Текст книги "Кристалл Авроры"

Часть II

Глава 1

– Ты понимаешь, что они придумали?

Глаза у Антона сверкали, как кремень, из которого высекало искры андерсеновское огниво. И если бы в Нэлиных темных глазах различались отсветы, то они, может, сверкали бы тоже. А может и в самом деле сверкали, агаты сверкают же во внешнем свете.

Проект реставрации прадедова здания действительно производил ошеломляющее впечатление. Ребята-архитекторы перенесли эскиз на лист ватмана, такой большой, что он накрыл весь стол в Антоновом кабинете, и от этого ощущение значительности замысла лишь усиливалось.

– Я понимаю, – улыбнулась Нэла.

Все уже ушли, они с Антоном остались над этим огромным эскизом вдвоем. Даже если бы Леонид Гербольд не был Нэлиным прадедом, она чувствовала бы благодарность за то, что к его обветшалому творению отнеслись так бережно.

По предлагаемому проекту здание – Дом рабочих оно когда-то называлось – сохранялось полностью, внутри и снаружи, и даже более того, убиралось все, чем само это здание и его окружение были испорчены за восемьдесят лет своего существования. После сноса бессмысленных хозблоков, пристроек и будок вокруг предполагалось разбить сквер. Исчезало загромождение первого этажа, который был когда-то задуман как единое пространство, но постепенно превратился в скопище мелких клетушек непонятного назначения. На втором этаже был спроектирован музей конструктивизма и оставался во всем своем продуманном совершенстве концертный зал. В боковом крыле, где непонятно когда образовались жилые комнаты, которыми пользовались такие мутные люди, что невозможно было даже разобраться, кому это жилье вообще принадлежит, – устраивался маленький, на десяток номеров, дизайнерский отель.

Нэла и теперь считала, что Антон мало понимает в архитектуре, но гармоничность всего предлагаемого была так очевидна, что не понять ее было невозможно.

И его воодушевление, искры в его глазах наконец смягчили то, что никак не проходило между ними уже два месяца. Не проходило, а вот теперь наконец прошло, Нэла почувствовала это в Антоне так же ясно, как в себе, и поняла, что он почувствовал то же, и, как она, недоумевает сейчас: что между нами случилось, какая кошка пробежала?

Она вспомнила, как вовсе не кошка, а рыжая симпатичная корги смотрела на нее умильным взглядом, но воспоминание это тут же растаяло. Не все ли равно, на какой крючок Антон поймал для себя возможность создать вот это чудо, раскинутое сейчас на столе? И с какой стати ее так задело то, что он рассказал Кузнецову, кто был ее прадед? Нелепость собственной обиды, и непонятно даже, обиды ли, стала ей так очевидна, что она поежилась от стыда за себя.

– Ну что, пора? – спросил Антон.

– Куда? – вздрогнула от неожиданности Нэла.

– Так на Алькин день рожденья. Или… мы не идем?

Он смотрел исподлобья, глаза потемнели. Он боялся, что ее перемена по отношению к нему лишь почудилась.

– Мы идем, – ответила она.

Глаза сверкнули снова. Все-таки она нужна ему, он без нее тускнеет, это всегда так было, хотя и по непонятной причине: в ее энергии он не нуждается, у него, в отличие от большинства мужчин, и своей хватает с избытком.

Если бы Нэла прямо спросила, что его к ней привязывает, он, может быть, даже сказал бы, что любовь. Антон не привык дифференцировать свои чувства, всегда обозначал их лишь приблизительно, да и, как для всякого человека действия, слова значили для него слишком мало, чтобы он стал их подбирать. Он стеснялся говорить о любви только в ту ночь, когда позвал Нэлу замуж на берегу Рейна, потом же выдавал общепринятые формулы легко, не смущаясь тем, что они мало совпадают с реальностью или вовсе ей противоречат.

– Ты нерф из багажника не вынул? – спросила Нэла.

Стреляющий пластмассовыми шариками нерф являлся, как оказалось, вожделенной игрушкой для мальчишек любого возраста и был поэтому куплен в подарок Альке на тринадцатилетие.

– Не вынул, – ответил Антон. – Можем домой не заходить.

Выходя из кабинета, Нэла оглянулась на ватман с эскизом и сказала:

– Одного не понимаю…

– Чего не понимаешь? – насторожился он.

– Зачем инвестору такое сооружение. Я еще поняла бы, если бы он всю начинку из здания вычистил и отель там сделал. Но музей конструктивизма… Зачем?

– Это как раз понятно, – усмехнулся Антон. – Понты, больше ничего.

– Странные понты, – пожала плечами Нэла.

– Так ведь разные бывают. Мне, когда только-только сюда приехал, депутат один говорил: если б понты светились, Москву бы можно вообще не освещать. Я сразу не понимал, что это значит, а потом понял.

Нэла засмеялась. Антон умел доходчиво обозначать суть явлений.

– Пойдем, – сказала она. – Все-таки домой придется зайти, я переоденусь.

Переодеваться было не обязательно, но она пообещала Альке, что покажет заколку с кристаллами аврора бореалис, а утром, выходя из дому, забыла об этом. Да заколку еще надо было и найти среди бесчисленных маминых украшений.

Алька совсем не интересовался отвлеченными вещами, Нэла считала, что это плохо, потому что в будущем, когда он достигнет всех вершин в какой-нибудь профессии, отсутствие отвлеченных интересов сделает его жизнь скучной. Ваня полагал, что о таком отдаленном будущем беспокоиться рано, а Таня была с Нэлой согласна. В общем, когда Алька заинтересовался легендой про кристаллы Авроры – что тем же именем называют северное сияние, и еще духов, странствующих по небу, или искры, высекаемые хвостом лисицы, которая танцует в ночной тьме, или отблески от щитов валькирий, – Нэла тут же пообещала ему их показать.

Заколка нашлась в маминой спальне, в ящике комода, отведенном под старые украшения. Нэла привычно повертела ее, прежде чем приколоть к волосам, и кристаллы заискрились в размытых туманом лучах фонаря, светящего в окно. Она зажмурилась и чуть слышно засмеялась. Поздний промозглый ноябрь, магический кристалл, туман и счастье.

Глава 2

Ужин сегодня был только семейный – многочисленных друзей именинника сиденье за домашним столом уже не увлекало, и они прилашены были на воскресенье в специально оборудованный ангар на шоссе Энтузиастов, чтобы играть в квест про нашествие инопланетян.

Праздничный стол, накрытый в гостиной на первом этаже левертовского дома, выглядел чрезвычайно привлекательно. Тарелки с холодцом подмигивали желтыми яичными глазками, салаты напоминали цветом и формой картины Кандинского, а запах чего-то запекающегося, доносясь из кухни, обещал еще более сильные впечатления.

– Да-а… – остановившись в дверях комнаты, проговорил Антон. – Ты, Тань, могла бы ресторан открыть!

Та вдевала салфетки в серебряные кольца, которые Нэла еще по временам Евгении Вениаминовны помнила.

– Я и салон красоты могла бы открыть, – усмехнулась Таня. – Только смысла сейчас нет ничего открывать. На одну аренду будешь работать, и проверками достанут, пока последнее не вытянут.

Нэле показалось, что невестка выглядит то ли взволнованной, то ли растерянной. Трудно было представить, чтобы Таню расстроило несовершенство государственного устройства. Значит, дома что-то случилось – с Алькой, с Ваней? Это Нэлу встревожило.

Но тут оба они, Алька и Ваня, вошли в комнату, то есть Алька не вошел, а влетел, потому, конечно, что догадывался про нерф, и сразу завопил от восторга, увидев его у Антона в руках, и все стали рассаживаться, а он распаковывать коробку, и в этой приятной суете семейного праздника исчезла с Таниного лица растерянность, а возможно, Нэле она и вообще лишь почудилась.

Выпили за именинника, и Таня сказала:

– Мне, когда малая была, всегда казалось, тринадцать лет – это уже какой-то другой человек, не тот, что раньше был. В двенадцать тот же самый, что и в одиннадцать, а в тринадцать – другой, взрослый.

– Почему? – удивился Ваня.

– Не знаю. Так казалось.

– То-то ты в тринадцать лет из дому сбежала, – заметила Нэла.

– Ну да, поэтому, – кивнула Таня. – Я-то, считала, что другая стала, а жизнь-то у меня та же самая осталась, убогая, и какого черта я ее должна терпеть. К тебе это не относится! – спохватилась она, повернувшись к Альке.

Тот в ответ лишь загадочно ухмыльнулся. Впрочем, вряд ли он собирается сбежать. Память о детдомовских годах не выветрилась, да и слишком уж мало похожа нынешняя Алькина жизнь – в доме его отца, где каждый предмет напоминает о череде родных, сделавших это пространство осмысленным и прекрасным, – на то, чем была в тринадцать лет жизнь Тани Алифановой в бараке, с осатаневшей от безысходности матерью, с побоями, со всей бессмысленностью ее настоящего и будущего.

– О, вот эта заколка, что ли? – заметил Алька. – Которая из северного сияния? А она откуда у тебя взялась?

– Не знаю. – Нэла вынула заколку из волос и протянула ему. – Помню, сколько себя. Она мне всегда воображение будоражила.

– У вас дома все такое, – заметила Таня. – Австрийские фрукты, помнишь? У меня глаза разбежались, когда первый раз их увидела.

Австрийских фруктов – яблочек золотистых и зеленых, розовых груш, лиловых слив, желтых с синевой морошек, и вишен, и лимонов – у Нэлиной мамы было такое множество, что неудивительно, почему от одного их вида разбежались глаза у девочки с живым воображением. Эти брошки и клипсы из стекла и эмали начали делать в Австрии вскоре после войны, когда денег ни у кого еще не было, а выглядеть ярко женщинам уже хотелось. Нэла знала, что первые клипсы из коллекции австрийских фруктов привез из заграничной командировки прадед Леонид Федорович. Может, и эту заколку тоже, надо будет у мамы когда-нибудь спросить.

Алька покрутил заколку, искры от кристаллов Авроры пробежали по его лицу; что-то тревожное было в их стремительной россыпи. А может, показалось, просто Алька стал так мгновенно и сильно похож на своего отца, что у Нэлы сердце дрогнуло, хотя Вениамин Александрович был настолько старше ее, что она всегда воспринимала его совершенно отвлеченно.

Съели салаты, потом запеченную форель, потом пирог с грушами и франжипаном, который Таня научилась делать по рецепту Евгении Вениаминовны, а может, и более давних левертовских предков.

Алька давно забыл про заколку, ему не терпелось испытать нерф на открытом пространстве.

– Иди уже, иди, – сказал Ваня. – Во дворе постреляй.

– Один, что ли? – возмутился тот.

– Я с тобой. – Антон поднялся из-за стола и похлопал себя по животу. – Надо маффин топ растрясти.

За маффин топ ему беспокоиться не приходилось – жир над брюками не свисал, – но сидеть неподвижно Антону надоедало еще быстрее, чем Альке.

– Идешь? – спросил он Ваню.

– Нет, – отказался тот. И добавил: – Таню зовите.

– Я хотела со стола пока убрать и фрукты поставить, – сказала Таня.

– Я уберу. И поставлю.

Таня посмотрела на мужа каким-то странным взглядом и молча вышла вслед за Антоном и Алькой.

– Что случилось, Вань? – спросила Нэла, дождавшись, когда закроется за ними дверь, ведущая в сад.

– Ничего.

Такой ответ мог обмануть ее не больше, чем ровная интонация и бесстрастное лицо брата. Может, по природной догадливости, а может, из-за двойняшечной связи она видела Ваню насквозь, при том, что все считали его закрытым человеком, и справедливо считали.

– Вы поссорились?

– Нет.

– А тогда почему Таня такая?

Если бы он сделал вид, будто не понимает, о чем речь, Нэла рассердилась бы: она не терпела, чтобы ее считали дурочкой. Но он притворяться не стал.

– Она беременна, – сказал Ваня.

– Да ты что! – ахнула Нэла. И тут же поправилась: – В смысле, ну и что такого?

– Такого ничего. Но я этого не хочу.

Нэла не то что давно не слышала, чтобы он говорил таким тоном – никогда она ничего подобного от него не слышала. Жесткость в Ванином голосе оказалась для нее полной неожиданностью. И главное, по отношению к кому, к чему!..

– Не хочешь ребенка? – растерянно спросила она.

– Не хочу.

– С Таней?

– Вообще не хочу! – В его голосе наконец мелькнули живые интонации. Но это были интонации раздражения, почти гнева. – При чем здесь Таня?

– Ничего себе! – Нэла рассердилась тоже. – Хорошенькое дело, рожать ей, а она ни при чем?

– Ей не надо от меня рожать, – отрубил Ваня.

– Как это не надо? Почему?!

Но прежде, чем брат успел ответить, она поняла наконец, в чем дело.

Его счастье с Таней и Алькой было таким сильным, что прошлое перестало существовать. Настоящее заполнило всю его жизнь, будто бы вытеснив горе. Но именно будто бы – никуда его прошлое, конечно, не делось, оно пульсировало болью, и эту боль он пытался заглушить сейчас жесткостью тона.

– Вань… – сказала Нэла. – Ну почему ты думаешь, что может опять… Вадик ведь… Это не по твоей вине могло ведь с ним случиться!

– Вина здесь вообще ни при чем. – Он пожал плечами. – А генетически мы эту проблему не исследовали.

– Ну так можно же теперь исследовать! – воскликнула она. – На сто процентов все заранее скажут, я уверена!

– А я не уверен. – Он будто гвозди вколачивал. – И проверять больше не хочу.

Что она могла на это сказать? Когда выяснилось, что у двухлетнего Вадьки аутизм и он не воспринимает происходящее вне его самого и вне того маленького пространства, в котором он только и может существовать, – выяснилось также, что папа единственный человек, который умеет настраиваться на его волну и которому ребенок позволяет это делать. Если в его пространство пытался вторгнуться кто-то другой, даже родной, даже с самыми добрыми намерениями – чтобы обнять его, просто погладить по голове, – Вадька заливался слезами. От нянь не было толку, и надолго они не задерживались, Лиля плакала, когда сын заходился криком от одного лишь ее прикосновения, бабушка с дедушкой выдерживали день-два, не больше… Ваня ушел с работы и стал заниматься только сыном. Альтернативы не было. Объективно не было.

Нэла вспомнила – когда Ваня начал водить ребенка в специальную школу и она спросила, как Вадька чувствует себя на улице, брат ответил спокойным тоном:

– Улицы боится. Дольше пятнадцати минут не выдерживает. Но месяца через три сможет уже час выдерживать, думаю.

Нэла тогда вздрогнула от того, какими временными единицами он теперь оперирует: месяц-другой на освоение одного навыка, полгода-год – другого… Она постаралась скрыть свой ужас перед тем, как идет и уходит время в том мире, в котором вместе с ребенком вынужден жить ее брат, как идет и уходит его жизнь. И до сих пор вздрагивала от стыда, вспоминая, что он тогда ее ужас заметил.

– Думай обо мне что угодно, – сказал Ваня, – но больше я такого не выдержу. А всех своих детей вместе с женами в Америку отправлять, это, знаешь ли, тоже не выход.

Вероятно, последняя фраза должна была играть роль шутки, но этого не получилось. Нэле показалось, что лицо у него темнеет с каждым следующим словом.

– Но что же делать? – чуть слышно проговорила она.

– Ты меня спрашиваешь?

– Ну а кого же я…

– Она, между прочим, не спрашивала, – перебил он. – Перестала пить таблетки и поставила меня перед фактом. У вас это, видимо, считается нормальным. А у меня – нет.

– Вань, – сказала Нэла, – но Таня же молодая еще, ей хочется ребенка, пойми же.

– Понимаю. – Усмешка исказила его лицо. – Но от меня детей больше не будет. Здесь таких детей ненавидят.

– Да за что их ненавидеть? – воскликнула Нэла.

– Я представить даже не мог, сколько в людях ненависти. И не к убийце же, не к вору!.. Всю жизнь буду помнить, – с исступлением, не слыша ее, продолжал он, – Вадьке три года было, я его в песочницу научился заманивать, чтобы он там машинку свою катал. Все мамаши сразу же детей оттуда вытаскивали, будто у него чума. Одна мне так и сказала: не приводите его сюда, здесь нормальные дети, нельзя их пугать, он же у вас ментальный инвалид! А он ни на кого не смотрел даже, наоборот, надо было следить, чтобы в него песком не бросали и совочками не колотили. Нормальные дети!.. – Он вздрогнул и замолчал. Потом произнес уже спокойным тоном: – Больше я этого не допущу. И вообще, не надо было об этом, Нэл, извини, что тебя нагрузил.

Сквозь стеклянную дверь было видно, как в саду Антон, встав на одно колено, обстреливает Альку шариками из нерфа, тот хохочет и пытается укрыться за смородиновым кустом, куст старый, голые его ветки обвисли до земли, и яркие шарики, застревая в ветках, празднично их расцвечивают.

Нэла молчала. А что она могла сказать? Что не надо переносить прошлое в будущее? Пошлость в этом духе уже сказал Чернышевский. Когда она училась в школе, «Что делать?» читать уже не заставляли, но она прочитала, потому что читала все подряд, и мало того что весь этот роман запомнился ей как одна большая пошлость, так еще и застряли в памяти пошлости мелкие, из которых он состоял, и про будущее, которое следует переносить в настоящее, запомнилась тоже.

Сколько всего никчемного сфотографировано ее памятью и навсегда в ней осталось!

Глава 3

– Может, через забор перелезем? – предложил Антон, подавая Нэле пальто в прихожей левертовского дома. – Я тебя перетащу.

Она живо представила, как он, почему-то за шиворот, тащит ее через штакетник, разделяющий участки Левертовых и Гербольдов, и, сдержав смех, ответила.

– Нет уж, давай по улице обойдем.

И вот они вышли на улицу и направились к своей калитке. Пройти надо было всего метров пятьдесят, но странное ощущение охватило Нэлу. Показалось, что мир отступил от нее всеми своими событиями, но при этом затопил своими чувствами. Да, все чувства мира сделались вдруг воздухом, которым она дышала, и светом, разгоняющим тьму, и еще чем-то, что не имеет названия, но без чего физически не может жить человек.

Ей было так хорошо в этом странно преобразившемся мире, что она засмеялась.

– Что ты? – спросил Антон.

– Просто.

Тут она вспомнила разговор с братом, и ей стало стыдно за свою умиротворенность, но может, это и не умиротворенность, а самое настоящее счастье. Когда оно началось, счастье, с чего началось?

Чтобы это понять, требовалось что-то вроде анализа, но она не успела произвести его у себя в голове, потому что Антон взял ее за руку и сказал:

– Смотри, подскользнешься. Листья.

Он и в юности всегда брал ее не под руку, а за руку, в этом была такая доверительность, что у нее сердце каждый раз вздрагивало. Пока она не поняла, что он делает это машинально и что этот жест, так много говорящий ее сердцу, ничего для него не значит.

Нэла посмотрела себе под ноги – листья в самом деле устилали асфальт. Она вспомнила, как дворник неделю назад говорил ей: требует ваше правление, чтоб я листья с газонов не убирал, траве от палых листьев польза и козявкам всяким, так ведь глупости это, и как не убирать, их же по всей улице разнесет! Вот, разнесло.

И они идут с Антоном домой, скользя по приставшим к мокрому асфальту листьям старых лип, на улице Сурикова крупнолистные липы, а на Поленова клены альба, а на Шишкина ясени, и сахарные клены на Брюллова… Ей было радостно думать об этих деревьях и об этих улицах, и то, что Антон держал ее за руку, было частью ее мыслей, и более чем частью, и более чем мыслей.

– Что мы пили? – с недоумением спросила она. – Я какая-то пьяная.

– Да ничего особенного. Мы с Ванькой коньяк, вы с Таней вино. Белое вроде.

Он остановился, глядя на Нэлу удивленно и радостно.

– Мне стало очень хорошо, – сказала она. – Сама не понимаю, почему.

– Проект тебе понравился потому что, – ответил он. – Увлеклась наконец.

Нэла и думать забыла про проект, но когда Антон сказал о нем, то оказалось, что совсем не забыла. Гармоничный и простой рисунок здания, построенного ее прадедом, возник у нее перед глазами так ясно, будто был прочерчен светящимися линиями в темноте соколянской улицы.

– Да! – Она засмеялась от такой отчетливой ясности и рисунка, и улицы, и Антоновых слов. – Хороший дом, правда?

– Правда.

Он улыбался. Глаза искрились, как кристаллы Авроры. Она смутилась, подумав так. Будто он мог угадать ее мысли.

– Я этого ждал, – сказал он.

– Еще скажи, что для меня этот проект сделал! – фыркнула Нэла.

– И для тебя тоже. – Он притянул ее к себе и проговорил ей в висок: – Хотел, чтоб ты увлеклась.

– Чем увлеклась?

Виску стало щекотно от его дыхания.

– Да хоть чем. Лишь бы ко мне вернулась.

Она приехала в Москву полгода назад, сразу же оказалась в его постели и не провела вне ее за это время ни одной ночи, но он был прав: она вернулась к нему только сейчас. Простой красоты рисунок, лежащий на его столе, притянул ее как магнит.

Они уже стояли у калитки, Антон открыл, и вошли.

Нэле показалось, что дом переменился тоже. Как будто не в заколке, а у нее в глазу был кристалл, отдаляющий какой-то, и наконец его вынули, и все сделалось сразу очень близким, и не взгляду только, но сердцу. Как странно, что такое преображение – магическое, она бы сказала, если бы ее не коробили подобные определения, – началось с такой рациональной вещи, как проект реконструкции прадедова здания, пусть даже и удачный, и гармоничный проект.

Антон пошел в ванную, а Нэла поднялась в свою детскую. Когда она вышла замуж, туда поставили двуспальную кровать, и если они приезжали в Москву с Антоном вдвоем, то жили в этой комнате.

Всего полгода назад ей казалось, что они больше не войдут вдвоем в эту спальню, но вошли, потом казалось, что между ними не возникнет никакой близости, кроме физической, но сейчас переменилось и это.

Нэла переоделась в халат и села на кровать. Все ее движения были машинальными, потому что она прислушивалась к себе, будто беременная.

«Что же Тане теперь делать?», – подумала она.

Мысль пришла некстати: Нэла была последним человеком, у которого Тане стоило бы спрашивать совета.

Заскрипела лестница, вошел Антон, сказал:

– Кран над раковиной не открывай пока, резьба сорвалась. Завтра сделаю. Душ можешь включать.

Он умел делать все, а поскольку она вышла за него почти одновременно с тем, как вышла во взрослую жизнь, ей долго казалось, что по-другому не бывает, тем более что он и сам не придавал значения своему умению починить кран или вбить гвоздь. Когда расстались, она поняла, что бывает и по-другому, и даже обычно бывает по-другому, но ей не захотелось вернуться к нему от того, что некому стало чинить краны и вбивать гвозди. И от того, что ни с кем ей не было так хорошо физически, как с ним, не захотелось вернуться тоже.

И вдруг это переменилось, и, как ни странно, как даже ни смешно, но самое поверхностное размышление доказывало, что действительно переменилось в ту минуту, когда появился эскиз, будущий дом, который непонятно почему стал ей дорог. В самом деле гены, может, иначе как объяснить.

Антон ждал ее с нетерпением, этого нельзя было не понять, когда Нэла вернулась из ванной в уже темную спальню и он откинул край одеяла, чтобы она легла к нему, и обнял ее с нескрываемым желанием, с возбужденной лаской. Но этого не следовало и переоценивать: чаще он хотел ее, чем не хотел, и никогда не бывал с нею груб, то есть в постели никогда…

Уснул он быстро, сразу после секса, и в этом тоже не было ничего необычного. У него, по счастью, было крепкое здоровье, не только физическое, душевное тоже, это чувствовалось в сравнении с богемными мужчинами, страдающими нервной бессонницей, то есть это потом Нэла стала сравнивать, а пока они были мужем и женой, сравнивать ей Антона было не с кем, и она тогда обижалась даже: у нее еще все тело гудит и звенит, а он засыпает как камень, и ни поговорить с ним, ни расспросить о чем-нибудь, ни ему что-нибудь рассказать…

Но что с этим можно было поделать? Ни тогда, ни сейчас – ничего. Она соскользнула с его руки, легла на свою подушку и закрыла глаза.