Текст книги "Требуется идеальная женщина"

Пару раз он перебросился со мной несколькими словами, кроме того, я часто встречала его фотографию в молодежном журнале, который время от времени проглядывала. Он вел в этом издании рубрику сексологии и каждую неделю получал письма от девчонок, озабоченных трудностями в личной жизни. Журнал публиковал отрывок из письма и ответ доктора: “Дорогая Аньес! Ты задала очень интересный вопрос…”

Однажды мы оказались в этом ресторане за одним столом, и он со мной заговорил. Он не сказал ничего особенного, но я сразу почувствовала себя неуютно. Ему плохо удавалось скрыть похоть, которая читалась в каждом его взгляде. Я тогда не знала, как назвать то, что происходило, просто мне было неприятно находиться рядом с ним. Он болтал без умолку, предлагал мне вина, задавал бесчисленные нескромные вопросы и хвалил мои ответы, но тут же говорил мне что-то очень обидное; у него на все было свое мнение, он быстро и много ел, от его бороды плохо пахло, и он постоянно повторял, что он не просто психиатр, а в первую очередь врач; он считал себя божеством. Через несколько дней – отныне он всякий раз подсаживался за мой столик – он объяснил мне, что мы теперь друзья, а настоящие друзья, особенно с учетом того, что их у меня не так много, должны рассказывать друг другу абсолютно обо всем. На самом деле его интересовал только секс и сексуальность молоденьких девушек. Он засыпал меня вопросами о том, как я отношусь к мальчикам. Иногда он смеялся над моими ответами, и мне становилось стыдно, иногда слушал меня молча, глядя маслеными глазами. Если я вдруг отказывалась отвечать, он говорил, что, значит, я еще не доросла до обсуждения этих вопросов, а то и вовсе заявлял, что я, скорее всего, лесбиянка. Меня это страшно пугало, потому что я мечтала о нормальной жизни и замужестве. Он заставлял меня признаваться в самых интимных вещах, а потом использовал мои признания против меня; в его устах мои слова (им же мне внушенные, не будь его, я ни о чем подобном и не подумала бы) становились обидными для меня же. Он вцепился в меня мертвой хваткой. Я не отдавала себе отчета в том, какую власть имело над ним мое лицо; он впал от него в рабскую зависимость, и это настолько его бесило, что он мечтал мне отомстить. Несколько недель спустя он сказал, что мы должны пойти к нему в кабинет; он знал, что в тот день у меня после обеда нет уроков. Хватит его “динамить”, сказал он. Он – мужчина, а с мужчиной так не поступают. Я должна пойти до конца. Повести себя как женщина, а не как маленькая девочка – если, конечно, я не лесбиянка. Мне было семнадцать, но я и правда была ребенком. Я пошла к нему в кабинет, расположенный по соседству с бистро, в котором мы обедали, потому что я его боялась и потому что он подчинил меня своей воле.

Его кабинет состоял из приемной, непосредственно кабинета, где был диван, на котором он принимал пациентов, и ванной комнаты. Именно в ней все и происходило. В ванной комнате. Иногда еще на диване.

В первый раз он пустил в ванну воду с пеной, не очень много, на самом донышке, и велел мне вымыться. Он тоже разделся и сел на край ванны. Затем он сказал, чтобы я вымыла его член мылом, а потом он вымоет им меня. Его возбуждало совместное мытье. Он настаивал на чистоте и время от времени награждал меня шлепками. Он брал меня в ванной или в кабинете на диване для пациентов. Я задыхалась; от его тела отвратительно пахло.

Он лишил меня девственности. Он говорил, что будет нежным и добрым. Я не могу сказать, что это было не так. Не могу сказать, что он меня насиловал. Я ведь сама к нему пошла. Один раз. Потом еще много раз. Но я также не могу сказать, что не чувствовала себя изнасилованной. Подумать только: он давал юным девушкам советы по сексуальному воспитанию, а за книгу, посвященную проблеме полового созревания, даже получил медаль, которой страшно гордился. Он называл себя моим рыцарем, а меня – своей принцессой.

У него была жена и дети, он был очень известным врачом. Мне было семнадцать лет, я была дочерью иммигрантов. Впоследствии он еще больше прославился и даже выступал по телевидению в некоторых программах, которые смотрели мои родители. Как только он появлялся на экране, я выходила из комнаты.

Потом он на некоторое время исчез. Когда он снова возник, я сказала, что больше не желаю его видеть. Он преследовал меня, ходил за мной по улице, поджидал возле школы, говорил, что хочет со мной пообедать. Просто пообедать. Поначалу он ничего не требовал, но постепенно перешел к уговорам вернуться к нему в кабинет. Он так настаивал, что иногда казался мне маленьким мальчиком, которого так легко обидеть. Еще он говорил мне гадости. Обо мне, о моей семье. Это меня огорчало. До слез. И мне уже было все равно, что он со мной сделает, лишь бы оставил меня в покое. Раз и навсегда. Я ходила с ним потому, что после каждого визита он пропадал хотя бы на несколько дней.

Я забеременела, но ему удалось договориться об аборте – он ведь был врач. Однажды днем он отвез меня в частную клинику. Помню свое странное ощущение от того, что я была с ним, но не в его кабинете и не в ресторане. Женщина, которая меня оперировала, явно привыкла оказывать доктору подобные услуги, помогая попавшим в трудную ситуацию девушкам. Они разговаривали в моем присутствии, но она не задала ни одного вопроса по поводу моей “проблемы”; судя по всему, она не сомневалась, что я обратилась к доктору через журнал. Очевидно, я была не первой, кого он сюда привел, но была ли я первой, кого он сам обрюхатил? Этого я не знаю. Через несколько часов после операции у меня вздулся и затвердел низ живота; было очень больно, поднялась высокая температура. Я не могла пожаловаться родителям, а обращаться к доктору не хотела. Я видеть его не могла.

Пару недель спустя он подкараулил меня возле школьных дверей и сказал, что мечтает еще раз со мной переспать.

– На прощание, понимаешь? Это очень важно.

– Не хочу.

– Не хочешь со мной попрощаться? То есть ты хочешь, чтобы мы и дальше встречались?

– Нет. Я больше не хочу тебя видеть. Даже за обедом.

– Пойми, обязательно должен быть последний раз.

– Почему?

– Потому что иначе мы не сможем окончательно расстаться.

– Прекрати. Я все скажу родителям.

– Ты об этом еще пожалеешь! Поверь мне.

Угрозы хватило, чтобы он исчез из моей жизни. Я сдала выпускные экзамены. Через несколько лет на приеме у гинеколога я узнала, что у меня никогда не будет детей: аборт вызвал осложнения, которые надо было лечить сразу, но я упустила время. Доктор, у которого к моменту нашего знакомства было двое детей, впоследствии стал отцом еще троих. Я узнала об этом, когда он умер, лет десять назад. О нем тогда писали во всех газетах.

Скончался знаменитый детский психиатр, человек, внесший неоценимый вклад в популяризацию психоанализа. Благодаря его трудам мы гораздо лучше понимаем современных подростков.

Захия

Подъезжая к Парижу, я застряла в пробке у Порт-д’Орлеан, и тут мне позвонил мой друг-перуанец Карлос, оператор “Франс Телевизьон”. В юности он ездил стажером в Габон, где подхватил неизлечимую болезнь – что-то вроде хронической желтой лихорадки, которая теперь нападает на него раз или два в год. Во время приступа у него сводит судорогой мышцы, и приходится на несколько дней ложиться в больницу. Тогда он звонит мне и просит заменить его на срочной съемке, что я охотно делаю – во-первых, потому, что хорошо знакома с его аппаратурой и его стилем работы, а во-вторых, потому, что лишние деньги никому не мешают.

Карлос говорил умирающим голосом и умолял меня немедленно мчаться к его коллеге-журналисту, который только что заходил к нему, чтобы забрать камеру. Мы назначили встречу в бистро у Елисейских Полей, за дворцом Гран-Пале, стеклянный купол которого наводил на мысль о санатории для безнадежно больных туберкулезом.

Я села на банкетку, обитую красной искусственной кожей, рядом с парой актеров, репетировавших какую-то сцену. Они, как это принято говорить, “пробегали” текст, быстро обмениваясь репликами, просто чтобы удостовериться, что ничего не забыли. Речь шла о свадьбе, и они с полнейшей невозмутимостью осыпали друг друга оскорблениями, напомнив мне моих родителей, – те точно так же репетировали очередной скетч за ужином, на скорости бубня текст без всякого выражения. Я машинально бросила взгляд на телефон – не звонила ли Джорджия. Теперь я постоянно, по несколько раз в час, проверяла телефон, даже не замечая, что делаю, – так люди не замечают, что моргают. Тут я увидела Патриса – того самого журналиста, с которым у меня была назначена встреча. Он стоял возле стойки в своей потрепанной флисовой куртке, похожий на гигантского плюшевого медведя.

Я уже не первый раз имела дело с Патрисом. Мне нравилось с ним работать, он рассказывал мне истории из своей молодости. В восьмидесятых он был активным участником движения “Социализм и университет”. Сделать политическую карьеру ему помешала природная сдержанность, и он стал журналистом – сначала в “Либерасьон”, затем – в “Канар аншене”; преодолев двухлетнюю депрессию, мешавшую ему работать, он начал принимать лекарства и бросил пить. Во время ремиссии бывший коллега по работе в “Канар” помог ему устроиться на телевидение, но в коллективе он так и не стал своим: его считали старым ворчуном. Он снова начал прикладываться к бутылке – кстати, и сейчас пил пиво.

По тому, как коротко и чуть ли не грубо он со мной поздоровался, я поняла, что Патрис в дурном настроении. Виновата в этом была не я и даже не Карлос, а та особа, у которой нам предстояло взять интервью для восьмичасовых новостей. Бывшая девушка по вызову, которой едва исполнилось двадцать лет.

– Она теперь называется “дизайнер”! – фыркнул Патрис. – А я тогда кто? Звезда балета? – И, повернувшись к бармену, парню в галстуке-бабочке и с пирсингом на губе, добавил: – Еще одно пиво. И кофе.

– Да уж… – согласилась я, пригубив обжигающий кофе. – Звучит не слишком заманчиво.

Я сказала Патрису, что впервые слышу об этой девице и ничего не знаю про скандал с несовершеннолетней проституткой и футболистами. Телевизора у меня нет, и я не интересуюсь командными видами спорта, как, впрочем, и любыми другими.

– В Йемене возобновились бомбежки, а меня посылают снимать телку, которая рисует модели трусов!

– Горячо, – кивнула я, имея в виду и кофе, и ситуацию в целом.

Патрис пустился в путаные объяснения: дескать, он хотел отказаться от этой работы, но ему надо платить за учебу дочери, потому что он хочет, чтобы она была свободной и независимой в нашем ужасном мире, превратившем женское тело в предмет торга. Все так же бурча себе под нос, он заплатил за мой кофе и свое пиво, бросив на стойку несколько монет, и свернул себе сигарету.

Мы пошли вверх по Елисейским Полям. Патрис ругался, что лучшая в мире улица стала похожа на аэропорт – какой-то дьюти-фри под открытым небом. Меня это нисколько не смущало, даже наоборот: посреди толпы туристов в розовых спортивных костюмах я чувствовала себя как на каникулах. Да и вообще я радовалась всему, что отвлекало меня от мыслей о Джорджии, которая так мне и не позвонила. Каждая секунда, отрывающая меня от нее, приносила облегчение; каждая мелочь способствовала моему освобождению; какое счастье, что я смотрю на Триумфальную арку, а не валяюсь в постели, с тоской глядя на молчащий телефон; как хорошо, что я пробираюсь сквозь толпу туристов, а не сижу перед компьютером, разыскивая в Гугле информацию о сотрудничестве Франции и Индии в области текстильной промышленности.

Встречу нам назначили в белом холле торгового центра, напротив старого здания “Драгстора” на Елисейских Полях. Мы шли через выложенный мрамором зал, отполированный до такой степени, что в нем отражались светильники навесного потолка, и наши шаги гулко отдавались в тишине. Мы заплутали в безлюдных переходах между рассчитанными на туристов арт-галереями и роскошными кальян-барами, в этот час закрытыми; огни нигде не горели, и нам казалось, что мы идем через пустой парк аттракционов, в который еще не хлынули толпы посетителей. Вдруг за одним из поворотов нашему взору открылся, словно Лас-Вегас посреди пустыни, ярко-розовый чайный салон: он выскочил на нас чертиком из табакерки, распространяя сильный запах свежей краски. Нам навстречу вышла дама в черном костюме, прятавшая нервозность за излишне широкой улыбкой.

– Добро пожаловать в порхающий будуар Мадемуазель! – сказала она тоном, каким продавцы обычно пытаются впарить вам кофейные капсулы или обручальное кольцо. – Мадемуазель немного задерживается, но вы пока можете осмотреть наш чайный салон.

– О’кей, – кивнул Патрис. – Но имейте в виду, у нас не так много времени. – И он бросил красноречивый взгляд на свои часы.

Мы обошли эту бонбоньерку, декор которой представлял собой бессовестное смешение абсолютно несочетаемых стилей. Необарочные пилястры соседствовали с хрустальными витринами а-ля Людовик XIV, на обитых розовой тканью стенах висели кружевные стринги. Украшений здесь было столько, что это производило впечатление полнейшей какофонии – так бывает, когда оркестранты перед выступлением все одновременно настраивают инструменты. Но самым диссонирующим элементом на фоне этого базара выглядела крупная фигура Патриса во флисовой куртке цвета беж, который явно не был ее исходным цветом. Он с трудом протискивался между креслами в стиле Марии-Антуанетты и топтал своими грубыми башмаками кукольные коврики в цветочек, а его отражение, дробясь на тысячи осколков, повторялось в зеркалах в жемчужно-серых рамах, слизанных с зеркал Малого Трианона. Немытые волосы, борсетка на поясе, походные непромокаемые штаны – все это плохо сочеталось с английским фарфором.

Пиар-директор – молодой человек лет тридцати в обтягивающей майке с V-образным вырезом, фонтанирующий энтузиазмом, – при виде нас не сумел скрыть огорчения. Наверное, у него мгновенно появилось предчувствие, что дело не выгорит, а присланный “Франс Телевизьон” журналист не вдохновится розовыми подушками из алькантары и чашками с клеймом Royal Albert.

Тем не менее он ничем не выдал своего разочарования и попросил даму в черном костюме принести нам Sugar toys. Затем вдохнул поглубже и начал свою речь.

– У нас тут, – объяснял он, – все устроено в стиле очаровательного-и-экстравагантного-поп-ап-стора-где-поклонники-таланта-его-создательницы-смогут-открыть-для-себя-эксклюзивные-модели-из-коллекции-Сладостей-и-Леденцов.

– Нет-нет-нет! – воскликнул Патрис, хватая за руку готового упорхнуть молодого человека. – Со мной этот номер не пройдет! Извините, но я ничего не понял. Здесь у вас чайный салон, так?

– Да, но… Но это не чайный салон в “классическом” понимании, – сказал молодой человек, изобразив пальцами кавычки.

Затем он пригласил нас за стол – я заметила, что его торс гладко выбрит и смазан кремом, – и сделал знак белокурой девушке в платье с кружевным розовым фартучком, словно сошедшей с картины Вермеера.

– Давайте продегустируем наши новинки. Здесь вы сможете насладиться новыми чувственными лакомствами в виде прелестных вещичек, созданных из разноцветных леденцов…

– О’кей, – сказал Патрис на грани паники. – А можно просто чашку кофе?

У него на лбу выступили бисеринки пота. Он взял бледно-розовую салфетку и утер лоб, но на залысине остался прилипший крохотный клочок розовой бумаги. Мне казалось, что все сидящие за столом отдают себе отчет в абсурдности происходящего, но каждый продолжает упорно цепляться за мысль, что он “на работе”: если люди готовы платить нам за то, что мы делаем, значит, мы еще не окончательно сошли с ума. Пока пиар-директор шептал что-то касающееся нас в свой мобильник, я завороженно смотрела на клочок розовой бумаги, живущий на лбу Патриса своей жизнью. Нас окружали многократно повторенные изображения “Мадемуазель” разного размера, запечатлевшие ее изумительное строение от горла до линии бедер. Соответствующие рисунки украшали стаканы, соответствующие фигурки были вылеплены из сахарного теста, даже свечи воспроизводили линии ее тела: куда ни бросишь взгляд, повсюду наткнешься на “Мадемуазель”. В центре зала стояла белая гипсовая скульптура в натуральную величину. Части ее тела – спина, ягодицы, грудь – были соединены каким-то странным образом, напомнив мне популярную в семидесятые настольную игру “Бадабум”: на коробке был изображен усатый дядька, сооружающий из деревянных элементов разной формы и величины башню, которая должна вот-вот обрушиться, но почему-то не падает. Пропорции отдельных фрагментов скульптуры были нарушены, в результате чего вся фигура целиком по анатомическому строению приближалась к уродству, но в силу каких-то необъяснимых причин производила гипнотическое впечатление красоты. Она притягивала к себе взгляд не хуже какого-нибудь тотема – ты смотришь на нее и не можешь оторваться.

Наскоро проглотив по кусочку от двух-трех тортов, выставленных под прозрачными колпаками, Патрис начал проявлять нетерпение. Мы торчали тут уже целый час. Патрис без конца смотрел на часы, бурчал что-то себе под нос, раскачивался на стуле, звонил кому-то по телефону, а то вскакивал и мерил шагами зал, натыкаясь на расставленные повсюду предметы. Дама в черном костюме предложила нам потрогать руками розовые кружевные стринги, и я заметила, что у Патриса даже борода отсырела от пота.

– Попробуйте, каковы на ощупь осыпанные сахарной пудрой леденцовые цветочки. Обратите внимание на роскошный эффект шоколадной глазури на этих кружевах и шелках…

– А их правда можно есть? – изумилась я.

– Разумеется, – ответила она. – Вот, можете потрогать комбишорты из тающего муслина, украшенного полупрозрачной глазурью.

Патрис вздохнул и достал из борсетки пакет табаку и упаковку бумаги для самокруток с оторванным кончиком. Столкновение с миром, в котором он не понимал ровным счетом ничего, выводило его из себя.

– Пойду фильтры куплю, – сказал он, поднимаясь.

От его шагов задрожали мелкой дрожью все окружающие предметы – коробочки, сахарницы, чашки, статуэтки, пирожные, зеркала, подушечки… Я решила, пока он ходит, подготовить аппаратуру: установила на штатив камеру Карлоса и попросила похожую на персонаж “Кружевницы” официантку включить поярче свет.

В этот момент появилась “Мадемуазель”, ведя на поводке пару крохотных собачонок. Она семенила, прямая как палка, потому что узкое платье, как будто приросшее к телу, не позволяло сделать нормального шага. Мне она напомнила какое-то мелкое животное, вроде японской лани, превращенное феей в принцессу из манги. Она присела на диванчик “маркиза”, не касаясь ни его мягкой спинки, ни обитых шелком подлокотников. Она изображала из себя аристократку, словно маленькая девочка, играющая в королеву, но делала это слишком старательно. С другой стороны, главы государств, соблюдающие правила этикета, порой выглядят не менее нелепо.

Пиарщик представил нас друг другу. Вместе с ним к нам подошел загадочный мужчина в черной футболке, с седоватой трехдневной щетиной, напомаженными волосами и гигантским животом, шествовавшим впереди него.

Девушка положила на стол свои миниатюрные ручки и, по-мультяшному хлопнув ресницами и уставившись в пол, вежливо извинилась за опоздание. В манере этого хрупкого создания было что-то такое, что вызывало желание ей покоряться.

– Э-э… Добрый день! – сказала я. – Вы не возражаете, если, пока ждем журналиста, я проверю аппаратуру?

Я внимательно посмотрела на нее в видоискатель камеры. Несмотря на пластмассовые волосы, фальшивые ресницы и силиконовые ногти, она не производила впечатления дурочки, над которой хочется посмеяться. Наверное, было бы банальностью сказать, что от нее исходило ощущение крайней ранимости, но это именно так и было. В глубине ее глаз застыла печаль.

– А как зовут ваших собак? – спросила я, чтобы дать ей возможность расслабиться.

– Шпиц Энцо и ши-тцу Миюки. Я всегда беру их с собой.

– Да? Здорово. Если вы не против, давайте проверим звук.

Мужчина с седоватой щетиной время от времени отрывался от трех своих мобильников и, приподнимая морщинистое слоновье веко, бросал на нас рассеянный взгляд.

– Похоже, вы очень любите розовый… – сказала я, чтобы услышать ее ответ. Но ей послышалось “вы очень любите розы”.

– Да, розовые розы. Вот такие. – И она показала стоящий на столе цветок. – Но даже когда я смотрю на розы, мне грустно. Потому что они увянут.

– О’кей! – воскликнула я. – У меня все отлично! Сейчас скажу журналисту, что мы готовы.

Я нашла Патриса на улице. Он стоял на тротуаре и спокойно курил энную по счету самокрутку. Он больше не нервничал, и пот у него на лбу высох.

– Я не стану ее интервьюировать, – решительно сказал мне Патрис. – Дело не в моих убеждениях. Не в какой-то там идеологии. Это вопрос компетенции.

К нам подошел пиар-директор. Он был бледен. Взяв мои руки в свои, он легонько встряхнул их и, заглядывая мне в лицо, проговорил:

– А не могли бы вы это сделать?

– Точно, – вмешался Патрис. – Мы тебе доверяем. Ты справишься. – И он положил мне на затылок свою ладонь.

Я с удивлением смотрела на двух совершенно не похожих друг на друга мужчин, одинаково спасовавших перед маленькой женщиной. Согласно кивнув, я отправилась брать интервью у Мадемуазель.

– Какой женский образ вы представляете? – спросила я.

– Не знаю, – ответила она. – Не мне об этом судить. Но я пытаюсь быть свободной женщиной.

– Трудно сказать, что ваша “женщина-пирожное” олицетворяет идею свободы.

– Не соглашусь. Нужно любить представление о женщине, чтобы ее защитить.

– В смысле? Я вас не понимаю…

– Некоторые люди – из тех, что пытаются защищать женщин, – мыслят стереотипами. Но мне не нравятся стереотипы. Что не мешает мне защищать женщин.

– Говоря им: “Одевайтесь в кукольные платьица”? Странная защита…

– А что, разве для того, чтобы тебя воспринимали всерьез, обязательно коротко стричь волосы и носить штаны? Так, что ли? Какая же это защита? Я понимаю женщин, которые не желают одеваться так, как одеваюсь я; я понимаю их и уважаю их мнение. Но мне очень жаль. Я слишком люблю женщин, слишком горжусь своей женственностью, чтобы отстаивать право выглядеть как мальчишка.

Слова Захии пробудили во мне воспоминание об одной старой фотографии. На ней была запечатлена женщина с такими же, как у нее, накладными волосами, с такими же накрашенными а-ля Бардо глазами и такая же маленькая и хрупкая. Но что это была за фотография? Я никак не могла вспомнить, и меня это раздражало.

– Не люблю пропаганду, направленную против женственности, – окончательно добивая меня, добавила Захия. – Я свободна создавать тот образ женщины, который мне нравится. Это мой мир, и мне плевать, что о нем скажут другие.

Захия рассказала, что она очень хорошо училась в школе. Девочкой она обожала выдумывать разные истории. В одной из них действие разворачивалось в чайном салоне – “точно таком, как тот, в котором мы находимся”, – так она выразилась. Когда ей исполнилось десять лет, ее родители развелись, и они с матерью и братом переехали во Францию, в Шампиньи-сюр-Марн. Она плохо говорила по-французски и, хотя была сильна в математике, в школе скатилась на двойки. Она никогда не забывала свою родину и гордилась арабской культурой. Она вспомнила пятидесятые, когда ее бабки и прабабки одевались как им нравилось и оставались верующими без принуждения.

– Я хотела бы показать экстремистам, что можно быть мусульманкой и жить нормальной жизнью. Сколько народов, у которых украли жизнь, право смеяться и смотреть на картины! Я думаю о них с грустью, – сказала она.

Через несколько лет после переезда во Францию, совсем юной девушкой, она познакомилась с не очень хорошими людьми. Она не стала скрывать причину, подтолкнувшую ее к этому шагу: причиной были деньги. Она нуждалась в деньгах, чтобы покупать разные вещи, потому что общество требует от нас, чтобы мы покупали вещи. Беспрестанно. Чтобы мы заполняли ими пустоту. От одного нехорошего знакомства к другому, такому же сомнительному, Захия начала встречаться – не бесплатно – с некоторыми футболистами французской сборной. В первый раз – ей только-только исполнилось семнадцать – ее отправили в Германию, в отель, где ей предстояло услаждать героев нации. Она стала сюрпризом для звезды отечественного спорта.

– С днем рождения!

Но она была несовершеннолетней, и разразился скандал, известный как “дело Захии”. Футболистов вызвали в суд, но в конце концов оправдали, сняв с них все обвинения. А вот ей отмыться не удалось. В отличие от спортсменов ее имя отныне оказалось прочно связанным с проституцией.

– Знаете, это было ужасное унижение, – сказала она.

Она так смотрела на меня, что мне стало ясно: до сих пор я и понятия не имела о том, что значит унижение женщины; жесткость ее интонации подтвердила, что я и не представляла себе, что такое бесчестье. После того как случилось “все это”, добавила она, отец вычеркнул ее из своей жизни. Ей пришлось “с этим жить”. Надо было работать и добиваться того, чтобы отныне только от нее зависело, какой будет ее жизнь.

– Как вы думаете, вы можете служить образцом для девушек?

– Нет, вряд ли.

Это был мой последний вопрос. Я искренне поблагодарила ее за беседу, сложила аппаратуру и начала собирать свои вещи. Я закрывала молнию на чехле от микрофона, когда заметила, как мужчина с седой щетиной что-то втолковывает пиарщику. Первый был мрачен как туча, а второй – невероятно бледен. Судя по всему, у них возникла серьезная проблема. Впрочем, не прошло и минуты, как молодой пиарщик бросился к нам, зажав в руке две пары кружевных стрингов, и сказал, что интервью надо переделать. То, что мы только что записали, не может быть показано в восьмичасовых вечерних новостях. Надо рассказать о коллекции белья и чайном салоне. Он положил стринги на стол, и мы с Захией под бдительным оком небритого мужика ровно три минуты – следили по часам – поговорили о лифчиках, трусах и шоколадных пирожных.