Текст книги "Громкая тишина"

Вот только лишь один эпизод. Когда мы вместе с Тимом приехали в нашу первую школу за документами, он, подходя к зданию, вдруг тихо, но отчётливо произнес: «Как я ненавижу эту школу!» Сегодня он этого не помнит. Но я запомнила, потому что ненависть – очень сильное чувство, особенно для маленького ребёнка. Но тогда я не обратила внимания на его слова. И впоследствии об этом пожалела. Все оставшиеся годы учебы он взращивал в себе такую же ненависть к уже другой школе, той, в которой не было любимой Тамары Ефимовны и её уроков.

Как мы знакомимся с прозорливым старцем, который обещает Тиму карьеру художника, если сам будет министром финансов

– Уроков много на завтра? – я задаю этот вопрос сыну очень осторожно. Я не знаю, в какой момент может последовать вполне адекватная реакция на такой невинный вопрос, а в какой – истерика, нервный срыв.

– Нет… Мам, не мешай, видишь, я занят!

– Тим, хорошо, – я ещё стараюсь говорить спокойно, хотя гнев уже закипает, как вода в чайнике. – Еще полчаса и заканчивай. Нужно делать уроки на завтра.

Я выхожу из комнаты и слышу в спину его бурчание:

– Нужно, нужно… кому это нужно?! Тебе нужно, ты и делай!

Так, спокойствие, только спокойствие. Я сдерживаюсь изо всех сил, чтобы не вернуться назад, выключить компьютер и заставить его делать уроки. Потому что я прекрасно понимаю – ни через полчаса, ни через час он их не начнёт. Уговариваю себя – но ведь он не в игрушки играет, на экране компьютера – музыкальная программа, которую я уже научилась различать по значкам, Тим явно увлечён каким-то музыкальным проектом, но… Но ведь завтра он опять не сможет ответить ни на один вопрос ни по одному предмету, прибавится двоек, и мне снова придётся идти в школу, краснеть, бледнеть, плакать и просить… Просить, чтобы ему «нарисовали» эти несчастные тройки, уверять, что после девятого класса мы из школы уйдём, снова унижаться, унижаться в квадрате, выслушивать слова учителей о своем ребёнке, что он лодырь, бездельник, двоечник, ему место в ПТУ, да и то не во всяком, что он мешает, портит картину и прочая, прочая, прочая… Инстинктивная потребность поступать правильно толкает меня назад.

Я решительно открываю дверь в комнату. Сын, погружённый в свою работу (игру, проект?), вздрагивает. На его лице выражение загнанности, оно будто перевёрнутое. Но я этого уже не вижу. Я уже потеряла контроль над собой, действую под влиянием иррационального, а потому самоубийственного импульса. Фальшивое чувство долга постепенно формирует в моем рассудочном мозгу матрицу, созданную из требований, ожиданий и соответствий.

– Тим! – в голосе уже металл. – Немедленно всё заканчивай и начинай делать уроки.

Тим поворачивается ко мне.

– Отстаньте от меня с вашими уроками! Я их ненавижу! И школу вашу ненавижу! И вообще… мне Алексей Фёдорович сказал! Музыкой буду заниматься, и не трогайте меня!

Он в истерике сбрасывает со стола учебники. Я пытаюсь ещё взывать к его разуму.

– Но для того, чтобы учиться музыке дальше, нужно хотя бы окончить среднюю школу!

Мы уже кричим друг на друга. У меня трясутся руки, рассудок захлестывает волна гнева, смешанная с горечью от моего родительского поражения, основанного на убийственных педагогических принципах. Я понимаю, что кричу от бессилия – убедить сына в том, что ему нужно окончить хотя бы девять классов на тройки, не могу. Все слова, которые пытаюсь говорить, абсолютно его не трогают, они отскакивают от его сознания, будто закрытого неким колпаком, который защищает его от внешнего мира. В том числе и от меня, разъярённой мамаши.

Я поворачиваюсь и на ватных ногах ухожу из комнаты. Слезы душат, в голове разбухает и плотно заполняет собой все клеточки мозга лишь одна мысль – я больше так не могу! Совсем! Нужно с кем-то советоваться – с врачами, с психологами. Я одна не справляюсь. Может, опять к Алексею Фёдоровичу?!

Совсем недавно от своих воцерковленных друзей мы узнали, что в Старом Осколе живет необыкновенный человек, прозорливый старец Алексей Фёдорович или, как его все называли, Алёшенька.1616
  Алексей Федорович скончался в свой день рождения 28 марта 2012 года. На канале Youtube есть фильм о нем «Человек Божий Алексий».


[Закрыть] Митрополит Иркутский и Ангарский Вадим писал о нем:

«Есть такое понятие – пастырство в миру. Род старчества в миру. Чрезвычайно редкое и необыкновенно тяжкое послушание, вынести которое невозможно без обильных Божьих дарований. Оно определяется только исключительным Божьим избранничеством и крестом, неподъемным простому человеку, и редкий подвижник смог бы пронести его через свою жизнь».

Физическое развитие Алёши остановилось еще в детстве. Его мать рассказывала, что нянечка в яслях уронила ребёнка, и он остался калекой на всю жизнь. Алексея Фёдоровича носили на руках, как маленького ребёнка, он всё слышал, но не говорил, а объяснялся, показывая рукой буквы алфавита на специальной табличке. Тело Алёши было искалечено, но слышал и видел он намного больше и дальше, чем это может показаться с первого взгляда.

Мать Алеши, покойная схимонахиня Сергия, которую священномученик Онуфрий, епископ Старооскольский, много раз пророчески называл «скорбящая Елена», когда она еще девочкой пела в церковном хоре, вспоминала:

– Однажды возвращаюсь домой, а он азбуку в руки и показывает пальцем. Да так настойчиво требует, чтобы я внимание обратила. Слежу за его рукой: «Мама, я тебя люблю…». Я ему в детстве много читала, да и сам он любил читать, тогда еще мог страницы перелистывать. Время было послевоенное, горькое. У большинства женщин мужья на фронте погибли. Как-то приезжает к одной из них однополчанин мужа и рассказывает, как тот погиб. И оказывается, что Алёша ей слово в слово уже всё рассказал! Таких совпадений было много, люди и пошли к нам».

Алексей Фёдорович поразил меня сразу, как только мы вошли в его дом. Ясные глаза лучились таким светом, что не замечалось ни искалеченное, скрюченное его тельце, ни лёгкая гримаса боли, время от времени омрачавшая лицо. Сюда, в Старый Оскол к нему приезжали со всей России. Видели здесь и очень известных людей. Он просто и одинаково общался и с генералом, и с учёным, и с крестьянином, и с писателем. С любым специалистом он говорил на языке его специальности, и собеседник чувствовал всю глубину его познаний в этой области. Он принимал, выслушивал, указывал причину скорби и пути выхода, говорил с каждым о его деятельности на Земле, входил в подробности его профессии… И неустанно слушал, слушал… Хотя страдал куда более всякого тяжело больного. Но никогда не слышал никто от него никаких стенаний, жалоб, упреков, а видел лишь интерес к жизни, благодатность, радость на любое проявление здорового и Божьего начала.

Алёша больше всего на свете любил богослужение, но бывать в церкви часто не мог из-за болезни, хотя каждое воскресенье, не говоря уже о праздничных днях, он присутствовал на Литургии. «Алёша, имея абсолютный музыкальный слух, любит до самозабвения музыку. Особенно классику, Рахманинова, Бортнянского, знаменные распевы и Моцарта, и Баха. Сам пишет музыку. Сам изучил нотную грамоту. Говорить с ним об искусстве русском и западном, музыке, живописи, поэзии – есть живейшее наслаждение. Знания его громадны во всех сферах человеческой деятельности. И когда успел образоваться он, ни единого класса не отсидевший ни в какой школе!? Ответ один – Духом Святым провидит. В Духе Святом тайна тайн, таинство святости и всего человеческого и земного бытия. Она, слава Богу, непостижима, как все пути Господни, и не может быть использована подобно науке во вред и в корысти», – вспоминал митрополит Иркутский и Ангарский Вадим.

Алексей Фёдорович писал стихи под литературным псевдонимом Рафаил Горевич. Это были простые бесхитростные слова о Боге, о смерти, о Пасхе Христовой, о покаянии и прощении, трогающие сердце. Его стихи были изданы в сборниках «Гони стужу», «День за днем», «Размышления путника», разные композиторы создавали многочисленные музыкальные произведения на его стихи.

Мы поехали к Алексею Фёдоровичу всей семьей, повезли рисунки Тима, которых уже к тому времени набралось немыслимое количество. Нужно было что-то решать: ходить в две школы – художественную и музыкальную, да ещё и в обычную, общеобразовательную, становилось всё тяжелее.

Как-то я попробовала спросить у него самого:

– Тим, может, какую-нибудь школу оставим? И мне тяжело тебя возить, и сам ты нигде толком не успеваешь…

– Ага, – недолго думая, откликнулся сын. – Давай оставим. Общеобразовательную.

Я засмеялась.

– Хорошая шутка!

– Почему шутка?! – нахмурился Тим. – Я вполне серьезно.

Нужно, нужно было послушать ребёнка, но тут моя материнская интуиция опять подвела, загнанная в угол сознательностью и ответственностью.

И вот мы в доме Алёшеньки. Мужчины с бородами, женщины в платках, всего человек двадцать сидят прямо на полу. Алексея Фёдоровича держит на руках женщина, помощница.

– Пусть спрашивают… – показывает он на трафарете. Мы подходим ближе к Алексею Фёдоровичу. Я теряюсь, мне как-то не по себе от пронзительного, какого-то расплавляющего взгляда этого человека. От него исходит неведомая мне мистическая сила, словно придавливающая тебя к земле так, что невозможно пошевелиться. Язык распухает во рту и не слушается.

– Не молчите, спрашивайте, – повторяет нетерпеливо помощница.

Алёшенька улыбается, но глаза строгие, какие-то колючие, будто насквозь пронзающие.

– Алексей Фёдорович, – наконец справляется с волнением муж, – это наш сын, Тим. Он очень любит рисовать, хочет стать художником. Продолжать ли ему учебу, будет он художником?

– Будет, будет, – улыбается Алёша в ответ.

И добавляет:

– Когда я стану министром финансов! – и смеется над своей шуткой.

Мы с недоумением переглядываемся – что это значит? Тим вдруг шагает вперёд и показывает свои рисунки. Алёша с интересом разглядывает их. Потом поднимает руку, с трудом касается головы сына. И начинает быстро показывать буквы.

– Будет новый Ведель, – читает помощница.

Муж быстро записывает. Я стою в недоумении. Ведель? Это кто? Я ничего не понимаю, но меня охватывает ощущение, что сейчас в эту минуту передо мной возникает иная реальность, какой-то параллельный мир, в который мне разрешают заглянуть краешком глаза и тут же задергивают занавес. Становится жутко, меня охватывает холод, и несмотря на жарко натопленную комнату я ощущаю, как стучат зубы в ознобе, ходуном ходит челюсть. Я не понимаю, как мы оказываемся на улице. У мужа ошеломлённый взгляд, он, похоже, тоже пребывает в каком-то ступоре. Тим же тормошит нас вопросами:

– Мам, пап, а кто такой Ведель? А почему Алексей Федорович станет министром финансов, разве ему можно?

– Что это было? – я силюсь вспомнить подробности этой встречи, но воспоминания будто кто-то стёр мягкой ветошью, как пыль с полированного стола – ни следа. Только микроскопические пылинки остаются в воздухе, медленно осаживаясь на чистую поверхность моей памяти.

Дома, бросившись к энциклопедии и вырывая её друг у друга, мы узнаем, что Артемий Ведель – композитор и певец, живший в конце XVIII—начале XIX века, автор многоголосной церковной музыки, которая исполняется и сегодня. Это шок! Как человек, никогда не покидавший свой маленький город, нигде не учившийся, мог знать о композиторе, о котором ничего не знаем мы, образованные, с потугами на интеллигентность и культурность, люди?! И что, Тим будет певцом?! И композитором, который будет писать церковную музыку?! Не может быть… Он же рисует, ему так это нравится, а музыку мы решили оставить просто, что называется, для общего развития.

Я в растерянности. Муж непреклонен.

– Как Алексей Фёдорович сказал, так и нужно сделать. Рисование пусть останется как хобби, а оканчивать Тим будет музыкальную школу.

К этому времени у нас было всё ровно наоборот – из музыкалки мы ушли, потому что переехали в новую квартиру, в старую школу ездить было далеко, и я возила сына заниматься частным образом, интуитивно не оставляла занятий музыкой. Хотя уроки фортепиано ему не нравились – не сама игра на нём, а необходимость разучивать довольно нудные классические произведения. Правда, именно то, что мы не были привязаны к школьной программе, и сыграло свою роль в музыкальной «карьере» сына. Наша учительница разрешала ему играть много популярной музыки, более того, увидев его интерес к импровизации, помогала подбирать музыку из фильмов и мультфильмов. Тогда только появился «Титаник», «Король Лев» с их потрясающими мелодиями, из старой «классики» Тим любил мелодию из фильма «Профессионал» с Жан-Полем Бельмондо и неувядаемую «Yesterday». И что теперь? Как вернуться в музыкалку, если мы оттуда ушли?

Но жизнь – это длинная цепь событий, одно тянет за собой другое, и если ты принял эти условия, отступать нельзя. Даже остановиться невозможно. Что происходит, то происходит, и важно понять, что именно и в какой момент ты должен сделать, как поступить.

Вот и мы неслучайно в эти же дни знакомимся с человеком, имевшим самое непосредственное отношение к музыке и сыгравшим в судьбе сына очень серьёзную роль. Он преподавал и преподает сегодня в музыкальной школе, но не по классу фортепиано, а по классу ударных инструментов. Я не забывала слова Алексея Фёдоровича и уже сама понимала, что простое исполнительство для Тима неинтересно, ему необходимо что-то более творческое, масштабное. Для этого нужно было получить знания и навыки, которые дают только в музыкальной школе. Мы снова вернулись на круги своя. И дальше пробирались по этому пути вслепую, нащупывая свою стезю среди запутанных жизненных тропинок. И каждый раз сбивались с большака, терялись, но вновь возвращались на ту дорогу, которая звала и была единственно верной. Мы возвращались на неё с Божьей помощью.

Так мы привели Тима к Павлу Владимировичу. И с этого времени в нашей жизни начался новый этап. Сын не просто стал учиться играть на совершенно других инструментах, в его жизни, благодаря такой перемене, произошла ещё одна встреча. Она и стала, пожалуй, катализатором, ускорившим приближение цели, которую, помня пророчество Алексея Фёдоровича, Тим воспринял очень серьёзно. Цепочка событий продолжала разматываться и, словно волшебный клубочек из сказки, не давала нам сбиться с намеченного пути.

Как я бросаюсь на борьбу с несправедливостью, но оказывается, что пытаюсь сражаться с целой системой

Пути Господни неисповедимы. Но в этот раз интуиция меня не подвела. Мои опасения, что произойдёт неминуемая катастрофа при переходе сына из начальной школы в среднюю, полностью оправдались. Но что будет ТАК плохо, даже я, при всём своем воображении, не могла представить. Сын ещё держался до шестого класса, учился, хотя и на тройки, но всё-таки что-то делал. В седьмом, когда его одноклассникам было по 12—13 лет, ему исполнилось уже 14. Это был долговязый подросток с жестоко испортившимся характером и полным неприятием какого-то бы ни было давления и покушения на свою свободу.

Сказать, что в начальной школе у нас совсем не было проблем, я не могу. Но они нивелировались самой личностью нашей учительницы, её отношением к детям и к Тиму, в частности. Правда, и она иной раз не выдерживала, и тогда дневник сына заполнялся тревожными записями: «Повторить объяснения учителя не может», «На уроке невнимателен!», «Правил в учебнике не читает. Устные ответы по теории русского языка не даются!», а если нашу учительницу замещала другая, записи меняли тон: «Поведение неудовлетворительное!», «Мешает детям читать» (как мешал-то?), «Поведение на уроке ужасное». Вообще, в дневнике за 4-й класс красных чернил больше, чем синих, а рядом с пятерками (и даже одной пятеркой с плюсом по русскому – это без знания правил!) мирно уживаются двойки. Вот именно так – пятёрки и двойки, середины практически нет.

Словом, четвёртый класс Тим окончил на четвёрки и пятёрки, не считая одной-единственной тройки… по английскому. По иронии судьбы, именно этот предмет он будет потом знать в совершенстве и напишет книгу о том, как выучить английский, чтобы свободно на нём разговаривать (предисловие из его книги я привожу в приложении 4). Старый его дневник – почему-то розового цвета с весёлым мышонком на обложке – чудом сохранился, как и несколько тетрадок из начальной школы, даже не тетрадок, а альбомов, где они писали огромными буквами, рисовали своих математических гномов. Из более позднего времени не осталось ничего, кроме одной тетрадки за пятый класс по природоведению и одной – по русскому языку. Но даже по этим «останкам» можно судить о той перемене, которая произошла с ребёнком, когда он перешел в пятый класс. Перемене далеко не в лучшую сторону…

Не сохранились не только тетрадки Тима. Не осталось в нашей памяти и каких-либо подробностей об этом времени, как это ни покажется странным. Нет, я помню, что все эти годы – с пятого по девятый класс – я будто бы не жила в большом чудесном мире, а сама себя затолкала в тесный чулан, скорчилась там и ждала чего-то.

Да известно – чего. Очередного подвоха, скандала, очередной жалобы на то, какой у меня бессовестный ребёнок, как он не умеет себя вести, как он не желает учиться, как он туп, бестолков, ленив, грубит учителям, как все от него устали и когда же уже…

– Тим, ну опять ты на уроке у Инны Алексеевны стучал по парте!

– Я не стучал! Стучат соседи в стенку! А я ритм отбивал!

– Ну не на уроке же, Тим!

– Да и не на уроке это было… в конце уже почти.

Ну что тут скажешь! Что у меня уже нет сил выслушивать все обвинения в мой адрес и адрес его самого, угрозы оставить на второй год, не аттестовать, не… не… не… От бессилия я плакала, он психовал, хлопал дверью в свою комнату (хорошо хоть не на улицу!) и опять погружался в свой мир, из которого мы безуспешно пылись его выковырять.

Почти в самом начале обучения в классе ударных инструментов у Павла Владимировича мы прочитали в коридоре школы объявление о наборе в класс электронной музыки. Что это такое, мы пока не знали, но у сына уже был компьютер и первый его синтезатор, он пытался работать в простой музыкальной программе, и я записала его на этот курс. Так мы познакомились со студентом Игорем, который вёл эти занятия. И с этого времени, наверное, и начался отсчёт тех событий, которые и приведут сына к работе с музыкальными программами, к написанию музыки и песен.

Я много раз задавала себе вопрос – почему я помню в мельчайших подробностях всё, что было в нашей жизни, когда сын был маленьким, но из моей памяти будто резинкой стёрли все воспоминания о средних классах школы, о подростковом возрасте? Казалось бы, это сложнейшее время должно было оставить неизгладимый след в нашей жизни, а вот поди ж ты… Странно, но я помню только свои бесконечные слёзы, попытки и мои, и мужа говорить с Тимом, его агрессивное состояние, грубость, нежелание с нами что-то обсуждать. И уход из храма…

Психология подростков мной была изучена вдоль и поперёк, сколько было прочитано книг и перепробовано методов психотерапии! И, наверное, поведение сына в это время укладывалось в рамки поведения «пубертатников», описанное сотнями специалистов. Но Тим не был обычным подростком. Его поведение осложнялось и особенностями личности, и болезнью. Резко обострился нейродермит… Эти испытания не могли не сказаться на неокрепшей психике подростка, делая его характер ещё более тяжелым, неуступчивым и колючим.

Тим с головой ушел в свои занятия с Игорем. Это было единственное, что его тогда интересовало, а школа и разгневанные учителя удалялись из приоритетов сына все дальше и дальше. И ничего я с этим поделать не могла. Я только интуитивно понимала – если пойду с ним на конфликт, пережму, заставлю, возможно, и получу желаемое. Но цена этому будет слишком высока. И продолжала ходить в школу, просила, выслушивала тяжёлые обвинения и угрозы…

– Не будет от него толку! – это говорит как-то в сердцах и директор, который, в общем-то, искренне старался нам помочь. – Всё, что ни начинал, бросил!

Я стою в его кабинете, как провинившаяся ученица.

– Ну почему – всё? Музыкой занимается…

– Рисовать не хочет! На пианино играл – тоже разонравилось! Теперь вот с саксофоном носится. И это кинет, вот увидишь! Наплачешься ты ещё с ним.

«Куда уж плакать-то больше, по сравнению со мной царевна Несмеяна – веселая девчонка»…

Ну да, через год после начала занятий на ударных Тим захотел учиться играть на саксофоне, выпросил у нас инструмент… Но пока успевал и в музыкалке, и ходил в оркестр в бывший Дворец пионеров, где занималась и я когда-то, учился играть на этом инструменте. Не понравилось директору, что с занятий в школе отпрашивается, учится и так плохо. А школа – это святое. Вот и стою, как тогда, в первом классе после истории с перочинным ножиком, только уже перед другим директором, и лет мне побольше, а суть та же – выбиваешься и ты, голубушка, и сынок твой, из общепринятого стандарта, не вписываетесь в обозначенные рамки. Нехорошо!

– Но… ведь ты же знаешь, я тебе говорила – он… ну как бы сказать… не совсем обычный…

– Да хватит ерунду нести! – директор раздражённо меня перебивает. – Обычный, необычный! Все они… необычные! Лодыри, лентяи и балбесы!

Я никогда в его кабинете не произнесу слово «аутизм». Моя осторожность балансирует на самом краешке рассудка и вот-вот сорвется в пропасть эмоций, но я подсознательно контролирую процесс. Не только потому, что это слово здесь ничего никому не скажет. Но и потому, что я интуитивно чувствую – говорить этого нельзя, ни при каких обстоятельствах. Даже сегодня идут дискуссии о том, должны ли учителя знать о таком диагнозе.1717
  В России с 2014 года открываются ресурсные классы для детей с особенностями развития, внедряется инклюзивное образование.


[Закрыть] Да, должны, если это поможет им понять ребёнка и обучать его в соответствии с этой особенностью. Нет, если диагноз будет использован против ребёнка и его родителей, как это случилось у нас, когда я всё-таки решилась только намекнуть об этом педагогу сына в колледже после её совсем уж резких нападок на него. Но об этом позже…

Краснея и бледнея, я пытаюсь защитить своего сына, применяя все знания, полученные мной на лекциях детского психиатра. И знаю только одно – ни при каких обстоятельствах я не стану на сторону социума, в данном случае школы. Я всегда буду на стороне своего ребёнка, чтобы ни произошло. И потому ещё, что на всю жизнь осталось у меня в памяти предательство моих собственных родителей.

…Она влетала в наш класс, как фурия, бросала на стол журнал, и мы буквально вжимали головы в плечи – так мог начаться урок английского языка в школе, где я училась. Она кричала, могла ударить, а уж оскорбления вообще не считала чем-то серьезным – без них не обходился практически ни один урок. Но могло быть и по-другому – дверь тихо открывалась, и в класс входила милая улыбчивая женщина. Всё та же учительница английского. Поэтому состояние её настроения, которое менялось в зависимости от каких-то только ей одной известных обстоятельств, передавалось из класса в класс как сводки с фронта – зверствует сегодня Тина или тиха, светла и задумчива.

И вот однажды… Она была просто разъярена – журнал полетел на стол, раздался крик: «Почему доска грязная?!» Дальше нас ждал форменный ужас – Тина начала опрос домашнего задания с разбега, каждый, кто хоть в одном слове делал ошибку, получал двойку. Даже я внутренне сжалась и приготовилась к худшему. Но очередь дошла только до Серёжки Руднева, тихого, забитого парнишки, которому не давался не только язык, но и все школьные предметы. Он жутко боялся Тину, страх парализовал его мозги и приводил к полной неспособности что-то отвечать и как-то реагировать. Когда прозвучала его фамилия, он побледнел, потом покраснел, но… стал довольно сносно пересказывать текст. И – вот оно! Произнося сложное слово, он запнулся, кто-то тут же захихикал, он ещё больше растерялся, остановился…

Она закричала, буравя его взглядом.

– Ты когда-нибудь будешь отвечать то, что я задавала?! Ты идиот, тебе место в дурдоме! Тебя в ПТУ не возьмут, придурка несчастного!

Серёжка вжал голову в плечи, а эти поганые слова, как булыжники, сыпались на его незащищённую стриженую макушку.

– Тина Филипповна, но ведь это несправедливо!

Этот вопль вырвался у меня нечаянно, я сама ее боялась и не собиралась вмешиваться.

– Что-о-о?! – она побагровела у нас на глазах. – Что ты сказала? Несправедливо?! Да ты кто такая?! Сопля зелёная, ты еще будешь мне указывать?

Вот этого ей говорить было не нужно. Я вскочила.

– Я не сопля! – гордо произнесла я, забыв о страхе. – Какое вы имеете право меня так называть!

– Что такое? – мне показалось, что англичанка сейчас просто лопнет от возмущения. – Вон из класса! Прав тебе захотелось?! Немедленно к директору. Он тебе объяснит твои права, шмакодявка такая!

Что тут началось! Меня потащили к директору, который грозно выдал сакраментальную фразу: «Без родителей в школу не приходи! Аттестат испортить захотела? Вылетишь отсюда со справкой!» Угроза по тем временам более чем серьёзная. Особенно для без пяти минут медалистки, нацеленной на институт.

Дома я выслушала еще одну порцию угроз – родители даже не попытались разобраться, что же произошло. Да и ясно было как день: учитель – это святое, спорить с ним, пререкаться, отстаивать своё мнение было не просто нельзя, а приравнивалось к подрыванию основ и принципов.

– Кто ты такая? – кричал отец. – Как ты посмела так с учителем разговаривать?!

– Я человек, – тихо пыталась я донести до его распалённого сознания эту простую истину. – И я с ней нормально разговаривала, просто…

– Да ты молчать должна, когда с тобой учитель говорит! А ты ещё и возражаешь! Ишь, умная какая выискалась! Как теперь туда идти, краснеть перед директором?!

– Да что такого я сделала? – я уже была в отчаянии. Самые дорогие и близкие мне люди отказывались меня понимать. Они беспрекословно приняли сторону взрослых – потому что сами были ими, а дети… Дети – это как бы и не люди ещё пока, а так, зародыши какие-то, и мнение их никого не интересует. Не доросли ещё.

Вся эта история закончилась тем, что меня заставили извиниться перед Тиной… Я произносила заранее заготовленные, ничего для меня не значащие фразы отрепетированным голосом, внешне абсолютно спокойная, но уравнение в моей голове, отвечающее за сочетание слов и поступков взрослых, никак не сходилось, а я, как хороший математик, терпеть не могла несходящиеся уравнения. Поэтому внутри у меня разгорался маленький костёрчик, на пламени которого довольно быстро истлели все детские иллюзии послушного исполнителя кодекса юного коммуниста. Значит, говорить можно одно, а делать – абсолютно другое?! Можно призывать нас быть честными, защищать своих товарищей, помогать слабым, но учитель почему-то может оскорбить ученика, а ты защитить свое достоинство – нет?! Это лицемерие взрослых людей надолго оставило в моей душе кровоточащие ссадины. Но оно же и научило меня делить на десять всё, что они говорили уже о моих детях.

Почему мы у ребёнка, приходящего из школы спрашиваем с порога – ну, что сегодня получил? Как отметки, выставленные ему в школе, будут соотноситься с его человеческими качествами во взрослой жизни? Мы об этом не задумываемся и продолжаем калечить своих детей, заняв против них круговую оборону вместе со школой. А ведь уже давно есть безотметочные системы в разных странах мира. Но почему мы подняли отметку, как штандарт, над головой ребёнка и заставляем его тащить эту тяжеленную ношу, ломая и корёжа его природную любознательность, мотивацию к узнаванию нового, к обучению? Учение без мучения…

Нас посадили вместе за одной партой в начале второго класса. Назову ее Ингой. Училась я в военном городке, и новички в начале учебного года, а нередко и в середине, для нас новостью не были. У Инги были потрясающие длинные косы – моя давняя зависть. Нет, своей собственной роскошной шевелюрой я тоже обладала, но в силу вредности характера и постоянного стремления к свободе не разрешала никому к моим волосам прикасаться, а уж тем более заплетать их. Поэтому мама, недолго думая, просто коротко меня стригла. У Инги, ко всему прочему, был совершенно необычный почерк – немного растянутый и с наклоном влево. Я даже пыталась ей подражать, правда, безуспешно. Ну и, конечно, такая замечательная девочка должна быть только круглой отличницей. Она ей и была.

Мы сразу же подружились. А потом я узнала, что Инга живет с дядей и тётей… Как все любопытные дети, я не преминула спросить у неё – где твоя мама? Инга покраснела, замкнулась и тихим шёпотом прошелестела что-то вроде того, что ей нельзя об этом говорить. Я больше не приставала, да и забыла об этом. Как-то раз нам раздали тетрадки с контрольными работами, я в очередной раз обнаружила свою законную пятёрку и не сразу увидела, что Инга напряжена и вот-вот расплачется.

– Ин, ты чего? – я заглянула подруге в лицо. – Двойка, что ли?! У тебя! Не может быть!

Девочка еле сдерживала слезы.

– Нет… четыре…

– Уф! – с облегчением выдохнула я. – Ну и что ты так расстраиваешься? Я бы радовалась – подумаешь, четвёрка тоже хорошая отметка…

Я оборвала свою бодрую речь на полуслове. Инга как-то странно на меня посмотрела, ничего не ответила и не поднимала головы до самой перемены. Я её больше не трогала. На перемене она взяла меня за рукав и потянула в сторону туалета.

– Зачем? – сопротивлялась я. – Я туда не хочу!

Но она продолжала упрямо меня тащить. Втолкнула в дверь, закрыла её, повернулась ко мне спиной и резко задрала платье до шеи. Я ахнула. Вся спина девочки была иссечена сине-багровыми рубцами.

– Что… это? Кто… тебя так?

– Дядя, – Инга одёрнула платье и повернулась ко мне. – Помнишь, два дня назад мы сочинение писали? Я за него тоже четвёрку получила…

– Это… за четвёрки? – задохнулась я. – Да его… Да их… в милицию!

– Нет, – ответила она буднично. – Ты не знаешь, моя мама сидит в тюрьме… Папу я никогда не видела. Дядя и тётя меня с самого детства к себе забрали и… они боятся, что я тоже буду, как мама… Вот и воспитывают меня строго.

Я расплакалась и попыталась обнять ее. Но Инга как-то неловко вывернулась и пошла к двери.

– Не нужно меня жалеть, – обернулась она. – Я… прости, но я больше не могу с тобой дружить.

– Что?! – я ошалела от её слов. – Но почему?! Я тебя чем-то обидела?!

– Нет, – она покачала головой. – Просто… Помнишь, ты приходила к нам в гости, и тётя спросила тебя, любишь ли ты читать?

Я усиленно затрясла головой – помню, конечно! Я тогда ей ответила, что читать очень люблю, а вчера взяла в библиотеке «Жизнь и приключения Заморыша» и уже прочитала половину.

– Ну так вот, – Инга наморщила лоб, – тётя сразу мне пальцем погрозила, а когда ты ушла, запретила мне с тобой дружить. Сказала, что ты врушка – нельзя такую толстую книгу прочитать наполовину за один день.