Текст книги "Пустошь. Дом страха"

Глава 16

Джанетт Томас жила одна в умирающем пригороде Уинстона-Салема, штат Северная Каролина, в том же самом доме в сельском стиле, в котором выросли ее сыновья и умер муж. В мое детство это был процветающий район, населенный средним классом, но сейчас, медленно проезжая в своем красном «Джипе CJ-7» по Рейс-стрит, я поражался, как все вокруг изменилось. Дома были огорожены заборами из ржавой металлической сетки; многие строения обветшали. Казалось, на каждом крыльце сидел старик в кресле-качалке, махая рукой редким проезжающим машинам. Для многих своих обитателей район являлся последним оплотом независимости, а дальше не за горами уже был дом для престарелых.

Подъезжая к дому матери, я помимо воли вспоминал, каким здесь все было прежде. Во времена моего детства улицы были заполнены детворой. Я и сейчас явственно видел ребятишек, катающихся на велосипедах и самодельных самокатах, смастеренных из досок, смеющихся, дерущихся, бегущих за машиной продавца мороженого, кружащего по району знойным летним вечером. Волшебная страна, укрытая тенистыми деревьями и наполненная электричеством молодой энергии, она была для нас с Орсоном всем миром. Мы лазали по деревьям, бродили в холодной сырости канализационных канав, исследовали запретный лес, примыкавший к району с юга. Мы организовывали тайные общества, сооружали шаткие шалаши, зимними вечерами курили свои первые сигареты на опустевших бейсбольных площадках. Поскольку это был единственный дом моего детства, воспоминания оставались живыми и свежими. Они накатывались на меня каждый раз, когда я возвращался сюда, и сейчас, когда этот район превратился в город-призрак, детство казалось мне гораздо более захватывающим. Нынешнее унылое существование городка делало воспоминания более сочными и яркими.

Моя мать всегда оставляла машину в самом конце дорожки, чтобы не задеть задом почтовый ящик. Увидев ее машину у самой кромки проезжей части, я усмехнулся и остановился напротив дома. Заглушив двигатель, открыл дверь и услышал завывающий скрежет вентилятора для сбора опавшей листвы. Выйдя из машины, захлопнул дверь.

На крыльце дома напротив в кресле-качалке курил трубку старик, наблюдающий за тем, как ватага подростков собирает листву у него на лужайке в большую бурую кучу. Он помахал мне рукой, и я помахал в ответ. «Мистер Гаррисон… Нам с Орсоном было по двенадцать лет, когда мы узнали о том, что вы подписаны на «Плейбой». Три месяца подряд мы воровали журнал. Каждый день после школы проверяли ваш почтовый ящик. На четвертый месяц вы нас поймали. Целую неделю простояли у окна, выглядывая из-за занавески, чтобы установить воров. Вы выбежали из дома, намереваясь оттащить нас к матери, но тут до вас дошло, что в этом случае она узнает, какой вы грязный старикашка. “Вы уже стащили у меня три номера! – крикнули вы, а затем шепотом добавили: – Я буду оставлять их у черного входа, после того как прочитаю сам. Как вам такое? По крайней мере, дайте мне получить удовольствие за свои деньги”. Мы ничего не имели против…»

– Эй! – окликнул меня водитель серой «Хонды», остановившейся посреди улицы.

Спустившись на проезжую часть, я подошел к ней.

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – спросил я.

На вид мужчине было лет двадцать шесть – двадцать семь. Черные как смоль волосы, тонкое, словно лезвие бритвы, лицо, гладкое и белое, будто попка младенца. Из салона машины мне в нос пахнуло сильным запахом стеклоочистителя «Виндекс». Глаза мужчины мне не понравились.

– Вы Эндрю Томас? – спросил он.

Ну вот, опять.

С тех пор как в свет вышла моя первая книга, я вел счет. Так вот, если не брать конференции, литературные фестивали и другие публичные мероприятия, это был уже тридцать третий раз, когда меня узнали на улице.

Я кивнул.

– Быть такого не может! Я как раз читаю вашу книгу. Мм… «Воспламенитель»… нет, не то. Я же помнил, как она называется…

– «Поджигатель».

– Точно! Я от нее без ума! Она у меня с собой. Как вы думаете, вы смогли бы… э… мм…

– Подписать ее?

– А вы подпишете?

– С удовольствием.

Перегнувшись, мужчина взял с заднего сиденья мое последнее творение в твердом переплете и протянул мне. Наверное, у меня такой вид, будто я постоянно ношу с собой ручку. Иногда встречи с поклонниками оказываются удручающими.

– У вас есть ручка? – спросил я.

– Проклятье, я… хотя подождите.

Открыв бардачок, мужчина достал тупой огрызок карандаша. Судя по всему, недавно он играл в мини-гольф. Взяв карандаш, я взглянул на обложку «Поджигателя» – злобное ухмыляющееся лицо, окруженное языками пламени. Я был не в восторге от дизайна обложки, однако мнение автора никого не интересует.

– Вы хотите, чтобы я просто поставил свой автограф? – спросил я.

– А вы не могли бы… сделать надпись моей подруге?

– Разумеется. – «Ну что, ты сам скажешь, как ее зовут, или мне придется спрашивать?..» Мне пришлось спрашивать: – Как ее зовут?

– Дженна.

– Д-Ж-Е-Н-Н-А?

– Ага.

Положив книгу на крышу машины, я нацарапал имя и одно из трех посвящений, которые обыкновенно пишу: «Дженне – пусть у вас дрожат руки и колотится сердце. Эндрю З. Томас». Закрыв книгу, я вернул ее мужчине.

– Она будет в восторге! – воскликнул тот, включая передачу. – Огромное вам спасибо!

Пожав его холодную, тонкую руку, я вернулся на тротуар.

После того как «Хонда» уехала, я прошел через неухоженный двор к дому матери. Налетевший порыв ветра пощекотал мне спину. Утреннее небо было затянуто похожими на матрасы пухлыми тучами, которые в ближайшие месяцы, возможно, принесут снег. Посреди лужайки серебристый клен поднимал к пепельно-серому октябрьскому небу яркий багрянец своей листвы.

По мере того как я приближался к дому, мне все отчетливее открывалось, в каком он запущенном состоянии. Водосточные желоба, уже начинающие отходить от крыши, были переполнены опавшими листьями, а выцветшая краска на стенах шелушилась. Двор превратился в джунгли, и я подумал, что мать наверняка уволила садовника, которого я ей нанял. В последнее время она все упрямее отказывалась принимать какую-либо финансовую помощь. После успеха «Убийцы и его оружия», права на которого приобрели в Голливуде, я предложил матери купить новый дом, но она отказалась. Она не позволяла мне оплачивать ее счета, запретила купить ей новую машину или хотя бы отправить ее в морское путешествие. Я не мог сказать, было ли тут дело в ее гордости или же она просто не представляла себе, сколько я зарабатываю, но это выводило меня из себя. Мать настаивала на том, чтобы продоложать кое-как сводить концы с концами за счет ее учительской пенсии, социальных выплат и скудных крох отцовской страховки, уже практически полностью истраченной.

Поднявшись на крыльцо, я позвонил в дверь. В треснутое окно доносился голос Боба Баркера, ведущего телевизионное шоу «Точная цена». Я услышал, как мать пододвигает к двери табурет, чтобы дотянуться до глазка.

– Это я, мама, – сказал я через дверь.

– Эндрю, это ты?

– Да, мама.

Заскрежетали три запора, и дверь открылась.

– Милый мой! – Лицо матери просветлело – туча открыла солнце. – Заходи, – с улыбкой произнесла она. – Обними свою мамочку!

Я прошел в дом, и мы обнялись. В свои шестьдесят пять мать, казалось, с каждым моим приездом становилась все меньше ростом. Волосы ее начали седеть, но она по-прежнему носила их длинными, забирая в хвостик. Зеленое платье в цветочек, которое теперь стало ей велико, висело на ее высушенном теле, словно старые обои.

– Ты хорошо выглядишь, – заметила мать, изучая мою талию. – Вижу, ты избавился от «запасного колеса».

Улыбнувшись, она ткнула меня кулаком в живот. Ей не давал покоя жуткий страх, что я внезапно растолстею до шестисот фунтов и не смогу выходить из дома. Если я хоть немного набирал вес, находиться в обществе матери становилось невозможно.

– Я тебе всегда говорила, что от этих «попкиных ушек» можно избавиться без особого труда. Честное слово, ничего привлекательного в них нет. Вот что происходит, когда просиживаешь весь день дома, работая над книгой.

– Мама, у сада запущенный вид, – сказал я, проходя в гостиную и усаживаясь на диван.

Подойдя к телевизору, мать полностью убрала громкость.

– Садовник больше не приходит?

– Я его выгнала, – сказала мать, подбоченившись и закрывая собой экран. – Он брал слишком много.

– Не ты ведь ему платила.

– Мне не нужна твоя помощь, – решительно заявила мать. – И я не собираюсь спорить с тобой по этому поводу. Я выписала тебе чек на все деньги, которые ты мне дал. Перед отъездом напомни отдать его тебе.

– Я его не возьму.

– Тогда эти деньги просто пропадут.

– Мама, но сад действительно выглядит ужасно. Его нужно…

– Трава все равно скоро пожухнет и засохнет. Нет смысла заниматься ею сейчас.

Вздохнув, я откинулся на запыленную, промятую спинку дивана. Мать скрылась на кухне. В доме пахло плесенью, старым деревом и потемневшим серебром. Над кирпичным камином висела семейная фотография, сделанная в то лето, когда мы с Орсоном окончили среднюю школу. Фотографии было шестнадцать лет, и это чувствовалось. Фон выцвел, наши лица, потеряв естественный цвет, стали розовыми.

Я отчетливо помнил этот день. Мы с Орсоном поспорили из-за того, кто наденет коричневый отцовский костюм. Мы оба были одержимы им, мать бросила монетку, и выиграл я. Взбешенный Орсон наотрез отказался фотографироваться, поэтому мы с мамой отправились в фотостудию вдвоем. Я был в коричневом отцовском костюме, а мать – в бордовом платье, которое теперь на этой фотографии стало черным. Странно было смотреть на себя и на мать, стоящих вдвоем на безликом блеклом фоне. Половина семьи. Прошло шестнадцать лет, и ничего не изменилось.

Мать вернулась с кухни в гостиную со стаканом сладкого чая.

– Вот, дорогой, угощайся, – сказала она, протягивая мне холодный вспотевший стакан.

Я отпил глоток, наслаждаясь умением матери готовить лучший чай из всех, которые я когда-либо пробовал. Он обладал именно тем вкусом – не горький, не жидкий, цвета прозрачного красного дерева. Мать села в кресло-качалку и укрыла свои тощие ноги пледом. Ее толстые вены, похожие на дождевых червей, были спрятаны под колготками телесного цвета.

– Почему ты четыре месяца не навещал меня? – спросила мать.

– Я был занят, мама, – ответил я, поставив стакан на стеклянный кофейный столик у дивана. – У меня было турне в поддержку книги и много всего другого, поэтому я не мог вырваться в Северную Каролину.

– Ну, мне обидно и больно, что мой сын не может выкроить в своем плотном распорядке время на то, чтобы навестить свою мать.

– Извини, – сказал я. – Мне правда очень стыдно.

– Ты должен быть внимательнее ко мне.

– Буду. Извини.

– Прекрати твердить одно и то же! – отрезала мать. – Я тебя прощаю. – Затем, отвернувшись к телевизору, добавила: – Я купила твою книгу.

– Мама, ты могла бы и не покупать. У меня дома тридцать авторских экземпляров. Я мог бы подарить тебе один.

– Я этого не знала.

– Ты ее прочитала?

Мать нахмурилась, и я догадался, в чем дело.

– Не хочу тебя обижать, – наконец сказала она, – но она в точности такая же, как и все предыдущие. Я не дочитала даже до конца первой главы и отложила ее. Ты же знаешь, я терпеть не могу сквернословие. А этот Сиззл просто ужасен. Я не желаю читать о человеке, который поджигает людей. Не представляю, как ты мог написать такое. Все решат, будто я плохо с тобой обращалась.

– Мама, я…

– Знаю, ты пишешь то, что покупают, но из этого вовсе не следует, что мне должна нравиться твоя писанина. Мне бы хотелось, чтобы ты в следующий раз для разнообразия написал что-нибудь хорошее.

– Например? Что бы ты хотела от меня получить?

– Любовный роман, Энди. Что-нибудь со счастливым концом. Ты же знаешь, любовные романы тоже читают.

Рассмеявшись, я поднял стакан.

– Значит, по-твоему, мне нужно переключиться на любовные романы? Смею тебя заверить, мои поклонники будут просто в восторге.

– Ну а сейчас ты грубишь, – сказала мать, наблюдая за тем, как я потягиваю чай. – Тебе должно быть стыдно. Издеваешься над собственной матерью!

– Я над тобой не издеваюсь, мама. На мой взгляд, ты сказала веселую шутку.

Снова нахмурившись, мать отвернулась к телевизору. Несмотря на своенравность и раздражительность, под внешней привередливостью она оставалась до боли ранимой.

– Ты уже был на могиле отца? – помолчав, спросила мать.

– Нет. Я хотел отправиться туда вместе с тобой.

– Сегодня утром у надгробия лежали цветы. Красивый букет. Свежие. Ты точно…

– Мама, думаю, я бы не забыл, если б сегодня утром положил цветы на могилу отца.

Кратковременная память матери начинала отказывать. Вероятно, она сама отнесла цветы вчера.

– Да, я была на кладбище сегодня утром, – продолжала мать. – До того, как небо затянуло. Посидела у могилки с час, разговаривая с ним. У него прекрасное место, под той магнолией.

– Да.

Глядя на вытертый ковер под ногами, на покосившийся обеденный стол, на первую дверь в коридоре, ведущую в подвал, я почувствовал, как мы вчетвером двигаемся по этому мертвому пространству, населенному призраками… почувствовал присутствие отца и Орсона так же явственно, как чувствовал присутствие матери, во плоти сидящей предо мной. Как это ни странно, на меня повлиял запах подгорелого тоста. Моя мать любит поджаренный до корочки хлеб, и хотя аромату ее сгоревшего завтрака было уже несколько часов, он превратил этот обветшавший дом в мой родной дом, на три неумолимых секунды снова сделал меня маленьким мальчиком.

– Мама… – начал было я и едва не произнес имя брата.

Оно висело у меня на кончике языка. Мне захотелось напомнить матери, что когда-то мы были беззаботными детьми, игравшими здесь.

Мать оторвала взгляд от работающего без звука телевизора.

Но я не стал ничего говорить. Мать выбросила Орсона из своих мыслей. Когда я раньше необдуманно заводил о нем речь, она тотчас же умолкала. Ее сразило то, что Орсон ушел, тринадцать лет назад разорвав все связи с семьей. Первоначально она справлялась с болью, отрицая сам факт, что он был ее сыном. Теперь, по прошествии многих лет, – что он вообще появился на свет.

– Это я так, извини, – сказал я, и мать отвернулась к телевизору.

Тогда я нашел воспоминание для себя самого. Нам с Орсоном по одиннадцать лет, мы в лесу. Дело происходит летом, деревья в листве. Мы находим старую брезентовую палатку, сырую, покрытую плесенью, но нам она очень нравится. Мы выметаем из нее опавшие листья и превращаем в свою тайную крепость, где играем каждый день, даже под дождем. Поскольку мы ничего не говорим о ней соседским ребятам, палатка принадлежит нам одним, мы тайком убегаем из дома по ночам и остаемся там со спальными мешками и фонариками, охотимся на светлячков до самого утра. На рассвете бегом возвращаемся домой и забираемся в свои постели до того, как просыпаются мама и папа. Они нас так и не поймали, и к концу лета у нас накопилась уже большая стеклянная банка пленников – люцифериновый ночной светильник на тумбочке с игрушками между нашими кроватями…

Мы с мамой смотрели на алчных участников телешоу до самого полудня. Своим воспоминанием я с нею не поделился.

– Эндрю, – сказала мать, когда передача закончилась, – на улице все еще холодно?

– Холодно, – подтвердил я, – и ветрено.

– Ты не прогуляешься со мной? Деревья такие прекрасные!

– С удовольствием.

Пока мать ходила в спальню за пальто, я встал и прошел через гостиную к задней двери. Открыв ее, шагнул на крыльцо. Зеленая краска облупилась, доски покрыты скользкой шелухой.

Мой взгляд прошелся по заросшему саду, остановившись на упавших качелях, которые с нашей помощью установил отец. Сейчас он был бы недоволен тем, как я отношусь к его вдове. «Но она ведь чертовски упрямая, и ты это прекрасно знаешь. Ты знал это лучше кого бы то ни было…» Облокотившись на перила, я устремил взор на тридцать ярдов дальше сада, на лес, резко начинающийся прямо там, где заканчивалась трава.

У меня внутри что-то перевернулось. Казалось, я видел окружающий мир как фотонегатив – в черно-белых тонах, двое мальчишек пробираются сквозь чащу к чему-то такому, что я не мог разглядеть. Меня озарил мимолетный образ – тлеющий кончик сигареты в глубине тоннеля. В лесу – у меня в голове присутствовало нечто таинственное, и оно не давало мне покоя.

Я не мог избавиться от ощущения, что забыл что-то важное.

Глава 17

Дом матери я покинул с наступлением сумерек, и на протяжении сорока миль проселочных дорог между Уинстоном-Салемом и моим домом на берегу озера неподалеку от Дэвидсона я думал о Карен. Как правило, при малейшей искорке воспоминаний я выбрасываю ее из своих мыслей, однако сегодня я позволил ей остаться и, глядя на знакомую дорогу, петляющую среди рощ и небольших пастбищ, мысленно представлял, что она сидит в машине рядом со мной.

«Мы едем домой в уютном молчании, а через час уже входим вместе в мой дом. Ты бросаешь свой плащ на скамью перед роялем, а я, направляясь на кухню за бутылкой вина, встречаюсь с тобой взглядом и понимаю, что сегодня тебе совсем не до вина. Поэтому мы без музыки, без свечей, без того, чтобы освежиться, поднимаемся наверх в спальню и занимаемся любовью, после чего засыпаем, пробуждаемся, снова занимаемся любовью и снова засыпаем. Я просыпаюсь посреди ночи, чувствую рядом с собой твое дыхание и улыбаюсь при мысли о том, чтобы приготовить нам завтрак. Утром ты просто великолепна, мы сидим в халатах на крыльце и пьем кофе, наслаждаясь мерцающей на солнце водной гладью…»

Я разговаривал вслух, обращаясь к пустому сиденью, а до Дэвидсона по-прежнему оставалось пятнадцать миль.

Последним, что я слышал о Карен, было то, что она живет в Бостоне с каким-то юристом патентного бюро. На Рождество они должны были сыграть свадьбу на Бермудах… Энди, попробуй вот что: примерно в половине девятого вечера ты отопрешь входную дверь, войдешь в дом и направишься прямиком в постель. Один. Тебе даже не захочется выпить.

* * *

Я проснулся под раздирающие слух вопли стереокомплекса в гостиной на первом этаже. Из динамиков по всему дому разносился блюз Майлса Дэвиса. Времени было два часа ночи. Я неподвижно лежал под одеялом в полной темноте и размышлял: в доме кто-то есть. Если зажечь свет, окажется, что неизвестный стоит в ногах кровати, и как только ты шевельнешься, он поймет, что ты проснулся, и убьет тебя. Господи, пожалуйста, пусть это будет скачок напряжения в сети или сбой цифровой техники. Но у меня нет записей Майлса Дэвиса.

От оглушительной музыки дребезжали стекла в окнах. Протянув левую руку к ночному столику, я выдвинул ящик, готовый к тому, что в любой момент вспыхнет ослепительный свет, после чего нахлынет немыслимая боль. Моя рука нащупала новый пистолет, миниатюрный «Глок» калибра.40. Я не смог вспомнить, дослал ли патрон в патронник, поэтому оттянул затвор и ощутил в отверстии эжектора тупой наконечник пули, готовой отправиться в цель.

В течение двух минут я лежал в кровати, давая глазам привыкнуть к темноте. Затем, прищурившись, чтобы неизвестный не увидел белки моих глаз, осмотрел комнату: на первый взгляд, в ней находился только один человек – я сам. Если только неизвестный не прячется в шкафу. Перекатившись на край кровати, я взял телефон, чтобы позвонить по 911. Из трубки мне в ухо ударил Дэвис. О господи!

Скинув ноги на ковер, я бесшумно направился к двери, размышляя: не надо спускаться вниз. Орсон может прятаться где угодно. Я знаю, что это он. Пожалуйста, пусть это будет сон.

Галерея второго этажа, в конце которой находилась моя спальня, проходила вдоль всей гостиной. В дверях я остановился и осторожно выглянул в пустой холл. Слишком темно, чтобы разглядеть что-либо в гостиной внизу. И все же я заметил рядом с лестницей красные и зеленые лампочки стереокомплекса. За высокими окнами гостиной виднелись лес, озеро и одинокий голубой огонек в конце причала Уолтера. Возможно, сегодня я умру.

Положив палец на выключатель, я долго не мог решить, включать или нет свет в галерее. Возможно, ночной гость еще не знает, что я встал. Я не хотел его предупреждать.

С правой стороны галереи были три открытые двери, ведущие в погруженные в темноту комнаты, слева проходили дубовые перила. Мое сердце стучало словно кузнечный молот. Надо добраться до лестницы. Я пробежал по галерее под звуки «И что теперь?», заглушившие мои шаги. Присев на корточки наверху лестницы, чувствуя, как леденящий пот жжет мои глаза, всмотрелся сквозь балюстраду в просторную гостиную: диван, рояль, бар, камин, – неясные косые силуэты в тенях внизу. К тому же оставались такие места, куда я не мог заглянуть: кухня, прихожая, мой кабинет. Незваный посетитель мог быть где угодно. Пытаясь совладать с приливами истерической дрожи, такой сильной, что я убрал указательный палец со спускового крючка «Глока», я рассуждал: он делает это ради страха, который испытывает другой человек. Вот что доставляет ему наслаждение.

На смену ужасу пришла ярость. Выпрямившись во весь рост, я сбежал вниз по лестнице и ворвался в гостиную.

– Орсон! – крикнул я, перекрывая музыку. – Разве я боюсь? ВЫХОДИ!

Подойдя к стереокомплексу, я его выключил. Оглушающая тишина поглотила меня, поэтому я включил лампу рядом с комплексом, и ее теплый, мягкий свет успокоил мое сердце. Я вслушивался, всматривался, но ничего не видел и ничего не слышал. Сделав пять глубоких вдохов и выдохов, я прислонился к стене, чтобы обуять возрождающийся страх. Пройти через кухню на веранду. Уйти отсюда. Быть может, Орсон просто издевается надо мной. Быть может, его здесь уже нет.

Направившись к задней двери, я наткнулся на что-то в алькове между кухней и гостиной. Путь мне преградил стеклянный кофейный столик, на котором лежала неподписанная видеокассета. Взяв ее, я оглянулся через плечо на коридор наверху и на прихожую. По-прежнему никакого движения. Я хотел обыскать свой кабинет и три гостевые комнаты наверху, но мне не хватало хладнокровия для того, чтобы расхаживать по собственному дому, сознавая, что где-то в укромном закутке прячется Орсон, ждущий, когда я опрометчиво подойду близко.

Вернувшись к стереокомплексу, я вставил видеокассету в магнитофон, включил телевизор и сел на диван так, чтобы видеть экран и в то же время держать в поле зрения почти всю гостиную.

Экран синий, затем черный. В нижнем правом углу появились время и дата: 30–10–96, 11.08. То есть сегодня. Нет, теперь уже вчера.

Я услышал голос, потом два голоса, таких тихих и неясных, что мне пришлось прибавить звук.

«Подписать ее?»… «А вы подпишете?»… «С удовольствием»… «У вас есть ручка?»… «Проклятье, я… хотя подождите»… «Вы хотите, чтобы я просто поставил свой автограф?»… «А вы не могли бы… сделать надпись моей подруге?»… «Разумеется»… «Как ее зовут?»… «Дженна»… «Д-Ж-Е-Н-Н-А?»… «Ага»… «Она будет в восторге! Огромное вам спасибо!»

Экран по-прежнему остается темным, телевизор вибрирует шумом автомобильного двигателя, и наконец появляется первый кадр, снятый через заднее стекло едущей машины: на удалении нескольких сотен футов я, поднимающийся на крыльцо дома матери. Экран гаснет, звук умолкает.

По-прежнему 30–10–96, только время теперь 11.55. Медленно появляется изображение, камера снимает панораму погруженной в полумрак комнаты. О господи! Бетонные стены и пол. Местонахождение этого маленького помещения без окон выдают предметы: два красных велосипеда, старый батут, искусственная белая елка, горы картонных коробок и несколько полок с грампластинками – это погреб в доме матери.

Камера задерживается на четырнадцати ступенях, ведущих наверх, после чего изображение начинает тошнотворно дергаться в такт шагам Орсона, поднимающегося по лестнице. Со скрипом открывается дверь в коридор, камера показывает крупным планом мое лицо: я молча сижу на диване в гостиной и смотрю телевизор с выключенным звуком. «Такой прилежный сын, навещает свою мать», – шепчет Орсон. После чего закрывает дверь и на цыпочках спускается по лестнице.

Поставив видеокамеру на стопку отцовских грампластинок, он садится перед ней на корточки – теперь лестница у него за спиной, – и изображение гаснет.

Новая картинка показывает ту же сцену в погребе: 30–10–96, 19.25. Орсон склоняется к объективу и шепчет: «Энди, ты только что ушел». Он улыбается. На нем рабочий комбинезон, хотя при тусклом освещении цвет я различить не могу. «Энди, я не хочу тебя напрасно беспокоить, – продолжает шепотом Орсон. – Эта слежка за тобой – явление временное. На самом деле сейчас, когда ты смотришь вот это у себя в гостиной около двух часов ночи, я уже за многие сотни миль от тебя, направляюсь в столицу нашей великой страны. А когда закончу там свои дела, на долгое время смешаюсь с безликими массами».

Орсон дважды чихает.

«Потому что ты не можешь держать язык за зубами. Я подумываю о том, чтобы попросить одного моего друга нанести визит Уолтеру и его очаровательной семье. Это тебя расстроит? Кажется, ты уже встречался с Лютером. – Орсон улыбается. – Он просто прелесть. – Он достает из кармана кусок гибкой проволоки. – Через минуту до тебя дойдет, что все это есть на кассете. Да, все это было у тебя на кассете. Помни это. Итак, начнем? – Орсон берет камеру в руки и начинает подниматься по лестнице, нашептывая: – Ярость, которую ты сейчас испытаешь, Энди, освободит тебя. Думай об этом в таком ключе. О, и последнее – не забудь завтра посмотреть выпуск новостей».

Он открывает дверь в коридор. Где-то в доме напевает моя мать. Орсон хлопает дверью, открывает ее и снова хлопает, после чего быстро сбегает вниз по ступенькам. Опять установив видеокамеру на стопку грампластинок, уходит из кадра, скрывается в полумраке, среди бесчисленных коробок. Теперь мне видны только лестница и небольшой участок голой бетонной стены.

Тишина. Наверху лестницы открывается дверь.

– Эндрю, ты вернулся?

Голос матери наполняет погреб, и я начинаю дрожать, моя голова непроизвольно трясется взад и вперед. Спустившись на пять ступенек, мать останавливается, и теперь мне уже видны ее ноги. Я непрерывно бормочу: «Нет!» – словно это способно заставить мать подняться обратно.

– Эндрю! – снова окликает она.

Ответа нет. Спустившись еще на три ступеньки, мать наклоняется, чтобы заглянуть в погреб. Несколько секунд она изучает горы хлама, после чего выпрямляется и начинает подниматься вверх. Но мать останавливается, не дойдя до двери, снова спускается туда, где уже была, и смотрит прямо в объектив видеокамеры. Я вижу у нее на лице недоумение, однако страха пока что нет.

Мать осторожно спускается до самого конца лестницы и останавливается прямо перед камерой. Она по-прежнему в том зеленом платье, но теперь ее седые волосы распущены. Она с любопытством заглядывает в объектив, удивленно наморщив лоб.

– Мам, привет! – кричит Орсон.

Мать смотрит куда-то за камеру. Страх у нее на лице убивает меня, она пронзительно вскрикивает и бежит к лестнице, задев камеру и роняя ее на бетонный пол.

После того как экран снова погас, я пять секунд сидел в полном оцепенении. Орсон не убил нашу мать. Он… Я почувствовал запах «Виндекса». Твердый металлический предмет ударил меня по затылку.

* * *

Лежа на спине рядом с диваном и уставившись в окно, я увидел, что до рассвета осталось всего несколько часов – багрово-лазурная полоска на горизонте уже начинала пожирать мрак. С трудом поднявшись на ноги, я ощутил безжалостную пульсирующую боль в затылке.

Телевизор продолжал работать. Опустившись на корточки, я нажал на видеомагнитофоне кнопку извлечения, но кассету уже вытащили.

Сходив на кухню и положив трубку на телефон, я поднялся по лестнице в свою спальню. Убрав «Глок» в ящик ночного столика, лег на кровать поверх одеяла, готовясь к тому, что меня захлестнет цунами отчаяния. Закрыв глаза, постарался расплакаться, однако боль была слишком сильной, слишком невыносимой. Неужели это был новый кошмарный сон? Быть может, во сне я спустился вниз и обо что-то ударился головой? И мне приснился этот гребаный бред? Такое возможно. Нужно держаться за это. Мама спит. Можно прямо сейчас позвонить и разбудить ее. Она ответит на звонок и отругает меня за бесцеремонность. Но она снимет трубку, а только это и имеет значение.

В темноте я взял телефон и набрал номер матери.

В трубке послышались бесконечные длинные гудки.