бы присоединилась к ним и, как они, строила бы рожки какому-нибудь «козлу отпущения» – католику, квакеру, евангелисту или баптисту. А между тем можно ли было представить себе более мирную и доброжелательную атмосферу, чем царившую в семьях их секты под соломенными крышами домов в поселках и деревушках, которые часто приходилось покидать, едва отстроив, и которые свирепая и угрюмая толпа, едва выжив их, сразу же поджигала, как будто они были отравлены чумными испарениями.

Такие изгнания переживались молодой Рут куда болезненней, чем угрожавшая ей опасность бесчестья.

К несчастью для нее, она была совершенно невосприимчива к тому внутреннему озарению, которое посещало большую часть ее единоверцев и помогало им выносить все эти унижения. Усилия, которые она прикладывала для того, чтобы скрывать от них холодность и бунтарство своего духа, изнуряли ее. В самом деле, она находила нелепым то, что они гордились своим смешным прозвищем quakers – дрожащие, как их окрестили с той поры, когда некий мистически настроенный сапожник из Мстершира Джордж Фокс слез со своего табурета и пустился по дорогам проповедовать, что следует трепетать to quake

– перед Богом и поклоняться лишь Святому Духу.

Не так уж он был и не прав, этот сапожник, призывая к доброте и милосердию в истерзанной Англии, где на протяжении десятилетий католики и реформаты, пуритане и англиканцы кромсали друг друга на куски во имя любви к Богу.

Однако Рут предпочла бы, чтобы Джордж Фокс оставался сапожником в своей мастерской, поскольку приверженцы «Общества друзей» тысячами устремлялись за ним, что неминуемо приводило к пополнению армии висельников и беглецов в Новый Свет.

Шестнадцати лет от роду Рут, юная квакерша с Атлантического побережья, вышла замуж за Джона Саммера, немногим старше себя, высокого и красивого, чистого и непорочного, как ангел, сильного юношу, молодого, упрямого хлебопашца, набожного, храброго и улыбчивого. Он любил ее и был счастлив, не догадываясь о накапливавшихся в ней горечи и озлоблении. Почувствовав с некоторых пор прилив новых сил, она попыталась воспротивиться издевкам своих соотечественников, требуя, чтобы и на квакеров распространялось то, ради чего они приехали сюда: свобода и право на свой манер молиться Богу.

Тогда они отомстили молодому мужу, выставив его у позорного столба за какой-то незначительный проступок, потешаясь над его «страхом» перед женой, с которой он не мог совладать. Уж не умышленно ли забыли о нем, привязанном к столбу долгой морозной ночью? Он умер.

Вопли Рут Саммер послужили причиной громкого скандала, но тогда – было ли в ней нечто такое, что внушало судьям страх и на что они не осмеливались посягнуть? – они наказали ее, арестовав ее родителей. Подвергнутая унизительному бичеванию плетьми на рыночной площади, мать скончалась несколько дней спустя. Она сгорела в лихорадке от гнойного воспаления ран на спине.

Что касается ее отца, то он был приговорен к отсечению уха – обычное по существующему закону наказание за первое правонарушение. В случае повторного проступка, не менее тяжкого, чем предыдущий, ему предстояло лишиться второго. Приговор не был приведен в исполнение. Накануне Рут сообщили о том, что ее отец, оступившись на тюремной лестнице, упал и проломил себе голову.

Пришло время спасаться бегством. Внезапная сила и решительность овладели Рут Саммер.

Она убедила членов «Общества друзей» переселиться на север и собственноручно подожгла опустевшие дома.

Как известно, в Салеме она отреклась от своей секты и оставалась пуританкой вплоть до того зимнего морозного дня, когда… «она увидела Номи Шипераль».

А теперь история Номи – Я увидела ее, по самую шею погруженную в замерзший пруд, ее бледное лицо огромной лилией выступало на поверхности, – рассказывала Рут. – «Они», стоя у леса, ждали, распевая псалмы, когда Дьявол вылетит из ее рта. Да, ее рот был и в самом деле открыт, ибо она умирала. Бедная девочка… Что мне оставалось, как не спрыгнуть с двуколки и не броситься к ней, чтобы вырвать ее из черной могилы? Лед уже стягивался вокруг ее шеи наподобие железного ошейника, и когда я вытащила ее на берег, единственная покрывавшая ее тело рубашка заледенела, а концы длинных волос стали ломкими, как стекло. Я поцеловала ее в губы, – продолжала Рут Саммер,

– ее посиневшие, холодные губы. Мне так хотелось согреть ее своим дыханием, вдохнуть в нее тепло своего тела!

Рут не стала возиться с таким же задубевшим от мороза узлом толстой веревки, которая, проходя одним концом под мышками девушки, другим соединялась с закрепленным на ветке дерева блоком, позволявшим время от времени поднимать ее над водой, проверяя, по-прежнему ли зло сидит в ней, или его можно считать окончательно побежденным.

Сбегав к двуколке за ножом, молодая фермерша ограничилась тем, что отсекла веревку и, взвалив Номи Шипераль себе на плечи, отнесла ее в хижину.

– В чем только не упрекали меня из-за этой хижины! – смеялась она, откидывая назад голову. – Во-первых, эта лачуга находится не в лесу, как все утверждали, а на опушке… Явился муж, до которого дошли слухи о скандале. Я запретила ему переступать порог этого священного убежища, ставшего отныне моей собственностью. Он не стал возражать и удалился. Тогда я обложила дом камнями, через которые никто не имел права переступать. Этот поступок почему-то вывел их из себя. Никто, казалось, не желал признавать неотъемлемого права каждого время от времени и в зависимости от обстоятельств ограждать себя или защищаться от нестерпимых посягательств.

Я чувствовала, что Бог, как я его понимаю, вменяет мне отныне в обязанность любить Номи Шипераль, защищать ее от злодеев, помогать ей развивать ее благодетельные способности – дар врачевания, ведь ненависть к особого рода благу, помогающему человеку жить, побуждает злобных и желчных людей уничтожать этот дар вместе с целительницей, если им не удается погасить его в ней.

Словом, она обладала силой добра благодаря своим волшебным рукам. Те, кто знал об этом, стали тайком наведываться к ней. Они падали на колени у выложенного из камней круга и молили нас о помощи.

Тогда я выстроила неподалеку небольшое крытое гумно, и там мы стали лечить страждущих.

Обо всем этом рассказывалось урывками в процессе ухода за больной и новорожденными. Анжелика слушала с той жадностью, с какой она проглотила бы кусок хлеба после изнурительного путешествия или выпила бы свежей воды из колодца, преодолев пустыню. Да, то было чувство насыщения, которое несли с собой их голоса и слова, пряные на вкус, с живыми ферментами достоверности.

Две жизни: подлинные страдания, подлинные радости, подлинная борьба, подлинная гордость!

Могучее этическое дыхание вознесло над обыденностью эти жалкие существа, обреченные на белый или черный капюшон квакерш, на убогое прозябание несчастной пары, заточенной в бедном домишке на опушке леса. Анжелика понимала их, сливалась с ними, проникаясь благодаря общению с ними новой уверенностью.

В самом деле, эти рассказы, вместо того чтобы обессиливать, укрепляли ее.

Выздоровление быстро пошло на лад, подгоняемое живительным общением с ними, ибо она обрела в них людей, говоривших на ее языке.

Ослабленная и потому погруженная в переживания настоящего, она чувствовала себя такой же заинтригованной перипетиями истории и охваченной нетерпением узнать продолжение, как в те далекие времена, когда, забыв обо всем, слушала рассказы своей кормилицы Фантины в старом замке Монтлу.

Одно из преимуществ детства – любовь ко всему, что имеет к нему отношение.

Слушая этих двух салемских квакерш-колдуний, Анжелика узнавала в себе это обычно увядающее с годами чувство, необыкновенно живучее, искреннее, непосредственное, жадное до впечатлений.

Она не раз удивлялась, что так хорошо понимает их английский язык, весьма беглый и изобилующий трудными словами, а также незнакомыми ей диалектизмами. Язык к тому же весьма отточенный, ибо обе получили весьма разностороннее образование, поскольку женскому воспитанию уделялось в религиозных сектах, вышедших из Реформации, особое внимание: в соответствии с первоначальными установлениями женщины были вправе наравне с мужчиной проповедовать новую веру, а также принимать деятельное участие в отправлении культа.

Сомнительное, вызывающее неутихающие споры установление!

Послание апостола Павла, в котором проглядывало его библейское женоненавистничество – уж не был ли он до своего обращения членом секты фарисеев? – весьма усложняло решение этого вопроса для пресвитерианцев и конгрегационалистов, вышедших из кальвинизма.

К настоящему времени одно из серьезнейших возражений, выдвигавшихся против квакеров, сводилось, в частности, к тому, что женщинам дозволялось во время службы участвовать в Святом Таинстве Причастия.

Итак, Анжелика имела дело с двумя умными и образованными женщинами, речь которых отличалась самобытностью, умелыми и решительными в поведении, милосердными, веселыми и доброжелательными, хотя и скорыми на возражения.

Их экзальтация – или то, что она определила для себя как экзальтация во время первой встречи, – служила им средством самозащиты. Чтобы оставаться теми, кем они являлись по своей сути, объектом преследований, но в то же время уверенными в своем исконном праве на жизнь, им приходилось поминутно утверждать это право или, во всяком случае, напоминать о нем в полный голос и при любых обстоятельствах, особенно тогда, когда обыватели, на какое-то время усмиренные, успокоенные и как бы подкупленные их «чудесами», провоцировали новый кризис и старались направить их. Нет, не на стезю общепринятой добродетели – время для этого ушло безвозвратно, – но в сумрачные дебри колдовства и распутства, откуда их надлежало извлечь лишь для того, чтобы осудить и повесить.

И вот организовывались шествия. Раздавались требования, чтобы судьи и школьные учителя развернули пергаменты, надели судейские шапочки, после чего все с воплями устремлялись к хижине на опушке леса. Кто-то из одержимых готовил веревки, другие – с охапками хвороста и факелами рвались первыми поднести огонь к соломенной крыше этой дьявольской хижины, но вдруг, как по команде, останавливались перед выложенным из камней кругом.

Ибо заранее страшились того, что увидят на пороге двух женщин, таких красивых, которые, ткнув в них указательным пальцем, призовут разойтись по домам. Но еще больше боялись, что не увидят их, что силою своих колдовских чар они, дабы избежать возмездия, вылетят через дымоход.

– Им удалось приговорить нас к ношению на груди заглавной буквы А, первой буквы слова adulteru note 7Note7
  Прелюбодеяние (англ.)


[Закрыть].

Из красных порочащих метин в уголовном кодексе Массачусетса сохранилась к тому времени лишь буква А, клеймящая женщин, виновных в прелюбодеянии, другие буквы, такие, как Б (богохульник) или Т (thief – вор), вышли из употребления.

– Я согласилась с приговором, – сказала Рут, – но он был несправедлив по отношению к Номи; она не обманула ни одного мужчину, потому что никогда не была замужем…

– А что Брайен Ньюмен, осмеянный супруг, стал ли он обжаловать приговор?

– Нет. Попытались было заставить его признать, что его жена, перебежчица из проклятой секты, вероломно проникла в Богом охраняемую общину, «наставила ему рога» и явилась для него источником бесконечных несчастий.

Но он сидел смирненько и все оставил как есть. Он продолжал жить, словно ничего не произошло: обрабатывал поля, доил коров, взбивал масло, стриг овец, регулярно посещал meeting house note 8Note8
  Молитвенный дом (англ.)


[Закрыть], став лишь чуточку менее сдержанным и лишь чуточку более молчаливым, чем прежде.

«Я спокойна за Брайена Ньюмена, – говорила порой Рут, глядя на зеленые холмы, где находилась ферма, хозяйкой которой она была еще совсем недавно.

– Мужчины тяжелы на подъем и не торопятся приняться за поиски новых истин, отличных от тех, которые они пассивно усвоили и с которыми сжились по привычке, однако не утратили способности к их обретению и усвоению».

Она с уверенностью предсказывала эволюцию человека, которого не раз за годы их совместной жизни заставала за тайным и внимательным перечитыванием маленького томика, принимаемого ею поначалу за молитвенник; он никогда не расставался с ним – сборником сонетов и посланий английского поэта эпохи Возрождения Габриэля Гарвея, короля рифмы и гекзаметра, новатора в области английского стихосложения. И, как это всегда бывает со всяким берущим на себя смелость разрушить существующие теории и утвердить взамен них новые, он был обвинен в бунте против установленного порядка!

– Сколько бессмысленной жестокости, – сказала Анжелика, – я отказываюсь понимать. Вспоминаю, как во время плавания в заливе Каско на одной из стоянок на острове Лонго я впервые повстречалась с квакерами. Они совсем не показались мне опасными. Напротив. Была холодная ночь, и одна из женщин одолжила мне свое пальто.

– Мы бессильны перед страхом, – заметила Рут. – Добро вызывает страх. Добро всегда непонятнее зла, и потом люди прежде всего не приемлют того, что нарушает сложившиеся представления о приличии. Я убеждена, что Джордж Фокс опасен не столько тем, что отменил все церковные таинства, сколько своей проповедью равенства, призывами не снимать шляпы даже перед королем. Что касается меня, я возмутила умы даже не тем, что показалась им колдуньей, а тем, что оставила посреди дороги, совершенно забыв о них, предназначенные для продажи в городе товары.