Книга: Огни - Антон Чехов

В тяжёлую для себя минуту, о которой и повествует внутренний рассказ, Кисочка, поддавшись соблазну любви, ставит всё на кон (как оказалось - на зеро). Конечно же она терпит сокрушительное поражение, будет жестоко разочарована, предана. Она лишится не только столь вожделенной любви, но и той светлой памяти о прошлом, которая освещала до тех пор её жизненный путь (О свете и дорогах мы ещё поговорим). Но последствий её падения мы уже не увидим, это останется за кадром. Кисочка дала, что могла и больше никому не интересна.

Вообще, участь образованных женщин (была?) незавидна. Со школьной скамьи сразу замуж, и будь добра, соблюдай приличия! Зачем тогда было учиться?! Вся святость брака, обет супружеской верности полностью лежат на её хрупких плечах. Приходится выбирать между репутацией (и самоуважением, но это не обязательно, хотя Кисочка как раз из порядочных) с одной стороны и личным счастьем с другой. Но велик шанс потеряв одно, не получить другое. Женщинам хочется большой и светлой любви, но не хочется на сеновал. Другой, возможно, в той же ситуации повезёт больше чем Кисочке (как например Дуне в "Станционном Смотрителе"). Тут важно не то, повезёт или нет, а то, что от самой женщины ничего не зависит, её судьба полностью в руках мужчин.

Бросим Кисочку плакать в беседке над морем. Для этого они обе, по-видимому, и созданы. Перейдём к действующим (бездействующим?) лицам основной части рассказа - мужчинам.

Их двое - инженер Ананьев и студент фон Штенберг. Там случайно ещё врач затесался, который и передаёт нам этот рассказ. Его диагноз в конце «ничего не разберешь на этом свете!» - вряд ли требует медицинского образования.

Герои расходятся в своих взглядах на проблему сердечной холодности и душевного пессимизма.   Логика студента проста. Мы умрём, за нами исчезнут и плоды наших трудов, мыслей, чувств. Погибают целые народы, цивилизации. Ничего не остаётся даже от них, куда уж там нам! Короткая логическая цепочка приводит фон Штенберга к уверенности, что раз так, то и нет смысла жить, работать, любить. Напрасна мораль, высокие чувства. От нас не останется и следа, так почему мы должны сдерживать свои животные инстинкты в попытках соблюсти какие-то нормы какой-то морали какого-то общества, о котором не вспомнят уже наши внуки. Такой вот нравственный нигилизм.

Его оппонент, инженер Ананьев, не может переубедить студента, так как у него вообще нет логических цепочек, а есть цепочка пустых бутылок на столе. Да и как ему объяснить свою позицию, когда она идёт не от холодного рассудка, а от горячего сердца. И тогда инженер рассказывает ту самую, постыдную для себя сегодняшнего, историю про себя и Кисочку. Грустный пример того, как имея в молодости тот же пессимистический настрой, идущий от "многие знания", он проявил сердечную холодность и эгоизм по отношению к Кисочке. Ананьев поведал студенту и врачу, как сегодня жалеет о своём низком поступке и о своей трусости после него. И как в целом жалеет о тех бессмысленно прожитых годах, когда, как и сегодняшний студент, он полагал, что достиг предела в понимании жизни. И сердце его было столь же холодно, как и рассудок.

Таким образом, мне показалось, что инженер олицетворяет Канта с его "моральным законом внутри нас", в то время как студент скорее подвержен идеям Ницше о сверхчеловеке.

Что мы вообще знаем о персонажах? Не мало: профессию, имена, возраст, внешность, национальность.

Профессия - это единственное, что их объединяет. Они инженеры-железнодорожники. Прокладывают дорогу, которая может как соединять, так и разъединять людей. Каждый человек прокладывает дорогу для себя, но иногда они пересекаются с путями-дорогами других. Мы можем просто пройти мимо, а можем пригласить идти с нами и либо вывести к свету, либо завести во тьму.

Другие же характеристики созданы для контраста и подчеркивают пропасть между героями.

Национальность. Немец имеет чёткую позицию, сухость общения, немногословность, педантичность. Тот же приём использовал Пушкин в "Пиковой Даме", и даже требуемые немецкие качества сходны. Студент видит только свою правоту. Это холодный философ, чей разум преобладает над чувством. Выпитый алкоголь вызывает желание закончить беседу и идти спать.

Противостоит ему в споре человек русский. Он косноязычен, но при этом общителен, горяч. Он пытается понять собеседника. Выпитое ещё больше развязывает ему язык. Ему хочется поспорить, доказать свою правоту и совершенно не хочется спать. любил хорошо поесть, выпить и похвалить прошлое

Имя. Фон Штенберг - звучное, жесткое, прямое как шпала. С другой стороны, Ананьев - мягкое, нежное, душевное.

Внешность. Вот это студент: ...некоторая грубость и сухость черт лица... ...Загорелое, слегка насмешливое, задумчивое лицо, его глядевшие немножко исподлобья глаза и вся фигура выражали душевное затишье, мозговую лень... А это инженер: ...Инженер Ананьев, Николай Анастасьевич, был плотен, широк в плечах и, судя по наружности, уже начинал, как Отелло, «опускаться в долину преклонных лет» и излишне полнеть... ...Движения его и голос были покойны, плавны, уверенны, как у человека, который отлично знает, что он уже выбился на настоящую дорогу... …загорелое, толстоносое лицо и мускулистая шея...

И наконец несколько слов об огнях. Ананьев и фон Штенберг глядят на огни вдоль рельс, но ассоциации у них появляются разные. Студент представляет огромный лагерь филистимлян, величественный в своё время, но совершенно нелепый сегодня, когда уже нет ни филистимлян, ни народов с ними воевавших. Инженер же видит в огоньках мысли людей. И, говоря шире, самих людей. В середине внутреннего рассказа Ананьева зияет черная темнота. Темнота беседки, темнота дороги, по которой Ананьев с Кисочкой идут в город, темнота его жизненного пути. Ни огонька, ни звёздочки. Тогда ещё Ананьев не видел других людей, не видел чужих сердец, не видел своего сердца. Темнота вызывает страх.

Звездное небо над головой и моральный закон внутри нас наполняют ум все новым и возрастающим восхищением и трепетом, тем больше, чем чаще и упорнее мы над этим размышляем (с) Кант

Да будет свет!

Повесть написана в 1888, к этому времени термин "нигилизм" уже начал выходить из широкого публичного употребления, но дух нигилизма продолжал расти и усиливаться. Настроения интеллигенции в большой степени характеризовались отрицанием религии и морали, на это накладывались веяния набиравшего силу ницшеанства.

Эта гремучая смесь приводила многих молодых интеллигентов к мысли отрицания самого смысла существования, смысла созидания: зачем что-то создавать, если всё равно, рано или поздно, всё обратится в прах. Такие взгляды, бравируя своим пониманием всемирной бессмыслицы, излагает в повести студент фон Штернберг.

Действительно, если нет Бога - нет и никакой души, следовательно, смерть индивида означает конец восприятия, конец всего. Но, то же касается и общества в целом, самой цивилизации - пройдут века, и страшные катастрофы сметут все эти дороги, города, памятники... Но, даже не это страшно, а то, что будет уничтожена любая память, как будто и не было ничего. А если и было, то для кого? Для кого всё это, зачем, если финал един - забвение и небытие.

В таком случае, к чему мораль? Что она, как не просто связывающие путы? Если все имеет единый финал, то к чему разделение на добро и зло, на грех и благость? Есть биологическая животная сила, наделенная умственной способностью выбирать: либо добровольно прекратить эту бессмыслицу, либо брать от жизни всё, пока жив. Хотя большинство приверженцев "нового знания" выбирали упоение своей интеллектуальной исключительностью и скучающее наблюдение за бессмысленными проявлениями окружающей жизни.

Такому восприятию жизни Чехов противопоставляет, бывшего приверженца подобных взглядов, инженера Ананьева. Ему уготована роль рассказчика довольно пошлой истории: молодой столичный франт, воспользовавшись случаем, соблазняет изнывающую от скуки и мещанского быта, провинциальную барышню. Ну вот, четко по схеме - взял от жизни всё, забудь и иди дальше. Так, как правило, и бывает, когда речь идет о людях даже не приверженных некой деструктивной философии, а просто о личностях поверхностных и неглубоких.

Ананьев оказался не таков, для него важно личностное восприятие пережитого опыта, осознание правильности сделанного выбора. И он приходит к противоречию между нигилистическим отношением к жизни и потребностями своего глубинного Я.

Чехов неожиданным образом находит путь к морали, или, как это принято называть сейчас, к общечеловеческим ценностям, минуя религиозную составляющую. Смысл жизни концентрируется в жизни разума, постигающего действительность, в эмоциональной удовлетворенности этого разума. И, удивительным образом, возможное отсутствие вселенской памяти и какого-либо существования после смерти, только усиливают ценность присутствующего здесь и сейчас момента ощущения жизни.

Символично название повести. Отрицающий Штернберг видит в них отблески лагерей амаликитян, канувших в историю, потеряв перед лицом потомков всякую индивидуальность. Утверждающий Ананьев видит в огнях мысли людей. Образ огней объединяет и уравнивает такие несоизмеримые понятия как, существующий века, народ и, часто живущую лишь несколько мгновений, мысль человека. Как тут не вспомнить Кастанеду: любое видение зависит от точки сборки :)

Логическое оправдание собственного гедонизма в таком случае выступает опорой для человека, который теряет моральные ориентиры. Ступив на эту дорогу, ему будет сложно с нее свернуть, ведь в собственной голове человек будет приходить к мыслям о том, например, что раз он умрет, и все вокруг умрут, то ничего не имеет смысла, и можно просто наслаждаться жизнью за счёт других. 

Инженер Ананьев нашел силы, чтобы признаться в ошибочности этого пути. Найдется ли эта сила у фон Штенберга?

P.S. Чехову в момент публикации было 28 лет, а сам он из Таганрога, окончил гимназию и отправился после учиться в Москву. Видимо, так или иначе писатель очень хорошо понимал историю Ананьева.

Ну вот же, вот же я - двадцатичетырехлетний студент Штейнберг со своей "мозговой ленью" и мыслями о бренности, ничтожестве и бесцельности жизни, неизбежности смерти и проч. И считающий, что лучше уж мыслить так, чем не мыслить вообще. И рядом тоже я - прожженный опытом инженер Ананьев, пытающийся сказать, что все эти мысли хороши и естественны в старости, когда они - продукт собственного страдания, внутренней работы и накопленного богатства, что все эти думы - издержки и спутники молодости, и что "все эти высокие мысли" - нормально и вполне себе гармонично могут сочетаться с какой-нибудь низостью. А меж Штенберга и Ананьева - тоже я, случайный путник, многое выслушавший этой ночью в их споре, но не увезший с собой ни одного решенного вопроса.

"Ничего не разберешь на этом свете!"

О послевкусии. С нежеланием оторвав взгляд от последних строк, первым делом я подумал вот о чем: "Антон Павлович, простите меня за то, что не познакомился с Вами раньше." И в тот же миг эту мысль погубила другая: "Но как же это все-таки своевременно!" Глаза налились влагой не от горечи или счастья, но от удовольствия от прочитанного. Незнакомое чувство заполнило меня целиком. Умом понимаю, что рано и глупо причислять Чехова к числу любимых писателей после одного лишь рассказа и смутного воспоминания о "Хамелеоне", но сердце, как всегда, с умом не в ладах. Я восхищен!

"Мысли каждого отдельного человека тоже вот таким образом разбросаны в беспорядке, тянутся куда-то к цели по одной линии, среди потемок и, ничего не осветив, не прояснив ночи, исчезают где-то далеко за старостью".

Важно подчеркнуть: собеседники, чуть-чуть собутыльники – люди реального дела, не слизняки, не опустившиеся, некогда подававшие многая-многая надежды, мужчины, - нет. Фон повести прекрасен: ночь, накрывшая собой большую стройку, мраком сделавшая яркие цепочки огней – небесных и рукотворных - путевыми огнями, в прямом и переносном смысле. Огни эти – для кого как: для кого - библейские амалекитяне или фимистимляне, древние, как вечность ночи, невольным сравнением с собой усиливающие бренность и преходящесть рукотворных огней большой стройки; для кого-то – души всех покинувших сей мир, обретшие вечный приют в бездонном небесном колодце небес.

Это так важно – фон, так важно! Дело, дело и ещё раз – дело! Потому как совсем иной рефрен подавляющего количества чеховского рассказа, повести, да, собственно, и драматургии. Делом нужно заниматься, господа, делом! Здесь – занимаются. Чехов – почти в восторге, если может испытывать восторг человек, по словам его самых близких людей, никогда (!) в жизни не плакавший.

Прекрасные «декорации» повествования – звездная, густая августовская ночь и гений человеческой мысли и труда – строительство железной дороги, которая, без преувеличения, в России – больше чем дорога, - всё это вечное, на века, трансцендентное, всё это «нужно» для 27 или 28-летнего АП – для чего? Да, угадали! Рассказать вечную же для автора, да и меня тоже, вечную «женскую историю». Случившуюся с 26-летним же Ананьевым.

Исчерпывается ли повесть одной линией? Нет, конечно же! Каково ощущение от переполненных размышлениями о смысле… да смысле всего: жизни, размышления, рассудка, чувственности, смысла смерти и предназначения? Ощущение кризиса среднего возраста автора, повторюсь – 27 или 28-летнего Чехова (повесть опубликована в 1888 году).

Какой же кризис без женской темы? Без темы женщины? Нет, это решительно невозможно. И «женский вопрос», я настаиваю, является главным для АП и в «Огнях». На самом деле: чем заканчивается повесть? Словами: «Многое было сказано ночью, но я не увозил с собою ни одного решенного вопроса и от всего разговора теперь утром у меня в памяти, как на фильтре, оставались только огни и образ Кисочки».

Что случилось? Who is Msr. Kisochka?

Не густо населенный (персонажами, по крайней мере) городок детства N., куда прибывает рассказчик по дороге на Кавказ. В беседке над морем («…на неуклюжих колоннах, соединявшая в себе лиризм старого могильного памятника с топорностью Собакевича, была самым поэтическим уголком во всем городе») он встречает и поначалу не узнает свою юношескую любовь – бывшую гимназисточку (так в повести), Наталью Степановну, которую в годы обучения в гимназии, звали Кисочкой.

О чём может думать молодой человек на юге? Вот о том самом. Встреча с прежней любовью, её неудовлетворенность семейной жизнью, которая открывается в повести позже, - что же может из этого получиться? Известное действо. Когда ночью, на том же самом месте, он встречает плачущую от оскорбления мужа Кисочку, о чем его первые мысли? Да, и все последующие? Мильон терзаний, - да, он их всё-таки испытывает, но природа, природа берет своё.

И оказалось, что для женского счастья 26-летней молодой женщины (а порядочным девушкам, по словам Кисочки, так трудно найти в провинциальном городке приличную партию, приличного человека – лучшие ведь уезжают в университеты, а остается то, что остается) достаточно полуторачасовой встречи. Достаточно ночи любви. Нет, конечно, не с первым встречным, но тем не менее. И чеховская рефлексия по этому поводу (добившись своего, Ананьев-Чехов уже тяготится и этой связи, и её человеческого восторга перед праздником плоти и души: она полюбила, - всё это уже не вызывает мужских восторгов, только желание выспаться и отдохнуть) – здесь уже всё знакомо.

И кончается «любовная история» совсем уж скверно: Ананьеву нужно избавиться от Кисочки, которая собралась разводиться с изменяющим ей мужем и ехать с Ананьевым в Пятигорск. Он до третьего почти звонка прячется от случайной встречи с Кисочкой в мужском туалете.

Ну, и всё.

Что это мне напоминает? Знаете, историю «Солнечного удара» в Никито-Михолковском исполнении наоборот: у Чехова – было и было, молодой мужчина, гормоны и желание обладания, приступ – победа. Всё – в прошлом. Было – и было. У Никиты Сергеича – возвращение в чуть иную ночь, но возвращение ностальгическое, как лучшее, что было в жизни. Может, возраст, а?

Что же, помимо «женского вопроса» и саморефлексии по этому бесконечному, как ночная Вселенная, поводу, что «указывает» на кризис среднего возраста 28-летнего Чехова? Конечно, вот это: «…жизнь бесцельна и не имеет смысла, что всё обман и иллюзия, что по существу и результатам каторжная жизнь на острове Сахалине ничем не отличается от жизни в Ницце».

Или вот это: «Все эти мысли о бренности и ничтожестве, о бесцельности жизни, о неизбежности смерти, о загробных потемках и проч., все эти высокие мысли, говорю я, душа моя, хороши и естественны в старости, когда они являются продуктом долгой внутренней работы, выстраданы и в самом деле составляют умственное богатство; для молодого же мозга, который едва только начинает самостоятельную жизнь, они просто несчастие!»

С кем спорит, кого убеждает Чехов? Конечно же, самого себя. А что же ещё может описывать, чем может делиться творец? Конечно – собой. Эта вот «излишняя рассудочность» - ведь проклятие же на самом деле! Перед тобой красивая, умная, желанная женщина, а ты – о чём думаешь ты в этот момент? В том-то и дело, что – думаешь, а не наслаждаешься чувством. Думаешь о… да хотя бы о туфельках, которые не идут этой ножке. И это так, для начала. Дальше – больше: «они все» легкомысленны, на уме только замужество, надоедливы после непродолжительного знакомства и проч.. и проч., и проч.

Если кто-то думает, что нет таких субчиков, должен разочаровать. Никуда не ходите - ни в Википедию, ни куда-то ещё. Всё здесь, перед вами.

На самом деле, повесть – почти светлая, замечательная. Пусть и о кризисе неизбывной рассудочности (здесь ли, в другом месте у Чехова есть такое: «Холодность не может быть целомудренной». Антон Павлович знает, что говорит. И это знают все, ему подобные). Всё в ней есть, всё.

Прочтите, она стоит этих усилий.