Книга: Полутораглазый стрелец - Бенедикт Лившиц

Моё отношение к этой книге менялось на протяжении всего чтения. Сперва стихи Лившица меня заинтересовали, потом резко разонравились, а затем вообще закончились. Начались воспоминания. И опять... В своё время я прочитала вот эту книгу , и меня она привлекла именно тем, что личность Маяковского там была изображена грандиозно, хотя автор пытался представить поэта... не совсем с положительной стороны. Но там чувствуется масштаб личности. А здесь, в воспоминаниях, много мелочного и лишнего, и я уже хотела совсем разочароваться. Постоянные нападки на Кручёных угнетали, комментатор (которому серьёзно не повезло и с именем, и с отчеством) иногда высказывал мысли более интересные, чем у Лившица. Словом, всё было очень плохо, как вдруг...

В позе раненого гладиатора возлежал на турецком барабане Маяковский, ударяя в него всякий раз, когда в дверях возникала фигура забредшего на огонек будетлянина...

Глава, посвящённая "Бродячей собаке" в целом атмосферна и замечательна.

Когда Лившиц забывает о том, что он уже давно не футурист (нельзя же, в самом деле, в каждом предложении об этом напоминать!), мне наконец-то удаётся увидеть дух... хотя нет, намёк на дух того времени. Конечно, он там жил, ему лучше знать, но... не хватало именно такого яркого, феерического, футуристического восприятия мира. Кстати, горячо нелюбимый автором Кручёных как раз говорил о том (об этом можно узнать из примечаний), что Лившиц "дал лишь внешнюю обстановку". Только если в примечании речь идёт об одном вечере, то у меня как раз сложилось такое впечатление от всей книги, Человек уже отошёл от футуризма, он пишет о событиях отстранённо, а не вовлечённо, и это портит впечатление.

Словом, сначала кривая моего отношения книги падала вниз, потом опасливо начала подниматься вверх и уже было добралась до четвёрки, как вдруг Хлебников, который ещё вчера творил, находя самую суть, самое ядро каждого слова, который страсть выражал на холсте взмахом кисти, - он сидит и ест бутерброды! В общем, всё началось по новой... Суровые будни русского футуризма.

Эти, казалось бы, довольно общие фразы самым непосредственным образом касаются мемуаров поэта-футуриста Бенедикта "Бена" Лившица, которые я считаю относящимися как раз к третьей группе текстов, наиболее интересной. Не раз и не два автор, как бы оправдываясь перед читателем, говорит о том, что трудно по памяти в деталях восстанавливать события и диалоги двадцатилетней давности, а в особенности трудно воскресить эмоциональные переживания тех лет. Следовательно, в 1911-1914 годах, когда родился и переживал свой расцвет "русский футуризм", Лившиц, один из стоявших у его истоков, отнюдь не был озабочен сбором материала для будущих воспоминаний. Его книга, - это не хроника футуризма в Российской империи, это его "внутренняя история", воссозданная двадцать лет спустя. Если хотите, рефлексия о явлении, частью которого он был, но от которого впоследствии решил отмежеваться. Во втором десятилетии 20го века в творчестве Лившица был период увлечения "кубистической" заумной поэзией:

Желудеют по канаусовым яблоням, в пепел оливковых запятых, узкие совы

но это был лишь эксперимент, "опасное искушение", успешно преодоленное. Или же ступень личной (слово)творческой эволюции. Помимо этого, Лившиц был еще неплохим диагностом и с самого начала видел зыбкость почвы, где "строили здание" люди, которые поначалу яростно отвергали самый ярлык футуризма. Находясь на воинской службе, переживал он за поверхностность футуристических манифестов, и даже стыдился своей любви к Пушкину: "Я спал с Пушкиными под подушкой в то самое время, когда мы в своих манифестах сбрасывали его с парохода истории".

В "Полутораглазом стрельце" много имен, известных далеко не всем (к "звездным" именам, которые у всех на слуху, я отнес бы лишь Маяковского да Малевича). Не так много, как в дневниках Чуковского, но тем не менее. Поэтому скорее всего, вам придется "Стрельца" читать с Википедией на пару. Что до меня, я как раз интересуюсь этим историческим периодом, полистываю иногда двухтомник "Русский Авангард" Крусанова, и это заметно облегчило мне жизнь. Особенно имея ввиду, что читал "Стрельца" я в африканской стране Ботсване, где царствует тотальный оффлайн. Каюсь, даже моя статья не свободна от имен и фамилий, куда же без них, если речь идет об истории!

Как я теперь представляю себе русских будетлян? Видимо, как кружок достаточно радикально настроенных людей, общей у которых была лишь их страсть к разрушению академических устоев, будь то академизм живописный, литературный или музыкальный. Никакой общей идеологии, никакой стройной философии в основе (расовая теория искусства не в счет). Зачем философия? Эпатаж - вот самое действенное средство привлечения внимания обывателя, патент на которое принадлежит если не самим футуристам, то в полной мере использован ими. Причем даже если речь идет только о скандальности, не всех футуристов можно охарактеризовать как мастеров устраивать в зале "беспредел" во время поэтического вечера. Взять, к примеру, того же Хлебникова, поэта, о котором Лившиц совершенно верно пишет, что он и его творчество много больше футуризма, в рамки которого его пытаются впихнуть историки искусства. По своему темпераменту Хлебников ну совершенно не вписывался в среду, где заправляли Крученых и Маяковский. Он и стихи-то свои особо читать не умел. Спрашивается, почему Хлебникова удалось увлечь будетлянством? Моя версия такова: "открыл" Хлебникова ни кто иной как Давид Бурлюк, искавший нового поэта, имя которого можно было бы поднять на знамя борьбы с "пушкиными и лермонтовыми". И объявил он Хлебникова во всеуслышанье гением, "величайшим из поэтов", чуть ли не культ личности организовал, но эти реверансы выглядели так изящно и подкупающе, что подобное "каждение" импонировало и самому Хлебникову… И все же неверным будет представить себе "будетлян" арт-террористами. Их борьба с искусством прошлого носила лишь манифестно-лозунговый характер. Не думаю, что кто-то из них решился бы, скажем, сжечь на костре собрание сочинений Пушкина или порезать полотна Репина. По сравнению с акциями наших современников Кулика и Бренера выступления Маяковского и Крученых выглядят шалостями уставших от школьных заданий детей. Они, будетляне 1910х, раскрашивали себе лица (эта мода докатилась потом и до Америки!), а одевались так, что хипстеры 21го века просто обязаны почитать их как своих предтеч, они "троллили" вегетарианцев и плескали горячим чаем в зрительный зал. Чего не сделаешь, чтобы быть в центре внимания! И они были в этом водовороте скандала!

"Полутораглазый стрелец" поставил больше вопросов, чем дал ответов. Почему итальянец Маринетти, отец-основатель движения, приехав в Россию, не находит понимания в среде русских футуристов (и более того, накануне визита происходит чуть ли не раскол среди будетлян по вопросу ориентации России на Запад или же на Восток)? Почему ярый ругатель культуры Запада, Давид Бурлюк, переезжает после войны в Нью-Йорк? Каким образом думали эти люди создать в мире искусства что-то, отталкиваясь только от отрицательных формулировок? В конце-концов, почему футуристы так боялись будущего? Можно ли считать этих людей элитой тогдашнего общества, или лишь "илитой", симулякром, шарлатанами, торгующими воздухом?

Переворачивая последнюю страницу книги, я не могу отделаться от видения утреннего петроградского трамвая, в котором смешались два людских потока. Рабочие-пролетарии в серой производственной одежде едут на фабрики, чтобы провести долгий день у станка, и творческая интеллигенция при полном футуристическом параде, кутившая всю ночь в кабаке, едет по домам отсыпаться. И взгляды, исполненные немой ненависти, бросаемые рабочими на "прожигателей жизни". Эта картинка ничего вам не напоминает?

Как вам, к примеру, такой манифест из сборника «Рыкающий Парнас». (Для информации, Николай Бурлюк отказался поставить под ним подпись, резонно заявив, что нельзя даже метафорически посылать к черту людей, которым через час будешь пожимать руку. А издавался сборник на средства очень интеллигентной четы Пуни).

ИДИТЕ К ЧЕРТУ.

Ваш год прошел со дня выпуска первых наших книг: «Пощечина», «Громокипящий кубок», «Садок Судей» и др. Появление Новых поэзий подействовало на еще ползающих старичков русской литературочки, как беломраморный Пушкин, танцующий танго. Коммерческие старики тупо угадали раньше одурачиваемой ими публики ценность нового и «по привычке» посмотрели на нас карманом. К. Чуковский (тоже не дурак!) развозил по всем ярмарочным городам ходкий товар: имена Крученых, Бурлюков, Хлебникова... Ф. Сологуб схватил шапку И. Северянина, чтобы прикрыть свой облысевший талантик. Василий Брюсов привычно жевал страницами «Русской Мысли» поэзию Маяковского и Лившица. Брось, Вася, это тебе не пробка!.. Не затем ли старички гладили нас по головке, чтобы из искр нашей вызывающей поэзии наскоро сшить себе электропояс для общения с музами?.. Эти субъекты дали повод табуну молодых людей, раньше без определенных занятий, наброситься на литературу и показать свое гримасничающее лицо: обсвистанный ветрами «Мезонин Поэзии», «Петербургский Глашатай» и др. А рядом выползла свора Адамов с пробором - Гумилев, С. Маковский, С. Городецкий, Пяст, попробовавшая прицепить вывеску акмеизма и аполлонизма на потускневшие песни о тульских самоварах и игрушечных львах, а потом начала кружиться пестрым хороводом вокруг утвердившихся футуристов... Сегодня мы выплевываем навязшее на наших зубах прошлое, заявляя: 1) Все футуристы объединены только нашей группой. 2) Мы отбросили наши случайные клички «эго» и «кубо» и объединились в единую литературную компанию футуристов:

Давид Бурлюк, Алексей Крученых, Бенедикт Лившиц, Владимир Маяковский, Игорь Северянин, Виктор Хлебников.

*** Как я уже упомянул в начале, самой колоритной фигурой в книге является Владимир Маяковский. Мемуары Лившица очень важны, для понимания его становления в ранний период, когда светло-оранжевая блуза, смахивавшая на кофту кормилицы, напяленная им якобы с целью «укутать душу от осмотров», имела своей подоплекой не что иное, как бедность: она приходилось родной сестрою турецким шальварам, которые носил Пушкин в свой кишиневский период.

Дальше...

Процитирую фрагмент о посещении Маяковского и Лившица вегетарианской столовой.

…вегетарианство десятых годов имело мало общего с вегетарианством современным. Оно в своей основе было чем-то вроде секты, возникшей на скрещении толстовства с оккультными доктринами, запрещавшими употребление мяса в пищу. Оно воинствовало, вербуя сторонников среди интеллигенции приблизительно теми же способами, к каким прибегали трезвенники, чуриковцы и члены иных братств. … Цилиндр и полосатая кофта сами по себе врывались вопиющим диссонансом в сверхдиетическое благолепие этих стен, откуда даже робкие помыслы о горчице были изгнаны как нечто греховное. Когда же, вымотав из меня все жилы, Маяковский встал наконец из-за стола и, обратясь лицом к огромному портрету Толстого, распростершего над жующей паствой свою миродержавную бороду, прочел во весь голос -- не прочел, а рявкнул, как бы отрыгаясь от вегетарианской снеди, незадолго перед тем написанное восьмистишие:

В ушах обрывки теплого бала, А с севера снега седей - Туман, с кровожадным лицом каннибала, Жевал невкусных людей.

Часы нависали, как грубая брань. За пятым навис шестой. А с неба смотрела какая-то дрянь Величественно, как Лев Толстой, -

мы оказались во взбудораженном осином гнезде. Разъяренные пожиратели трав, забыв о заповеди непротивления злу, вскочили со своих мест и, угрожающе размахивая кулаками, обступали нас все более и более тесным кольцом.

К счастью тогда их не побили, но вполне могли бы. :) *** А еще в книге можно найти историю «Бубнового валета» и «Ослиного хвоста». Описания «Бродячей собаки» и прочих достопримечательностей того времени. И хотя главная цель автора – показать зарождение и развитие футуризма, он вынужден включать в свое повествование все значимые фигуры своего окружения, не особо прикрываясь правилами приличия. В результате получилось прекрасное описание эпохи «изнутри», без которого вряд ли возможно ее понимание. Рекомендую.

Мне понравилось, как сказал о Лившице в предисловии к книге Адольф Урбан:

Бенедикт Лившиц — явление в нашей литературе незаурядное. Но до сих пор его место в пестрой и сложной картине культурной жизни XX века остается неуясненным.

Среди поэтов он — поэт.

Среди переводчиков — блистательный мастер перевода, единоличный создатель уникальной антологии новой французской поэзии.

Для историков литературы — участник и летописец зарождения русского футуризма, автор известной книги «Полутораглазый стрелец».

Для искусствоведов — знаток авангардистской живописи, прежде всего отечественной, но также и французской.

В одном лице — и теоретик, и практик, и историк. Он интересовался музыкой, обожал и собирал живопись, не чужд был философии, любил книгу. Он был эрудитом в лучшем смысле этого слова, жадно набрасывающимся на новые знания не ради них самих, но для того, чтобы понять себя и эпоху, найти свой путь в искусстве, правильно оценить предшественников и современников. Знания для него были постоянно действующей творческой силой.

Вот как Лившиц описывает свое впечатления от знакомства с поэзией Хлебникова:

Если бы доломиты, порфиры и сланцы Кавказского хребта вдруг ожили на моих глазах и, ощерившись флорой и фауной мезозойской эры, подступили ко мне со всех сторон, это произвело бы на меня не большее впечатление. Ибо я увидел воочию оживший язык. Дыхание довременного слова пахнуло мне в лицо. И я понял, что от рождения нем. Весь Даль с его бесчисленными речениями крошечным островком всплыл среди бушующей стихии.

В каком творческом горении они жили тогда, создавая новые виды искусства, литературы, музыки.

С первых же слов Маяковский ошарашил меня сообщением, что ему поручено Давидом доставить меня, живого или мертвого, в Москву. Я должен ехать с ним сегодня же, так как на тринадцатое назначен ""первый в России вечер речетворцев"" и мое участие абсолютно необходимо. Никаких отговорок не может быть теперь, когда военная служба кончилась. Деньги? Деньги есть,-- мы едем в мягком вагоне, и вообще беспечальная жизнь отныне гарантирована всем футуристам. Устоять против таких соблазнов было трудно.

Или вот это о художниках братьях Бурлюках, которым посвящено много страниц книги:

Нежная любовь к материалу, отношение к технике воспроизведения предмета на плоскости как к чему-то имманентному самой сути изображаемого побуждали Бурлюков испытывать свои силы во всех видах живописи -- масле, акварели, темпере, от красок переходить к карандашу, заниматься офортом, гравюрой, меццо-тинто... Это было непрерывное творческое кипенье, обрывавшееся только во сне.

Дни шли за днями. Одержимые экстазом чадородия, в яростном исступлении создавали Бурлюки вещь за вещью. Стены быстро покрывались будущими экспонатами ""Бубнового Валета"". Давид продолжал заниматься сложными композициями, в ""пейзажах с нескольких точек зрения"" осуществляя на практике свое учение о множественной перспективе. Глазной хрусталик европейца, на протяжении шестисот лет приученный сокращаться в определенном направлении, перевоспитывался заново. Условный характер итальянской перспективы подчеркивался введением столь же условной двойной перспективы японцев. Против Леонардо -- Хокусаи. И то лишь как временный союзник. А завтра -- никаких ""исходных точек"", никаких ""точек схода""!

О поисках собственного пути:

Путь Хлебникова был для меня запретен. Да и кому, кроме него, оказался бы он под силу? Меня и не тянуло в ту сторону: передо мной расстилался непочатый край иных задач, как я уже говорил, конструктивного характера. Это было поистине девственное поле, по меже которого, не помышляя перешагнуть через нее, бродил Белый со своими симфониями. Все в этой области определялось инстинктом-вдохновением, всякая удача была делом случая, неожиданностью для самого поэта. Приходилось взрывать целину, пролагать тропинки в дремучих дебрях, ища опоры в опыте изобразительных искусств -- главным образом живописи, уже за сорок лет до того выкинувшей лозунг раскрепощения материала. Это был путь рискованнейших аналогий, ежеминутных срывов, но выбора не было, и я вступил на него.

Лившиц был хорошим поэтом и совершенно замечательным переводчиком. В сборнике, кроме ""Полутораглазого стрельца"" есть стихи поэта и его переводы."