Текст книги "Лунная опера (сборник)"

Би Фэйюй
Лунная опера

Перевод с китайского Алексея Родионова, Ольги Родионовой

Оформление Ильи Кучмы

© А. Родионов, О. Родионова, перевод, 2014

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2014

Издательство АЗБУКА®

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Как мне кажется, все китайцы знают, что термин «цинъи» означает вид амплуа в Пекинской опере. Однако один мой западный друг, достаточно хорошо владеющий китайским языком, поинтересовался, нельзя ли перевести «цинъи» как «черное платье»?

Как можно пленительный женский образ низвести до простого черного платья? Впрочем, нельзя сказать, что данное заблуждение совершенно бессмысленно. Его ценность заключается в том, что оно позволило мне четко разглядеть феномен эмпирической отгороженности. В душе каждый из людей живет своей жизнью, ограничиваясь собственными представлениями.

Би Фэйюй

Предисловие

Каждую секунду я соревнуюсь с этим миром и периодически выпускаю по книжке. Соревнование это по форме очень простое, все, что может вызвать у меня интерес, должно произойти в моей душе. Вот уже двадцать лет, как я повторяю это.

В моем понимании творчеств о является не чем иным, как процессом многократного повторения. И для меня каждое следующее повторение отличается от предыдущего. Прямо как требования моего инструктора по фитнесу: еще раз, восемь; еще раз, девять; еще раз, десять. Притом что штанга одна и та же, вес у нее один и тот же и все мои движения одинаковы, только мне известно, насколько велика разница при этой кажущейся одинаковости. Первый раз дается мне играючи, на третий – я еще готов свернуть горы, а на десятый – мне требуется задействовать все свои силы. И поэтому мои кровеносные сосуды работают на полную мощность.

Я чувствую легкость. Являясь одним из многих, я понимаю, насколько мне легко. Слава Небу, не мне одному ведомо это состояние. Когда я был еще совсем молодым, мне впервые довелось прочесть об этом состоянии у Кундеры, который, говоря о легкости, определил ее удушливым словом «невыносимая». Меня это очень впечатлило.

«Легкий» человек одновременно является смелым, конкретно это проявляется в том, что он не боится тяжести. Несмотря на кажущееся противоречие, никакого противоречия тут нет. Простые китайцы эту противоречивую житейскую философию без затей определили так: босоногим не страшны те, кто в ботинках.

Я хочу поблагодарить всех, кто оказал содействие в выходе этого собрания сочинений. Разыскав произведения, написанные мною на данный момент, они решили выпустить собрание в семи томах. Я понимаю, что эти семь томов – капля в безбрежном море книг. Однако друзья наверняка простят человека, выжавшего штангу семь раз, после чего его сердцебиение зашкалило. Это даже не сердцебиение, а приятная одышка. В ней сосредоточена неизбежная гордость: тяжесть ничего со мной не сделала.

Но дисков штанги неисчерпаемое количество, они уже подготовлены. Диски эти – поднимаемые на гору камни, а мы – Сизифы. Единственно, кем мы можем быть, это Сизифами. Ну и что с того? Это просто смешно. Пока камни будут скатываться, мы сможем снова и снова закатывать их наверх. Я вернусь завтра. Вернусь послезавтра. Ну и что тут такого? Ведь именно так и создаются легенды.

Утром 6 мая 2008 г.

Нанкин, на квартире в Лунцзяне

Все смешалось

Так уж предопределено, что все неприятности случаются в пятницу, именно в этот день недели вечером Лэ Го засветилась перед камерами, застывшими прямо над диваном. В четверг в городе проводился большой рейд, но благодаря связям Асэня, клиента заведения, ночной клуб «Флоренция» в результате проверки оказался абсолютно чист. Как выразился управляющий, «все клиенты повышают здесь свою духовную культуру». Но буквально в пятницу в их клуб неожиданно была направлена стрела повторного рейда.

Бизнес под выходные шел бойко, как образно выражался Асэнь, дела «перли». Так же прет пивная пена, вылезая через край. Общий зал был набит битком. Горожане, дождавшись уик-энда, пришли оттянуться по полной программе. В этом ярком и в то же время затемненном помещении глаза посетителей, точно вращающиеся фонари, переливались всеми цветами радуги, дразня и оценивая. Закончив петь три положенные песни, Лэ Го увидела, как от столика номер восемь к барной стойке направилась их мамочка Ацин. Ацин намеренно сделала круг, прежде чем оказалась перед микрофоном. При любых, даже самых сумбурных и каверзных обстоятельствах она всегда сохраняла свою непринужденную походку, про таких говорят «журавль среди кур». Ацин прошла перед самым носом у Лэ Го и якобы невзначай дотронулась до своей правой серьги. Лэ Го заметила этот жест, но никак не отреагировала. Ну а после этого Ацин все-таки отвела ее к тому северянину. Клиент поджидал в люксе на самом верхнем, третьем этаже, он уже немного выпил, отчего язык у него несколько заплетался, в остальном же выглядел он вполне сносно. Для начала Лэ Го вместе с ним пропела известный хит «В следующей жизни». Таков был ее обычный ритуал, и пока пела, она постепенно приближалась к мужчине. Только судьба решала, кто попадется ей на сей раз. Северянин притянул к себе Лэ Го и сказал несколько совершенно развязных фраз. Прижавшись вплотную, они стали поглаживать друг друга. Из-за комнатного освещения их кожа выглядела совершенно красной. Лэ Го никак не могла привыкнуть к этим красным лампам, как в фотолаборатории, где любая неосмотрительность могла все испортить. В пальцах северянина постепенно появилась небрежная разнузданность, руки, словно крабы, стали ползать по всему ее телу. Лэ Го начала испытывать приятные ощущения, хотя на словах просила его остановиться. Северянин прошептал: «В чем дело?» – и скользнул в низ живота, в самые сокровенные места. Лэ Го приостановила его, накрыв ладонью его руку. Северянин замер и недовольно произнес: «Почему?» Лэ Го рассмешил этот вопрос. Северянин не мог понять причину ее смеха, а потому продолжал спрашивать: «В чем дело? Почему?»

Между тем в коридоре послышались шаги. Их учащенный ритм пугал. Лэ Го прекратила смеяться и подняла голову. Где-то совсем близко раздался женский визг, пронзительный крик свидетельствовал о том, что кого-то застукали в обнаженном виде. В этот миг резким пинком открыли их дверь, на пороге белым светом зажглись сразу несколько ручных фонариков. Стоящий в дверях выкрикнул: «Ни с места!» Голос, как и свет, оказался резким. Даже испугавшись, Лэ Го не растеряла самообладания, она резко взметнула волосами и опустила голову, после чего ее мозг полностью отключился. Уже после инцидента Лэ Го порадовалась, что у нее были такие густые длинные волосы. А ведь несколько дней назад она собиралась наведаться в салон красоты к Мэн Лину, чтобы подстричься: в середине лета густая шевелюра становилась только обузой. Но Ацин удержала ее, прямо спросив: «Ты что, с ума сошла, ты разве уходишь от нас?» Ацин была на пять лет младше Лэ Го, но она отведала свою порцию «девушки по вызову» еще в девятнадцать лет, в противном случае хозяин не позволил бы ей заведовать ночным клубом. В сложившейся ситуации Лэ Го действительно пригодились ее замечательные волосы. Сквозь свисавшие пряди она увидела, как северянин застыл на диване, прикрываясь правой рукой от пучка света, словно в кино про захваченного в плен капитана. Беспомощный вид северянина, напротив, успокоил Лэ Го, она только никак не могла сообразить, откуда взялись эти полицейские, они точно с неба свалились.

Вперед выступила женщина-полицейский, схватила Лэ Го за запястье и потащила наружу. Сделав два шага, Лэ Го чуть не ослепла от нестерпимого света. Она услышала, как в коридоре кто-то закричал: «Разойдись, разойдись, не загораживайте камеру». Сообразив, что дело приняло гораздо более серьезный оборот, Лэ Го поспешила прикрыть лицо и подняла плечи. Телекамера стояла совсем близко, своим правым оголенным плечом Лэ Го ощутила от прожектора жар такой же, как от губ северянина. Она сделала шаг в сторону в надежде избежать попадания в кадр, но ее рванули на место. Женщина-полицейский одной рукой схватила ее за локоть, а другой застегнула молнию на ее кожаной мини-юбке. Замок вжикнул чуть слышным стоном, но Лэ Го уловила в этом звуке сигнал бедствия. Именно эта страшная деталь и взорвала новостные ленты на следующий день.

Лэ Го, работавшая воспитателем в детском саду «Пять сосен», в тридцать один год встала на путь «сестрички». Именно так все привыкли называть женщин этой профессии. Лэ Го совершенно случайно попала в эту среду, однако каждый из ее шагов в этом направлении был вполне осознанным. Точно так же ведет себя стекающая вниз вода, не оставляющая никаких видимых следов. Женщины за тридцать с небольшим, у которых уже сложилась стабильная семейная жизнь и есть взрослые дети, напоминают землю в конце весны – та может растрескаться и затвердеть. Однако если несколько раз пройдет дождь, то почва увлажнится и голое поле запестрит разноцветными красками, являя на свет всевозможную растительность. Муж Лэ Го был ее коллегой и работал учителем английского языка в девятой средней школе, такие, как он, не умеют ни зарабатывать, ни тратить. А Лэ Го, закончившая воспитательно-педагогическое отделение, могла проявить себя и в песнях, и в танцах, поэтому их брачный союз, являясь в основе своей таким противоречивым, создавал картинку еще не опавших цветов, упрятанных в коровьем навозе. Стычки, которые имели место между Лэ Го и ее мужем, каждый раз заканчивались самообвинением с ее стороны: «Да я просто была слепа!» Женское самобичевание сродни бомбе, которая разрывается сама, но убивает при этом только противника. Женщины – удивительные существа, их истинное лицо упрятано ох как глубоко, предметом вожделения является одно, а предлогом для ссоры становится совершенно другое, на самом же деле нужны им только деньги. У нищих супругов есть множество поводов для жалоб, этой истине уже тысячи лет. В любые времена деньги могли послужить причиной раздоров. Лэ Го, обращаясь к мужу, приговаривала:

– Дав супружеский обет, будет каждый и сыт, и одет. И чем же ты меня накормил? Во что одел? Я-то полагала, что выхожу замуж за мужика!

Ее муж, Гоу Цюань, посмеиваясь, отвечал:

– Ты, вообще-то, не голодаешь и с голым задом не ходишь. Мы – семья среднего достатка и живем неплохо.

– Тебе вообще не стыдно, – парировала Лэ Го, – да ты раскрой глаза, посмотри, как люди живут!

– Чего мне на них смотреть? Что у них есть такого особенного?

Лэ Го не выносила этой безучастной манеры, с которой говорил ее муж в такие моменты, она предпочитала закончить разговор одной из двух фраз. Первая звучала как «я была слепа!», а вторая – «деревенщина». Последняя наносила Гоу Цюаню сокрушительный удар. Для него, выходца из маленькой деревушки Гоуцзяцунь, это было больным местом, и когда его снова задевали, он аж подпрыгивал. Если ссора доходила до этой стадии, Гоу Цюань мог, хлопнув дверью, уйти вон, что означало его молчаливый протест в отношении горожанки. Понятное дело, что крестьянам никуда не деться от капитуляции перед городскими. Ведь деревни, окружавшие города, существуют только за счет горожан.

А потом Лэ Го ушла на заработки. Ей хотелось веселой жизни, но приятные развлечения требовали расходов. Она думала о том, где взять денег, однако сама работа по добыванию средств казалась ей утомительной. Как очень точно говорили в древности, «у каждой медали есть две стороны». Поэтому, поддаваясь своим умонастроениям, Лэ Го начала ежедневно изучать газетные объявления по трудоустройству. Спустя месяц она действительно нашла свой шанс. На последнем, тридцать девятом этаже нового делового центра открылся танцпол в традиционном стиле с прекрасным названием, указанном вверху рекламы, – «Хиросима. Новая волна». Ведь что такое Хиросима? Там когда-то взорвалась атомная бомба. Сколько в этом взрыве было мощи! А как представишь ослепительное, сияющее грибовидное облако, так прямо сердце заходится. В «Хиросиму» требовались почасовые певицы, и платили там по пятьдесят юаней за песню. Какое замечательное занятие, не влияет на дневную работу, при этом можно петь, танцевать и развлекаться, да еще и деньги получать, и тут уже речь не о среднем достатке. Зажав в руке газету, Лэ Го отправилась на собеседование. Естественно, все ее старания пошли прахом, ее обошли две еще совсем молоденькие соплячки. Однако у Лэ Го появилась надежда. Те девицы только-только окончили воспитательно-педагогическое отделение того же учебного заведения, что и она. А вот другие претендентки, окончившие вокальные отделения, одна в художественной академии, а другая – в педуниверситете, потерпели неудачу. Зайдя на прослушивание, они встали, выпятили грудь, подтянули живот, глотка у них была что у львиц, пели чисто и звучно – но к чему «Хиросиме» такие певицы? Это обстоятельство стало первым основанием, обнадежившим Лэ Го. Кроме того, среди неудачниц оказалась одногруппница Лэ Го, Сяо Сяосяо. Она обмолвилась, что уже два или три года поет в других местах. У Лэ Го от ее слов защемило сердце: она-то вышла замуж за крестьянина и скоро ему уподобится. Она совершенно отстала от жизни, а еще пытается угнаться за новым веком. Сяосяо особо не переживала, что ее тут не взяли, ну, не заработает она пятидесяти юаней за песню, найдет другие два места, где предлагают по тридцать, так она еще на десять юаней больше получит. В эти годы танцклубы возникали где только можно, даже в самых неожиданных местах, так что нечего по вечерам задыхаться дома. Для скисшей было Лэ Го вдруг открылся целый мир, жизнь показалась необыкновенно насыщенной. Это стало вторым толчком для обретения надежды. И наконец, имелся еще один пунктик. Уже с момента открытия «Хиросиму» начали «упорядочивать», мол, «название не слишком серьезное, не согласуется с празднованием пятидесятилетней годовщины победы над фашизмом и в войне сопротивления Японии». А в случае упразднения этого заведения выходило так, что Лэ Го вообще ничего не теряла, на практике она даже оказывалась в выигрыше. Это окончательно ее окрылило.

Обретя опору в виде этих трех доводов, Лэ Го могла уже ни о чем не беспокоиться. Она сделала укладку маникюр, подвела брови, нанесла румяна, припудрилась и отправилась наверстывать упущенное в жизни. Когда Лэ Го появилась в ночном клубе «Флоренция» и взяла в руки микрофон, единственной фразой, которую она проронила, была: «Почему цветы такие красные?» Ответом на ее вопрос стало гробовое молчание в зале. Поэтому она снова спросила: «Почему такие красные?» И тогда уже зал взорвался овациями. Лэ Го от такой реакции пришла в полный восторг, вот это жизнь, твою мать! Ее пение становилось все более нежным, а телодвижения – соблазнительными, взгляд заволокла пелена томления, вся она стала воплощением «чистой дружбы и любви». За «Дружбу и любовь» она тотчас получила денежное вознаграждение в виде тридцати юаней. К тому же ей досталась охлажденная баночка «спрайта», что было приятно и радостно. Так что в тот вечер пение воспитательницы Лэ Го наконец-то состыковалось с рельсами рыночной экономики.

Небеса не отворачиваются от целеустремленных.

Для Лэ Го не существовало более подходящего места, чем ночной клуб. Для объяснения выражения «как рыба в воде» весьма уместно будет привести пример попадания Лэ Го в ночной клуб. Каждый вечер Лэ Го могла наслаждаться сколько угодно. Выходя на сцену, она попадала в центр мужского внимания. Столько посетителей смотрели на нее и исходили слюной. Здесь стоит добавить, что неприглядный вид жующих мужчин оказывает на женщин возбуждающее действие. Но если кто-то начинал ее поглаживать или шептать на ухо пошлости, Лэ Го отвечала абсолютной холодностью. Не в этом ли состоит счастье для женщины, которая, перейдя черту в тридцать лет, может позволить себе притворяться ледышкой? Если же попадался приятный мужчина, Лэ Го применяла соответствующую тактику, чувствуя себя королевой: кто ей нравился – к тому и подходила, того и одаривала вниманием. Однако границ дозволенного Лэ Го никогда не переступала, при первых признаках зарождающегося чувства она заблаговременно прекращала отношения. Так было лучше всего. Любовь требовалось изображать, в противном случае зачем вообще бегать сюда каждый вечер. Так у Лэ Го появился ежедневный заработок, который гарантированно сопровождался «чистой дружбой и любовью». Четко разделяя чувства и деньги, она входила в свою роль, не забывая из нее вовремя выходить. Иначе дело могло дойти до брака, а там уже любви как не бывало. Каждый день на ее небосводе загорались новые звезды. У Лэ Го имелось прекрасное объяснение, если она вдруг приходила домой немного позже. Она достойно отражала допросы, объясняя, что была «на работе».

За первый месяц Лэ Го заработала тысячу двести пятьдесят юаней, такой богатый урожай таил в себе свободу и дарил ощущения современного человека. Сначала Лэ Го сводила Гоу Цюаня и дочку Гоу Цяньцянь в ресторан «Кей-эф-си», потом поймала такси – красную «дай-хацу». Лэ Го дала водителю указание остановиться недалеко от террасы для игры в настольный теннис, которая находилась на территории многоэтажного жилого комплекса «Цзючжун». Среди покупок, привезенных домой, были брендовый галстук от «Голд лайон», женские шевровые сапожки известной марки, две миниатюрные яркие сумочки, три массажные зубные щетки тайваньского производства и пачка суперконцентрированного стирального порошка «Ариэль». В тот вечер, почистив зубы новыми щетками и уложив дочь спать, супруги с радостью предались любовным утехам. С лица Гоу Цюаня не сходила блаженная улыбка, он ощутил кураж городской жизни. Теперь город представлялся ему не чем иным, как сплошным удовольствием, которое ждало повсюду, только плати деньги. Тело Лэ Го было городским, его собственное тело теперь тоже урбанизировалось. Они слились воедино, весь город был в их распоряжении. В конце концов, Лэ Го могла зарабатывать, что можно было расценить как подкорм коня на «ночных пастбищах». Гоу Цюань особо не поощрял жену, однако и помех не создавал, смотрел сквозь пальцы на ее занятия, снисходительно наблюдая за ней взглядом постороннего человека.

Она стала зарабатывать, Ацин верно говорила, что в наше время деньги буквально «валяются под ногами».

В любой истории происходят события, в перипетиях и заключается интерес, такова сущность всякой истории. Только-только Лэ Го начала свою жизнь с чистого листа, на авансцене появилась фигура директора Ма Бяня. Облаченный в темный строгий костюм, с зачесанными назад прилизанными волосами, с руками, засунутыми в карманы брюк, Ма Бянь материализовался прямо у входа в клуб «Флоренция». На его лице играла легкая улыбка, он как раз успел на концовку песни, которую исполняла воспитательница Лэ Го. Они были знакомы. Дочка директора Ма была настоящим дарованием в группе Лэ Го, она умела прекрасно петь, танцевать и даже немного играла на маленькой лютне. Иногда директор Ма на серебристой «сантане» лично заезжал в детский сад за дочкой. Все воспитатели «Пяти сосен» знали, что папа у Ма Тяньцзин – человек очень состоятельный. Но директор Ма только наполовину был бизнесменом, а наполовину – человеком ученого склада. Его характеризовали такие черты, как богатство, положение в обществе, уравновешенность и интеллигентность. Директор Ма был хорошим отцом, его взгляд излучал столько любви, когда он смотрел на дочь. А серебристая «сантана», стоявшая позади, служила для этой прекрасной картины фоном материального благополучия. Тонированные стекла автомобиля не позволяли увидеть, что происходило внутри. Вместе с тем Лэ Го догадывалась, что если смотреть из машины, то все было хорошо видно. Лэ Го и сама не понимала, как такая, казалось бы, незначительная деталь может заставить женское сердце биться чаще. Директор Ма всегда вежливо относился к Лэ Го, наедине называл воспитателем, а в присутствии дочки – тетей. Такое обращение трогало Лэ Го, у нее появлялось ощущение дружеских отношений, вплоть до физической близости. Все это вызывало какое-то странное и несколько омраченное чувство счастья. Для воспитательниц детского сада «Пять сосен» директор Ма всегда служил образцом настоящего мужчины. Превознося кого-то из других мужчин, они непременно сравнивали его с директором Ма: «Ну прямо как папа Ма Тяньцзин». Поскольку Ма Тяньцзин находилась именно в группе у Лэ Го, то когда кто-то нахваливал директора Ма, на лице Лэ Го проступала довольная улыбка. При этом глаза ее напоминали тонированные стекла машины: спокойно глядя вокруг, она никого не допускала внутрь, чем больше она думала о нем, тем больше соблазнялась.

Директор Ма стоял возле девятой стойки в оранжевом свете бра, скрестив руки на животе. Какую бы позу он ни принимал, его руки, казалось, всегда занимали уместное положение. В тот момент, когда Лэ Го начала спускаться со сцены, гитарист еще не успел взять заключительный аккорд. Лэ Го и директор Ма устроились за девятой стойкой, заказали напитки и завели непринужденную беседу. Имея уже значительный опыт работы в ночном клубе, Лэ Го чувствовала себя как дома, она вела себя как молодая девица и зрелая женщина одновременно, мужчины-знатоки с первого взгляда могли разглядеть в этом возможность для флирта.

На следующий день директор Ма пришел снова, все повторилось в точности как и вчера. Он снова провел вечер с Лэ Го за барной стойкой. И только в одном было отличие – они не расстались, а вместе нырнули в его «сантану». Внутри пахло машиной, однако уже на первом светофоре Лэ Го перестала ощущать этот запах. Когда загорелся красный свет, директор Ма нажал на тормоз, после чего совершенно естественно взял в свою правую руку левую руку Лэ Го. Он раскрыл ладонь и глубоко пропустил свои пальцы прямо между пальцев Лэ Го. Плотно прижатые друг к другу ладони дарили головокружительное ощущение. Автомобиль снова тронулся, директор Ма притянул Лэ Го к себе, она, ничуть не смутившись, легла на его колени и закрыла глаза. Ее сердце затрепетало, словно она вернулась в свои восемнадцать лет. До того как закрыть глаза, Лэ Го обратила внимание на то, что все стекла в машине подняты. Она взяла руку Ма и, как подобало в этом случае, прижала к своей груди, между тем другая ее рука потянулась к его щеке. За стеклами то и дело проплывали дорожные огни, свет от которых был приглушен. Дорогу только что полили, шум колес создавал ощущение, что машину вот-вот оторвет от земли, сама же Лэ Го представляла, что ее тело словно само скользит по дороге. Она открыла глаза, взору предстали часть сверкающей огнями дороги и силуэты высоких зданий, которые тянулись, словно водоросли под водой. Лэ Го жила здесь уже тридцать лет, но этот совершенно новый угол зрения неожиданно открыл для нее город, которого она не знала. Это ощущение новизны ассоциировалось с великолепным ощущением счастья, она будто бы очутилась в другом месте. Здесь было людно, шумно, все казалось незнакомым и безопасным. Лэ Го начала приходить в возбуждение, директор Ма уловил это, опустил голову и обменялся с ней взглядом. Лэ Го снова посмотрела в окно. За стеклами повсюду сновали пешеходы. В то время как она их наблюдала, никто из них не мог видеть, что происходит в салоне автомобиля. Они выехали за город и углубились в темноту. Любовью занялись прямо в машине. Никто уже и не помнил, с чего все началось, но казалось, что каждый шел к этому несколько лет. Подстраиваясь и настраиваясь друг на друга, они действовали неторопливо. В их действиях проявлялась то уступчивость, то напористость. Директор Ма потянул за рычаг под сиденьями, и они осторожно откинулись назад. Лэ Го приняла лежачую позу, все происходило естественно и непринужденно. Она тихонько сказала: «Я не успела принять таблетку». Директор Ма прошептал: «Примешь, когда вернешься». Лэ Го защебетала, повторив более внятно: «Я не успела принять таблетку». Все время, пока они обменивались ласками, Лэ Го то и дело повторяла эту ненужную фразу, в которой звучали жалобные певучие интонации. Они приступили. Директор Ма попросил: «Кричи громче, нас никто не услышит». Рессоры автомобиля послушно сжались, однако корпус ходил ходуном, словно лодочка качалась на волнах. Лэ Го вытянулась во весь рост и при этом абсолютно вся уместилась, ее ноги мелькали в танце прямо над рулем, пятки пребывали в таком исступлении, что угодили прямо в центр руля, так что оба вздрогнули от пронзительного гудка. Директор Ма застыл на месте, а Лэ Го, заботливо обхватив руками его голову, с блестящими от слез глазами запричитала: «Прости, прости».

Лэ Го понятия не имела, где именно все это случилось, скорее всего, где-то на краю света. Все казалось нереальным, как сон. Они снова возвратились в город, Лэ Го стояла на улице, которая вела к ее дому. Ночная жизнь уже давно угомонилась, с придорожных фонарей лился приглушенный желтый свет. Эта дорога была уже такой изведанной, реальной, не в пример снам. Казалось, что любовное приключение, которое она только что испытала, произошло тысячу лет назад. Все еще пребывая в грезах, Лэ Го направилась домой, где ее ждало неожиданное пробуждение.

Муж и дочь уже спали. Лэ Го открыла дверь. Стоит только женщине завести связь на стороне, как она тут же начинает все оценивать критическим взглядом. Дома теперь все вызывало отвращение, на кухне беспорядок и вонь, затхлый запах волнами распространялся по квартире. Лэ Го зашла в ванную и аккуратно защелкнула дверь на щеколду. Сев на крышку унитаза, она вынула из кожаной сумочки под крокодила белый конверт, тот, что пожаловал ей директор Ма, перед тем как они расстались. Словно опытный герой-любовник из кинофильмов, директор Ма предупредительно сказал, чтобы она вскрыла конверт дома. Сидя на унитазе, Лэ Го поигрывала сжатым в руках конвертом, предполагая, что внутри лежит любовное послание. Боясь издать малейший шорох, она зажала конверт между пальцами и осторожно разорвала. Из него выглядывали сотенные купюры, она пересчитала два раза, всего восемь штук. Лэ Го не сразу поняла. Пересчитала снова, восемь купюр. Процесс осознания сопровождался у Лэ Го одновременно чувством внезапной опустошенности и приступом ярости. Скомкав конверт, она кинула его на кафель. На кровати заерзал муж. Лэ Го быстренько подняла конверт, вытащила из него деньги, положила их под рулон розовой туалетной бумаги, после чего заново свернула в несколько раз конверт и бросила в унитаз. Она потянула за ручку сливного бачка, и конверт, описывая круги, смылся. Лэ Го приподняла рулон бумаги, теперь ее гнев, который вспыхнул, когда она только-только обнаружила восемьсот юаней, казался явно преувеличенным, ничего тут смертельного и критичного не было, эти деньги она могла принять, она их заслужила и теперь даже радовалась. Разделив деньги на две части, Лэ Го рассовала их по разным карманам, подняла голову и неожиданно увидела себя в зеркале. Зеркальную поверхность заволокло паром, отчего ее отражение выглядело размытым и неузнаваемым из-за пестрых слившихся красок. Лэ Го протерла зеркало, в нем отчетливо проступила половина ее лица с тем выражением усталости, которое проявляется после интимной близости. Рябь на зеркале только усиливала впечатление, отчего на лице Лэ Го совершенно безосновательно вырисовывалось куда больше навеянных смыслов.

Только утром в субботу муж Лэ Го Гоу Цюань понял, что жена так и не приходила домой. Неопровержимым фактом была пустая подушка слева от него. Гоу Цюань всегда отличался крепким сном, стоило ему только лечь, как он тут же начинал сопеть. Его здоровый сон весьма соответствовал деревенскому происхождению. Из-за этого Лэ Го называла его не иначе как свином.

Гоу Цюань встал с постели не сразу. Он снял с подушки длинный волос Лэ Го и стал накручивать его на указательный палец. Итак, Лэ Го не приходила. Она не вернулась и днем. И весь этот день Гоу Цюань провел в раздумьях, отбрасывая одно и придумывая другое. На этот раз он уж обязательно проведет допрос с пристрастием и уж точно, не стесняясь в выражениях, устроит настоящий разнос. Где это можно так работать? Что это за работа такая, чтобы проводить вне дома ночи напролет? В душе Гоу Цюаня бушевал огонь, но внешне он оставался более чем хладнокровным. Ведь их дочь уже не маленькая, и если ей откроется неприглядная правда, то это будет катастрофой. В течение всего дня Гоу Цюань никак не проявлял своего смятения и не заводил с дочерью разговора о ее матери. Но девочка была умной, а детская сообразительность иногда может стать бедствием для семьи. Эта маленькая командирша пионерского отряда чутко улавливала настроения, а потому сама про мать не спрашивала. Ее взрослость не по годам, внимательность к словам и поступкам только усиливали душевные муки Гоу Цюаня и пугали его, он даже не осмеливался посмотреть дочери в глаза. Нарочитое спокойствие девочки говорило о том, что ей ничего не известно и что в то же время ей известно абсолютно все. Их дочь всегда отличалась робостью, ей не требовалось быть многословной, чтобы выразить мысли, все и так можно было прочесть по ее глазам. Продержавшись целый день, дочка наконец бросила на отца косой взгляд, она проголодалась и попросила отца приготовить хоть какой-нибудь ужин. Гоу Цюань достал из холодильника кусок колбасы и включил для дочери телевизор. На экране появился одетый в бордовый костюм диктор, передавали местные новости. Гоу Цюань мельком взглянул на экран и, развернувшись, отправился в кухню. Дочь видела, что папа чем-то озабочен, словно кто-то взял и стер ластиком все эмоции с его лица. Пока девочка грызла в гостиной колбасу, Гоу Цюань бил о кухонный кран вареные куриные яйца. В это самое время все и раскрылось, именно с этого момента все в жизни Гоу Цюаня пошло кувырком. В новостях начали «критиковать проституцию», и тут в самом центре кадра прошла женщина с длинными, свисающими на лицо волосами, камера неотступно следовала за ней. На женщине была бесстыдная кожаная мини-юбка с расстегнутой сзади молнией. Тут исполнительница правопорядка потянулась, чтобы застегнуть молнию. И в это время дочь отчетливо опознала ту, что прикрывалась длинными волосами. Тыча куском колбасы в телевизор, девочка обернулась и смущенно позвала: «Папа…»

Когда Лэ Го вернулась домой, лицо ее было, можно сказать, суровым. Казалось, что она не выдержит и малейшего натиска, но вместе с тем в выражении ее лица присутствовала какая-то странная строгость. Лэ Го открыла дверь, бросила взгляд на телевизор. Он был включен, на экране что-то с чувством говорил телеведущий Чжао Чжунсян, рядом сидела растроганная до слез ведущая Ни Пин. Гоу Цюань и Цяньцянь не шевелились. Лэ Го быстро прошла через гостиную прямиком в спальню. Муж и дочь проводили ее взглядом. К счастью, Гоу Цюань не растерялся и спросил вдогонку: «Твоей маме уже лучше?» Лэ Го взглянула на дочь и с большой натяжкой ответила: «Лучше». Сказав это, она забралась на кровать и осталась там недвижимой. Гоу Цюань и Цяньцянь еще какое-то время сидели перед телевизором. Цяньцянь посмотрела на отца, потом очень осторожно встала и так же осторожно пошла спать. Такая предупредительность со стороны дочери разбила сердце Гоу Цюаню, он понял, что прошлого уже не вернуть и ничего исправить невозможно. Он безмолвно уставился на свои ноги, их словно плотно накрыло слоем пуха: вроде бы легкий, но он никак не стряхивался и не сдувался, будто совсем сбился и запутался. Телевизор все еще был включен, на экране по-прежнему с чувством говорил Чжао Чжунсян, а рядом с ним по-прежнему сидела чем-то снова растроганная Ни Пин.