Текст книги "Всего лишь случай"

Анна Кудрявская
Всего лишь случай

Ленка никак не могла найти себе места, хотя ее привязка к месту под номером девятнадцать на ближайшие двое суток была документально зафиксирована и подкреплена железнодорожным билетом. Ленку нещадно тошнило. Сидя, стоя, лежа… Мысленно она материла капризный организм, устраивающий иезуитскую пытку из любого путешествия на автобусе, в самолете или поезде. Мысленно же она приказывала себе держаться. Каких-то двое суток. Господи… Целых двое суток бесконечной тошноты! А потом такой бледнолицей красоткой прямо к накрытому столу, ну-ну, весело-весело встретим Новый год…

В купе, украшенном по случаю предстоящих праздников дешевенькой мишурой, кроме нее ехали три представителя сильной половины человечества. Симпатичная, бойкая, яркая девятнадцатилетняя девчонка никогда не была обделена мужским вниманием. И такой гендерный расклад – один, точнее, одна к трем – ее не пугал, даже, наоборот, импонировал. Но поначалу это соседство Ленку не обрадовало, перспектива вынужденного, пусть и временного, сосуществования и общения в состоянии близком к коллапсу с чужими людьми противоположного пола казалась дополнительной инквизиторской пыткой.

Попутчики, однако, оказались вполне приятными людьми, а Ленка – существом общительным и оптимистически настроенным даже в состоянии перманентной тошноты. Периодически над ней по-доброму подшучивали, мол, золотая девушка: не ест, не пьет, лежит себе тихонечко – мечта любого мужчины. Бледно-зеленая Ленка улыбалась и отпускала ответные колкости. Мужчины смеялись и пытались хоть как-то подбодрить и растормошить попутчицу:

– Лен, может, мандаринку?

Вот и сейчас кто-то проявил заботу. Ленка приоткрыла левый глаз. Открыть оба, когда ты только что, подавив очередной рвотный позыв, притворилась мертвой чучелкой, не представлялось возможным. Петрович – так он представился при знакомстве – слез с верхней полки, присел у Ленки в ногах и чистил мандарин. Кто-то из попутчиков для создания праздничного настроения (пара дней всего до Нового года!) купил в дорогу целую сетку этих цитрусов.

– Ой, нет… Не надо… Я видеть не могу еду… Любую…

– Ой, прям там, еда-а-а, – протянул Петрович, но настаивать не стал.

Он был смешным маленьким, приземистым дядькой лет шестидесяти с морщинистым и загорелым, по-деревенски почти черным лицом. Ловкий и юркий. А еще говорливый. Байки травил с утра до ночи, начиная их неизменной фразой «а вот знаешь, нет…». И заканчивал присказкой «вот такая кульминация, понимашь…». Под кульминацией он, разумеется, имел в виду развязку. Ленка внутренне похихикивала над его «кульминациями», но поправить не решалась, да и зачем? Петровичу нравилось это красивое «умное» слово. И произносил он его с напускным профессорским видом.

– А вот знаешь, нет, – Петрович разломил мандарин на дольки и одну уже поднес ко рту, – случай был лет двадцать назад. Я тогда с корешем на комбайне работал. Уборка была. И вот гдей-то посередь поля сломалась та хрень, да че вам название, вы не поймете, короче, которая колосья рубит. Ну остановились. Дружбан мой в кабине остался, а я пошел посмотреть, нагнулся, залез по самый пояс. Черт его знает че там случилось, но хреновина эта вдруг заработала. Сей момент до меня доперло, что вот щас-то мне башку и снесет на хрен или вообще пополам перерубит. Рванул я резко назад, почти успел вылезти, но покалечило меня конкретно – кожу с башки срезало напрочь, как бритвой, и шея сломалась. Положили меня в районку, загипсовали, как мумию, от самой задницы – всю грудь, шею, голову, только моська осталась открытой.

Представив себе эту «моську» и все остальное в гипсе, Ленка засмеялась и приподнялась на локте. Тошнота отступала. Петрович ухмыльнулся и подмигнул ей:

– А дружки по палате, где я лежал спервоначалу, хохмачи оказались еще те, ядрена вошь! Пока я спал, они на лбу мне, прям на гипсе, красным фломастером звезду нарисовали. И не отмыть ведь, гипс мочить нельзя! Так я и жил: не то космонавт, не то красноармеец какой. Полегче стало, отпросился домой. А в гипсе еще ходить и ходить, да и на уколы приезжать надо. Можно было от моей деревни и пешком доковылять, но уж больно лениво. А у меня машинешка моя, развалюшка, всегда под боком. И вот я в таком виде, да еще и за рулем. Гаишники сначала ржали, как кони, а потом привыкли и даже честь отдавать стали, когда мимо поста проезжал. Зато с тех пор меня вся деревня то буденновцем, то Гагариным кличет. Вот такая кульминация, понимашь…

Сообразив, что он так и сидит с долькой в руке, Петрович на «кульминации» наконец-то сунул ее в рот.

Второй попутчик, молчаливый и угрюмый Дима, тоже прописанный на верхней полке, редко с нее спускался. Но на цитрусовый запах и рассказ «буденновца» не отреагировать не мог. По столу в такт бесконечному «тыгдым-тыгдым» катались еще несколько оранжевых мячиков. Дима – большой и неуклюжий в движениях мужик, этакий антипод Петровича по комплекции и темпераменту, но полный аналог по рабоче-крестьянскому прошлому и настоящему, поймал один из них и стал неумело ковырять кожуру.

– Че ж ты такой пахорукий-то? – незлобиво хохотнул Петрович. – А ты, Серега, че не берешь? Давай-давай, наяривай, пока есть!

Сергей – еще один обитатель купе – понравился Ленке сразу. Интересный, немногословный – одним словом, вещь в себе. Тот самый ее любимый тип мужчин. А еще музыкант. Гитарист. О-о-о, музыканты – вечная Ленкина любовь. То взаимная, то не очень. Ленка иногда, делая вид, что спит, подглядывала за Сережей, наблюдала. Было в нем что-то особенное, от чего перехватывало дух. Невысокий, очень худенький, с невероятно острыми чертами лица и громадными глазами, кудрявые волосы до плеч. «Менестрель» – Ленка улыбалась своим мыслям, глядя, как Сережа тонкими пальцами мастерит из бумажных зеленых салфеток новогоднюю елочку. Ей было странно, что такой застенчивый, закрытый, как он, может выступать на сцене и быть лидером группы. Сережа тоже иногда бросал заинтересованные взгляды на Ленку, но в красноречии с Петровичем, забивающим эфир, тягаться не мог и не хотел. Поэтому, когда Ленка выходила в тамбур покурить, некурящий Сережа шел с ней. А надо сказать, что, несмотря на тошноту и дурное самочувствие, курила Ленка часто. Для нее это было неким показателем жизнеспособности организма: могу курить, значит, все еще не так хреново, как кажется.

В тамбуре они и узнавали друг друга. Сигарета была давно докурена, а они стояли и разговаривали, разговаривали… Тогда Сережа и рассказал, что приезжал в Москву на разведку, а сейчас возвращается в родной город, чтобы собрать вещи и снова уехать, уже навсегда. Что Сережа не только гитарист, а еще и композитор и аранжировщик. Что ему уже двадцать пять, и он хочет изменить свою жизнь и переписать начисто. Неторопливая тихая речь, музыкальные пальцы, выстукивающие какую-то одному ему известную мелодию на замерзшем оконном стекле, и улыбка, особенная какая-то. Ленке он нравился все больше. Чтобы скрыть волнение, она старалась подробно и весело отвечать на Сережины вопросы – про работу на телевидении, про учебу на журфаке, про планы на будущее, про город, в котором живет, про все на свете.

Когда они возвращались в купе

...

конец ознакомительного фрагмента