Текст книги "Кукла"

– Ну… уж сразу и роман! Она с ним флиртовала, он был ее… предметом, что ли…

– Предметом? Вот оно что! Итак, если она питала пристрастие к Старскому, зачем вышла за барона?

– Да потому, что он ее на коленях молил… грозился покончить самоубийством…

– Простите, пожалуйста… Разве он молил ее только о том, чтобы она соблаговолила принять его имя и состояние? Может быть, также и о том, чтобы она не питала пристрастия к другим мужчинам?

– А вы, мужчины?.. Что вы себе позволяете до свадьбы и после свадьбы?.. Значит, и женщина…

– Видите ли, сударыня, нам с детства внушают, что мы грубые животные, и единственное, что может очеловечить нас, это любовь к женщине, которая своим благородством, чистотою и верностью удерживает мир от полного озверения. Ну, мы и верим в это благородство, чистоту и так далее, боготворим ее, преклоняемся перед ней…

– И правильно делаете, потому что сами вы куда хуже женщин.

– Мы признаем это и на тысячи ладов твердим, что, хотя мужчина и создает цивилизацию, – только женщина может ее одухотворить и придать ей возвышенный характер… Но если женщины примутся подражать нам в смысле животных проявлений натуры, то чем же они будут нас превосходить? А главное – за что нам боготворить их?

– За любовь.

– Не спорю, прекрасная вещь. Но если пан Старский получает любовь только за прекрасные глаза и усики, то с какой стати кто-то другой должен платить за нее своим именем, состоянием и свободой?

– Я перестаю понимать вас, – сказала Вонсовская. – Признаете вы, что женщина равна мужчине, или нет?

– В конечном счете – равна, в частностях – нет. По уму и трудоспособности средняя женщина стоит ниже мужчины, а нравственностью и чуствами якобы настолько его превосходит, что это уравновешивает создавшееся неравенство. По крайней мере так нам постоянно твердят, мы в это верим и, несмотря на множество проявлений женской неполноценности, ставим их выше себя… Но поскольку баронесса попрала достоинства своего пола, – а что это так, мы все можем засвидетельствовать, – нечего удивляться, что она лишилась и своих привилегий. Муж порвал с нею, как с нечестным компаньоном.

– Да ведь барон – немощный старец!

– Зачем же она вышла за него, зачем слушала его любовные признания?

– Так вы не понимаете, что иногда женщина бывает вынуждена продаться? – спросила Вонсовская, меняясь в лице.

– Понимаю, сударыня, потому что… и я когда-то продался, только не ради богатства, а из крайней нужды.

– И что же?

– Прежде всего, жена не обольщалась насчет моей невинности, а я не клялся ей в любви. Мужем я был прескверным, но раз уж продался, то считал своим долгом быть добросовестнейшим приказчиком и преданнейшим слугой. Я ходил с нею в костелы, концерты и театры, развлекал ее гостей и фактически утроил доходы с ее магазина.

– И у вас не было любовниц?

– Нет, сударыня. Я так горько переживал свое рабство, что просто не смел смотреть на других женщин. Итак, согласитесь, что я имею право строго осудить баронессу, которая, продаваясь, знала, что у нее покупают… не рабочую силу.

– Какая гадость! – прошептала Вонсовская, глядя в землю.

– Да, сударыня. Торговать живым товаром чрезвычайно гадко, а еще гаже торговать самим собой. Но верх бесстыдства – заключая подобную сделку, стараться смошенничать. В таких случаях, если поймают с поличным, последствия всегда неприятны для того, кто попадается.

Оба некоторое время молчали. Вонсовская нервничала, Вокульский был мрачен.

– Нет!.. – вдруг воскликнула она. – Я добьюсь-таки от вас последнего слова!

– Насчет чего?

– Насчет разных вопросов, на которые вы дадите мне простой и ясный ответ.

– Что это, экзамен?

– Вроде того.

– Я вас слушаю.

По-видимому, она не решалась начать; наконец пересилила себя и спросила:

– Итак, вы настаиваете на том, что барон имел право бросить и опозорить женщину?

– Которая обманула его? Да, имел.

– Что вы называете обманом?

– То, что она принимала преклонение барона, несмотря на то что Старский был ее предметом, как вы выражаетесь.

Вонсовская закусила губку.

– А у барона не было подобных предметов?

– Наверное, были всякий раз, когда подвертывался случай и приходила охота, – ответил Вокульский. – Но барон не разыгрывал невинности, не называл себя образцом нравственной чистоты и не претендовал по этому поводу на всеобщее уважение… Если бы барон покорил чье-нибудь сердце, уверяя, что никогда не имел любовниц, а в действительности имел их, он тоже был бы обманщиком. Правда, кажется, не это беспокоило его невесту.

Вонсовская усмехнулась.

– Вы просто великолепны… Какая же женщина станет уверять вас, что у нее не было любовников?

– Ах, значит, и у вас были?

– Милостивый государь! – вспыхнула вдова, срываясь с места. Однако тут же сдержалась и холодно произнесла: – Я попрошу вас несколько осмотрительнее выбирать свои аргументы.

– Почему же? Ведь у нас с вами равные права, а я ничуть не обижусь, если вы спросите, сколько у меня было любовниц.

– И не подумаю любопытствовать.

Она принялась ходить по гостиной. Вокульский кипел от гнева, но держал себя в руках.

– Да, признаюсь, – снова заговорила она, – что я не свободна от предрассудков. Но ведь я только женщина, у меня даже мозг легче, как утверждают ваши антропологи; вдобавок надо мной довлеет положение в свете, дурные привычки и многое другое. Однако, если бы я была рассудительным мужчиной, как вы, и верила в прогресс, как вы, я бы сумела освободиться от этих наносных влияний и по крайней мере признать, что рано или поздно женщины должны быть уравнены с мужчинами.

– То есть в смысле вышеупомянутых пристрастий?

– То есть… то есть… – передразнила она. – Об этом-то я и говорю…

– О… зачем же дожидаться сомнительных результатов прогресса? И сейчас уже многие женщины в этом смысле сравнялись с мужчинами. Они образуют весьма влиятельную организацию и именуются кокотками… Но странное дело: пользуясь успехом у мужчин, дамы эти отнюдь не могут похвалиться расположением женщин…

– С вами невозможно разговаривать, пан Вокульский, – пыталась урезонить его вдовушка.

– Невозможно разговаривать насчет равноправия женщин?

У Вонсовской загорелись глаза и кровь прилила к лицу. Она бросилась в кресло и, стукнув рукой по столу, крикнула:

– Хорошо же! Не испугаюсь я вашего цинизма и буду разговаривать даже о кокотках… Знайте же, только самые низкие люди способны сравнивать дам, которые продаются за деньги, с порядочными и благородными женщинами, которые отдаются из любви…

– Продолжая разыгрывать невинность?

– Пусть даже так…

– И, обманывая одного за другим простаков, которые в нее верят…

– А что им сделается от такого обмана? – спросила она, дерзко глядя ему в глаза.

Вокульский стиснул зубы, но овладел собою и спокойно продолжал:

– Как вы полагаете, сударыня, что сказали бы мои компаньоны, если б капитал мой составлял не шестьсот тысяч рублей, как они считали, а всего шесть тысяч, и я, зная об этих слухах, не опровергал бы их?.. Ведь разница всего только в двух нулях…

– Денежные вопросы тут ни при чем, – перебила его Вонсовская.

– Отлично. Что сказали бы вы обо мне сами, сударыня, если б я, допустим, назывался не Вокульский, а Волькуский и с помощью такой незначительной перестановки букв завоевал бы симпатию покойной председательши, втерся к ней в дом и там имел честь познакомиться с вами?.. Как вы назвали бы подобный способ завязывать знакомства и приобретать расположение людей?

На подвижном лице Вонсовской отразилось отвращение.

– Но что же тут общего с историей барона и его жены?

– Общее то, – отвечал Вокульский, – что нельзя присваивать себе чужие звания. В конце концов кокотка может быть существом полезным, и никто не вправе ее попрекать выбранной профессией; но кокотка, прикрывающаяся маской так называемой непорочности, – обманщица. А за это можно упрекать.

– Какая гадость! – вскипела Вонсовская. – Но пусть… Скажите мне все-таки, что теряет общество от подобной мистификации?

У Вокульского зашумело в ушах.

– Иногда даже выигрывает. Например, когда какой-нибудь доверчивый простачок поддается безумию, именуемому идеальной любовью, бросается навстречу самым страшным опасностям и добывает состояние, чтобы сложить его к ногам своего идеала. Но иногда и теряет, когда, например, такой безумец, разоблачив мистификацию, сломлен настолько, что становится ни к чему не способным… или… не распорядившись капиталом, бросается… то есть стреляется с паном Старским, который ему попадает в ребра… Итак, сударыня, потери общества: одно разбитое счастье, один свихнувшийся ум, а может быть, и человек, который мог что-нибудь совершить…

– Этот человек сам виноват…

– Вы правы: был бы виноват, если бы не спохватился и не поступил, как барон, то есть не покончил со своим постыдным ослеплением…

– Короче говоря, мужчины не откажутся добровольно от своих варварских привилегий?

– То есть не признают женской привилегии на притворство.

– Но отвергать соглашение – значит начинать войну, – запальчиво заявила вдова.

– Войну? – смеясь, повторил Вокульский.

– Да, войну, и победит в ней тот, кто окажется сильнее… А кто из нас сильнее, мы еще увидим! – вскричала она, потрясая кулачком.

В эту минуту произошло нечто неожиданное. Вокульский схватил обе руки Вонсовской и сжал их тремя пальцами своей руки.

– Что это такое? – спросила она, бледнея.

– Померяемся силами.

– Ну… довольно шутить…

– Нет, сударыня, я не шучу… Я только скромно доказываю, что с вами, представительницей воинствующей стороны, я могу сделать все, что мне угодно. Верно или нет?

– Пустите меня! – крикнула она, вырываясь. – Я позову слуг…

Вокульский выпустил ее руки.

– Ах, значит, дамы будут с нами воевать, прибегая к помощи слуг? Интересно, какой платы потребуют эти союзники и позволят ли вам нарушать обязательства?

Вонсовская пристально посмотрела на него – сначала с некоторым беспокойством, затем с негодованием и, наконец, пожала плечами.

– Знаете, что мне пришло в голову?

– Что я сошел с ума?

– Приблизительно так.

– В обществе столь очаровательной женщины и за таким спором это было бы совершенно естественно.

– Ах, какой пошлый комплимент! – поморщилась она. – Во всяком случае, должна признать, что вы мне почти понравились… Почти. Но вы не выдержали роли, отпустили меня, и я разочаровалась…

– О, меня хватило бы на то, чтобы не выпустить вас.

– А меня хватило бы на то, чтобы позвать слуг…

– А я, вы уж простите, сударыня, заткнул бы вам рот…

– Что?.. что?..

– То, что вы слышали.

Вонсовская опять изумилась.

– Знаете, – сказала она, по-наполеоновски скрестив руки, – вы либо очень оригинальны, либо… очень плохо воспитаны.

– Я совсем не воспитан.

– Значит, действительно оригинальны, – тихо произнесла она. – Жаль, что Белла не узнала вас с этой стороны…

Вокульский остолбенел. Не потому, что услышал это имя, а потому, что почуствовал в себе разительную перемену. Панна Изабелла была ему совершенно безразлична, зато его весьма занимала пани Вонсовская.

– Следовало сразу выложить ей свои теории, как мне, – продолжала вдова,

– и между вами не произошло бы никакого недоразумения.

– Недоразумения? – переспросил Вокульский, широко раскрывая глаза.

– Ну да; насколько я знаю, она готова простить вас.

– Простить?..

– Я вижу, вы еще не совсем… оправились, – заметила она небрежным тоном, – если сами не чуствуете, как безобразно вы поступили… По сравнению с вашими эксцентричными выходками даже барон кажется человеком изысканным.

Вокульский так искренне расхохотался, что его самого это озадачило.

– Вы смеетесь? – заговорила снова Вонсовская. – Я не сержусь, так как понимаю, что означает подобный смех… Высшую степень страдания…

– Клянусь, вот уже два месяца я не чуствовал себя так свободно… Боже мой… пожалуй, даже два года! Мне кажется, все это время мой мозг омрачало какое-то страшное наваждение, а сию минуту оно рассеялось… Только теперь я почуствовал, что спасен, и спасен благодаря вам.

Голос его дрожал. Он взял обе ее руки и поцеловал их почти страстно. Вонсовской показалось, что в глазах его блеснули слезы.

– Спасен… и свободен! – повторял он.

– Послушайте, – холодно произнесла Вонсовская, отнимая руки. – Я знаю все, что произошло между вами… Вы поступили недостойно, подслушав разговор, который известен мне во всех подробностях, как и многое другое… Это был самый обыкновенный флирт…

– Ах, значит это называется флиртом! – перебил он. – Когда женщина уподобляется буфетной салфетке, которою всякий может вытирать себе пальцы и губы… так это называется флиртом? Прекрасно!

– Замолчите! – крикнула она. – Я не спорю, Белла поступила нехорошо, но… судите сами о своем поведении, когда я скажу, что она вас…

– Любит, не так ли? – подхватил Вокульский, поглаживая бороду.

– О, любит… Пока что просто жалеет… Я не хочу вдаваться в подробности, скажу лишь, что за эти два месяца я почти ежедневно встречалась с нею… что все время она только и говорила о вас и что излюбленное место ее прогулок – заславский замок… Как часто сидела она на том большом камне с надписью, как часто видела я на глазах ее слезы… А однажды она горько разрыдалась, повторяя вырезанные на камне строки:

Везде, всегда с тобой я буду вместе,

Ведь там оставил я души частицу.

Что же вы скажете?

– Что я скажу? – повторил Вокульский. – Клянусь, единственное, чего я хотел бы в эту минуту, – чтобы не сохранилось ни малейшего следа от моего знакомства с панной Ленцкой. И прежде всего – чтобы исчез злополучный камень, который приводит ее в такое умиление…

– Будь это правда, я получила бы прекрасное доказательство мужского постоянства…

– Нет, вы получили бы доказательство чудесного исцеления, – взволнованно сказал он. – Боже мой… мне кажется, что кто-то замагнетизировал меня на несколько лет, что два месяца назад меня неосторожно и неумело разбудили, и только сегодня наконец я действительно пришел в себя.

– Вы говорите серьезно?

– Разве вы не видите, как я счастлив? Я обрел самого себя, я снова принадлежу себе… Поверьте мне, это чудо, которого я совершенно не понимаю; я могу сравнить себя сейчас только с человеком, который очнулся от летаргического сна, уже лежа в гробу.

– Чему же вы это приписываете? – спросила она, потупив глаза.

– В первую очередь вам… И еще тому, что я наконец решился ясно высказать перед кем-то мысли, которые уже давно созрели во мне, только смелости не хватало в этом признаться. Панна Изабелла – женщина иной, чуждой мне породы, и только какое-то помрачение ума могло приковать меня к ней.

– И что же вы сделаете после столь интересного открытия?

– Не знаю.

– Может быть, вы уже встретили женщину своей породы?

– Может быть.

– Это, наверное, та… пани Ста… Ста…

– Ставская? Нет. Скорее вы.

Вонсовская поднялась с надменным видом.

– Понимаю, – сказал Вокульский. – Мне следует уйти?

– Как считаете нужным.

– И мы не поедем вместе в деревню?

– О, это уж наверное… Впрочем… я не запрещаю вам приехать туда… У меня, вероятно, будет Белла…

– В таком случае, я не приеду.

– Я не говорю, что она обязательно будет.

– И я застану вас одну?

– Возможно.

– И мы будем беседовать, как сегодня?.. И ездить верхом, как тогда?..

– И между нами действительно начнется война.

– Предупреждаю, я ее выиграю.

– В самом деле? И, может быть, сделаете меня своей рабыней?

– Да. Сначала я докажу вам, что умею властвовать, а потом на коленях вымолю у вас позволения стать вашим рабом…

Вонсовская повернулась и вышла. В дверях она на минутку остановилась и, слегка кивнув, бросила:

– До свидания… в деревне!..

Вокульский ушел от нее словно пьяный. Уже шагая по улице, он пробормотал:

– Ну конечно, я одурел.

Обернувшись, он заметил, что Вонсовская смотрит ему вслед из-за занавески.

«Черт побери! – подумал он. – Не попался ли я снова в историю?»

По дороге домой Вокульский все время раздумывал о происшедшей в нем перемене.

Он словно выкарабкался на свет из бездны, где царили мрак и безумие. Кровь быстрее струилась в его жилах, он глубже дышал, мысли текли с необычайной свободой, он ощущал во всем теле какую-то бодрость, а в сердце невыразимый покой.

Его уже не раздражала сумятица улицы, радовал вид толпы. Небо как будто посинело, дома посветлели, и даже пыль, пронизанная солнечным светом, была прекрасна.

Но всего приятнее было глядеть на молодых женщин, на их гибкие движения, улыбающиеся губы и манящие глаза. Две или три посмотрели ему прямо в лицо, ласково и кокетливо. У Вокульского заколотилось сердце, и словно горячий ток пробежал с головы до ног.

«Прелестны…» – подумал он.

Но тут же вспомнил Вонсовскую и должен был признать, что она красивее всех этих прелестных женщин, а главное – соблазнительнее. Как сложена, какая чудесная линия ноги, а цвет лица, а глаза – бархатистые и искрящиеся, как бриллианты… Он готов был поклясться, что ощущает запах ее кожи, слышит ее нервный смешок, и в голове у него зашумело при одной мысли о прикосновении к ней.

– Вот, должно быть, бешеный темперамент… – прошептал он. – Искусал бы ее…

Образ Вонсовской неотступно преследовал его и дразнил, и вдруг он подумал – не пойти ли к ней опять сегодня вечером?

«Ведь она приглашала меня обедать и ужинать, – убеждал он себя, чуствуя, как в нем закипает кровь. – Выгонит? А к чему бы ей было кокетничать? Что я не противен ей, знаю давно; во мне же она возбуждает желание, а это, ей-богу, многого стоит…»

Мимо него прошла какая-то шатенка с глазами, как фиалки, и детским личиком, и Вокульский с изумлением заметил, что она ему тоже нравится.

В нескольких шагах от своего дома он услышал окрик:

– Эй! Эй! Стах!

Вокульский оглянулся и увидел под навесом кафе доктора Шумана. Бросив недоеденное мороженое, он швырнул на столик серебряную монету и подбежал к Вокульскому.

– Я к тебе, – сказал Шуман, взяв его под руку. – Знаешь, давно уже ты не выглядел таким молодцом. Бьюсь об заклад, ты еще вернешься в Общество и разгонишь этих паршивцев… Ну и лицо!.. Ну и взгляд!.. Наконец-то я узнаю прежнего Стаха!

Они вошли в подъезд, поднялись по лестнице и постучали в квартиру Вокульского.

– А я было испугался, что мне угрожает новая болезнь… – рассмеялся Вокульский. – Хочешь сигару?

– Какая болезнь?

– Представь себе, вот уже час, как на меня неотразимо действуют женщины… Мне просто страшно…

Шуман расхохотался во все горло.

– Вот чудак!.. Вместо того чтобы устроить обед по случаю такой радости, он боится… А что ж, по-твоему, ты был здоров, когда с ума сходил по одной женщине? Ты здоров сейчас, когда тебе нравятся все, и теперь первым делом тебе надо добиваться взаимности той, которая влечет тебя больше других.

– Легко сказать! А если это великосветская дама?

– Тем лучше… тем лучше… Великосветские дамы куда аппетитнее горничных. Женственность очень выигрывает от интеллигентности, а главное – от неприступного вида. Какие величавые позы ты увидишь, какие услышишь возвышенные речи… Ах, поверь мне, это в три раза интереснее.

По лицу Вокульского скользнула тень.

– Ого-го! – воскликнул Шуман. – Вот я уже вижу за тобою длинное ухо того святого, на котором Иисус въехал в Иерусалим. Ну, чего тебя передернуло? Обязательно ухаживай за великосветскими дамами, плебеи возбуждают их любопытство.

В передней раздался звонок, и вошел Охоцкий. Взглянув на разгорячившегося доктора, он спросил:

– Я вам не помешал?

– Нет, – ответил Шуман, – вы можете даже помочь. Я как раз советую Стаху лечиться новым романом, только… не идеальным. Хватит с него идеалов…

– А знаете, этот урок и я охотно послушаю, – сказал Охоцкий, закуривая предложенную сигару.

– Вздор! – проворчал Вокульский.

– Ничуть не вздор, – упирался Шуман. – Человек с твоим состоянием может быть совершенно счастлив, ибо для разумного счастья требуется: каждый день есть новые блюда и надевать чистое белье, а каждый квартал переезжать на новое место и менять любовниц.

– Женщин не хватит, – заметил Охоцкий.

– Предоставьте это женщинам, они уж постараются, чтобы их хватило, – язвительно возразил доктор. – Ведь той же диеты придерживаются и женщины…

– Ежеквартальной диеты? – переспросил Охоцкий.

– Разумеется. Чем же они хуже нас?

– Однако не так уж заманчиво оказаться на десятом или двадцатом квартале.

– Предрассудок… предрассудок… – махнул рукой Шуман. – Вы и не заметите ничего и не догадаетесь, особенно если вас уверят, что вы всего второй или четвертый, да еще именно тот, долгожданный, по-настоящему любимый.

– Ты не заходил к Жецкому? – неожиданно спросил Вокульский.

– Ну, ему-то уж я не стану прописывать любовь, – ответил доктор. – Старик совсем расклеился…

– Действительно, он плохо выглядит, – подтвердил Охоцкий.

Разговор перешел на состояние здоровья Жецкого, потом на политику; наконец Шуман попрощался и ушел.

– Отчаянный циник! – проворчал Охоцкий.

– Он недолюбливает женщин, – объяснил Вокульский, – а кроме того, бывают у него дни, когда ему особенно горько, и тогда он несет всякую ересь.

– Иногда не лишенную оснований, – прибавил Охоцкий. – Но как же кстати пришлись его наставления… Как раз за час до этого у меня был серьезный разговор с теткой, которая упорно убеждала меня жениться и уверяла, будто ничто так не облагораживает человека, как любовь порядочной женщины…

– Шуман советовал мне, а не вам.

– О вас-то я и раздумывал, слушая его рассуждения. Воображаю, как бы вы себя почуствовали, меняя каждый квартал любовниц, если б когда-нибудь к вам явились все те, кто сейчас работает ради ваших прибылей, и спросили: «Чем воздаешь ты нам за наши труды, за нашу нужду и недолголетнюю жизнь, часть которой ты забираешь у нас?.. Трудом ли своим, советом или примером?..»

– Кто же работает сейчас ради моих прибылей? – спросил Вокульский. – Я устранился от дел и обращаю свой капитал в ценные бумаги.

– Если в закладные на поместья, так ведь проценты по ним оплачены трудом батраков, а если в какие-нибудь акции, то опять-таки дивиденды по ним покрывают железнодорожники, рабочие сахарных заводов, ткацких и всяких других фабрик.

Лицо Вокульского омрачилось.

– Позвольте, почему я должен думать об этом? – спросил он. – Тысячи людей стригут купоны и не задаются подобными вопросами.

– Вот еще! – буркнул Охоцкий. – Вы другое дело… У меня всего-то полторы тысячи годового дохода, однако мне частенько приходит в голову, что на эту сумму могут прожить трое-четверо и что кто-то отдает мне часть своих жизненных благ или вынужден еще больше ограничивать свои и без того ограниченные потребности…

Вокульский прошелся по комнате.

– Когда вы уезжаете за границу? – вдруг спросил он.

– Этого я тоже не знаю, – уныло ответил Охоцкий. – Мой должник вернет мне деньги не ранее чем через год. Он расплатится со мною, только когда получит новый заем, а теперь это дело нелегкое.

– Он платит вам высокие проценты?

– Семь.

– А репутация у него солидная?

– Его ипотека на первом месте после кредитного товарищества.

– Если я дам вам деньги и приму на себя ваши права, вы поедете за границу?

– Сию же минуту! – вскричал Охоцкий, срываясь с места. – Что я тут высижу? Еще, чего доброго, с отчаяния женюсь на богатой, а потом буду жить по рецепту Шумана.

Вокульский задумался.

– Что же плохого в женитьбе? – негромко спросил он.

– Ох, увольте!.. Бедную жену мне не прокормить, богатая вовлечет меня в сибаритство, и любая станет могильщицей для моих планов. Мне нужна особенная жена, которая захотела бы работать вместе со мною в лаборатории; а где такую найдешь?

Охоцкий, по-видимому, расстроился и собрался уходить.

– Итак, голубчик, – сказал Вокульский на прощанье, – насчет вашего капитала мы еще потолкуем. Я готов дать вам наличные.

– Как хотите… Просить об этом я не – смею, но буду весьма признателен.

– Когда вы едете в Заславек?

– Завтра, потому и зашел проститься.

– Значит, дело сделано, – закончил Вокульский, обнимая его. – В октябре вы можете получить деньги.

После ухода Охоцкого Вокульский лег спать. В этот день он испытал столько сильных и противоречивых впечатлений, что ему трудно было в них разобраться. Ему казалось, что с момента разрыва с панной Изабеллой он взбирался все выше и выше по страшной круче, нависшей над бездной, и лишь сегодня достиг перевала и ступил на противоположный склон, где ему открылись еще неясные, но совсем новые горизонты.

Долго еще перед глазами его роем носились женские образы, а всего чаще пани Вонсовская; то вдруг являлись ему толпы батраков и рабочих, которые спрашивали его, что дал он им взамен своих прибылей.

Наконец он крепко уснул.

Проснулся он в шесть утра, и первым впечатлением его было чуство свободы и бодрости.

Правда, вставать не хотелось, но ничто не мучило его и он не думал о панне Изабелле. То есть думал, но мог и не думать; во всяком случае, воспоминание о ней уже не терзало его, как бывало прежде.

Полное исчезновение боли даже несколько встревожило его.

«Уж не чудится ли мне?» – подумал он и стал припоминать весь вчерашний день. Память и логика не изменили ему.

– Может быть, ко мне вернулась и воля? – прошептал он.

Для проверки он решил через пять минут встать, затем выкупаться, одеться и тотчас отправиться на прогулку в Лазенки. Следя за минутной стрелкой, он с тревогой спрашивал себя: «А вдруг меня даже на это не хватит?..»

Стрелка отмерила пять минут, и Вокульский встал – неторопливо, но без колебаний. Он сам напустил воды в ванну, выкупался, вытерся, оделся и через полчаса уже шел к Лазенкам.

Его поразило, что все это время он думал не о панне Изабелле, а о Вонсовской. Несомненно, вчера что-то с ним произошло: может быть, начали работать какие-то прежде парализованные клеточки мозга? Панна Изабелла уже не была владычицей его дум.

«Какая удивительная путаница, – недоумевал он. – Панну Ленцкую вытеснила Вонсовская, а Вонсовскую может заменить любая другая. Итак, я действительно исцелился от безумия…»

Он шел вдоль пруда, равнодушно поглядывая на лодки и лебедей. Потом свернул в аллею, ведущую к оранжерее, где некогда они были вдвоем, и сказал себе… что сегодня с аппетитом позавтракает. Но, возвращаясь обратно по той же аллее, он вдруг пришел в ярость и, как рассерженный ребенок, стал затаптывать следы своих собственных ног, испытывал при этом удовольствие.

«Если бы можно было все так стереть… И тот камень, и развалины… Все!»

Он чуствовал, как в нем пробуждается непреодолимый инстинкт разрушения, и в то же время отдавал себе отчет, что это симптом болезненный. С огромным удовлетворением он заметил, что может не только спокойно думать о панне Изабелле, но даже воздавать ей должное.

«Почему, собственно, я выходил из себя? – размышлял он. – Если б не она, я бы не сколотил состояния… Если б не она и не Старский, я не поехал бы в Париж и не познакомился бы с Гейстом, а под Скерневицами не излечился бы от своей глупости… Словом, оба они меня облагодетельствовали. В сущности, мне бы следовало сосватать эту идеальную парочку или хотя бы помочь им устраивать свидания… Подумать только, на каком навозе расцветет открытие Гейста!..»

В Ботаническом саду было тихо и безлюдно. Вокульский обошел колодец и стал медленно подниматься на тенистый холм, где более года назад он впервые разговаривал с Охоцким.

Ему казалось, будто холм этот служит основанием гигантской лестницы, наверху которой ему являлась статуя таинственной богини. Она и теперь представилась его взору, и Вокульский с трепетом заметил, что облака, окутавшие ее голову, на миг рассеялись. Он увидел строгое лицо, развевающиеся волосы и проницательный львиный взгляд, устремленный на него из-под бронзового чела с выражением подавляющей мощи… Крепясь изо всех сил, он выдержал этот взгляд и вдруг почуствовал, что растет… растет… что голова его уже поднялась выше деревьев парка и почти касается обнаженных ног богини.

Тогда он понял, что эта чистая и нетленная красота есть Слава и что на вершинах ее нет иной услады, кроме трудов и опасностей.

Домой он вернулся грустный, но по-прежнему спокойный. Прогулка словно связала невидимыми узами его будущность с той далекой полосой жизни, когда он, еще приказчиком или студентом, мастерил машины с вечным двигателем и управляемые воздушные шары. Что же касается последних десяти – пятнадцати лет, то они были только перерывом и потерей времени.

«Мне надо куда-нибудь поехать, – сказал он себе. – Я должен отдохнуть, а там… посмотрим…»

После обеда он послал в Москву длинную телеграмму Сузину.

На другой день, около часу, когда Вокульский завтракал, явился лакей Вонсовской и доложил, что барыня ожидает в карете.

Вокульский бросился на улицу. Вонсовская велела ему садиться.

– Я забираю вас с собой, – сказала она.

– Обедать?

– О нет, всего лишь в Лазенки. С вами безопаснее разговаривать при свидетелях и на свежем воздухе.

Но Вокульский был мрачен и молчалив.

В Лазенках они вышли из кареты и, обогнув дворцовую террасу, стали медленно прогуливаться по аллее, примыкающей к амфитеатру.

– Вам следует встречаться с людьми, пан Вокульский, – начала вдова. – Пора вам очнуться от своей апатии, иначе вы упустите сладкую награду…

– О, неужели?..

– Уверяю вас. Все дамы интересуются вашими терзаниями, и, бьюсь об заклад, не одна из них готова взять на себя роль утешительницы.

– Или поиграть моими мнимыми терзаниями, как кошка затравленной мышью?.. Нет, сударыня, мне не нужны утешительницы, потому что я совсем не терзаюсь, и тем более – по милости дам.

– Послушайте… – вскричала Вонсовская. – Вы еще скажете, что вас не сокрушил удар маленькой ручки…

– Так и скажу, – ответил Вокульский. – Если кто и нанес мне удар, то отнюдь не прекрасный пол, а… право, не знаю… может быть, рок…

– Но все-таки с помощью женщины…

– А главное – моей собственной наивности. Чуть ли не с детства искал я чего-то великого и неведомого; а так как на женщин я смотрел только глазами поэтов, которые страшно им льстят, то и вообразил, что женщина и есть то самое великое и неведомое. Я ошибся, и в этом секрет моего временного помрачения, которому, впрочем, я обязан тем, что разбогател.

Вонсовская остановилась.

– Ну, знаете, я поражена… Мы виделись позавчера, а сегодня вы кажетесь совершенно другим человеком, каким-то древним старцем, который пренебрегает женщинами.

– Это не пренебрежение, а результат наблюдения.

– А именно?

– Что существует порода женщин, которые только затем и живут на свете, чтобы дразнить и разжигать страсти мужчин. Таким образом они превращают умных людей в дураков, честных – в негодяев, а глупцов оставляют глупцами. Они окружены роем поклонников и играют в нашей жизни такую же роль, как гаремы в Турции. Итак, вы видите, что дамы напрасно соболезнуют моим мукам и надеются мною позабавиться. Мое дело – не по их части.

– И вы ставите крест на любви? – насмешливо спросила Вонсовская.