Текст книги "Отражения в отражении"

Борис Михин
Отражения в отражении

Введение

Михин Борис – поэт, член Союза писателей-переводчиков при Союзе писателей России, дипломант литературной премии «Книга года» 2012 в номинации «Особый взгляд», победитель конкурса Альманаха «Российский Колокол» 2012 в номинации «Лучшие поэты России» 2012, капитан 2-го ранга запаса, Государственный советник РФ 2-го класса.

Продюсерский центр Александра Гриценко при информационной поддержке: Союз писателей-переводчиков Международное общество А.П.Чехова

Московская городская организация Союза писателей России 2013 г. Руководитель издательского проекта: Гриценко А.Н.

Здесь – там – «здесь»

 
Если я окажусь здесь не тем,
за кого сам себя принимаю,
если не заблужусь в темноте,
но заблудится там же прямая,
если в дело вмешается вдруг,
в спину дующий, правильный ветер,
описав полукруг, поутру
я забуду всё то, что наметил,
и пойду не навстречу, а вверх —
в направлении новой спирали,
а, быть может, юлы, опровергнув
закон центробежности рая,
и, однажды взглянув как бы вниз,
самого же себя обнаружу…
Между мною и мной там – дефис
бесконечности, грустный и нужный.
 

Песня другим

 
Вырастая из детства в цинизм,
научился родных покидать
и бежать.
Как бы вверх, только вниз.
Но он так и не понял – куда.
 
 
Потеряв время на сытный быт,
упустил шанс душе загадать…
А вот что загадать – он забыл,
но ведь так и не понял, когда.
 
 
Разглядев звёзды и небеса,
понял, что сам к себе был жесток,
понял, что наказал себя сам,
но он так и не понял, за что.
 
 
И однажды он тихо ушёл,
бесполезный, как траурный гимн,
ляпнув глупость, что жил хорошо.
Но не понял, что можно – другим.
 

21+21+21=?

 
Двадцать первый век до нашей эры
клинописи Ашурбанапала
с нашим двадцать первым сшили верно:
пращуры и мы… отличий мало.
 
 
В этом убедился в ночь музеев
у таблички с долговой распиской
(сорок ей веков, а всё мерзеет
раритет беды).
«А счастье? Близко…»
 
 
Прозреваю смело пару тысяч:
всё равно стихи не выживают.
Память – не качаемая мышца.
Нас прочтут по биркам.
Так бывает.
 

Прозрение «весны»

 
Весна.
Теплый ветер
листок рвёт бумажный:
«не много на свете
останется важным».
 
 
Лист в скрюченных пальцах
шуршит очумело, —
не многие сжалятся
выбросить мелочь.
 
 
Как флюгер на кирхе,
смысл мало, кем понят,
и многие лихо
о важном не вспомнят.
 
 
Услышал поэта?
Зачем же лист рваный?
Ведь многие – это
не ты.
Шаг…
Нирвана.
 

«Охотный ряд»

 
Был скрипач от похмелья в ударе
и играл в переходе Вивальди.
Музыкант – дворник душ. Тихий. Старый.
Лилась мелочь в чехол на асфальте.
 
 
И аншлаг.
Не потеряно, значит,
ничего для умеющих слушать!
 
 
Но вдруг сбился скрипач, чуть не плача, —
не отбеливаются ведь души.
Опустившись, запеть о высоком —
всё равно, что хватать ножны культей:
невозможно.
Инстинкты жестоки.
 
 
И старик без ста грамм в прединсульте.
Из толпы протянули: «Хлебни-ка!..»
Под щетиной кадык благодарно
прыгал вверх.
Щёлкал импортный «Никон»,
гоготала довольно бездарность…
 
 
Но трясущимися он кистями
попытался опять, стервенело!
Самому себе за себя мстя. И…
в переходе чуть-чуть потеплело.
 

Мастер

 
Я сегодня обратился к мастеру:
«Сделайте мои часы, пожалуйста.
Время кончилось в них, знать, из пластика.
Стрелки тонкие кружат кинжалами,
 
 
превращая сорок вёсен в крошево».
Мастер предложил на выбор разное:
брошенное или несуразное,
но оставил кое-что неспрошенным.
 
 
Разобрал часы.
Зал ожидания
беспределен у ларька у станции.
Без часов – счастливый – есть предание.
Пусть уж нерабочими останутся,
 
 
раз побыть мне стоило зевакою —
весь укрылся светом и улыбками.
В драку за рекой лягушки квакали,
электрички серебрились рыбками.
 
 
Мир огромен.
Только он – не главное.
Рядом вдруг возникло эфемерное,
прошептало: «Тоже неисправные…
Долго ждать?»
«Вы знаете, наверное…»
 
 
На соседней уместившись лавочке,
я раскрасил радужным фломастером
будущее.
«Завтра. Здесь. У справочной».
Сколько нас
под хитрым взглядом Мастера?
 

Единицы не – измерений

 
Живу в двух квартирах от старого фото,
в двух фильтрах воды от последней диеты,
всего-то в двух детствах от крошек-енотов
из мультика. Ход стрелок – звук кастаньетов
мне напоминает, как клацают зубы
у черепа в «быть иль не быть».
Может статься,
меня звук досрочно демобилизует.
И в двух подбородках от свадебных танцев
мне многое стало гораздо понятней.
И многое было.
Чуть меньше, но будет,
надеюсь.
Величественность звёзд здесь внятней.
Важней «как заснуть», чем «а кто же разбудит?».
 
 
За двадцать почти одноразовых лезвий
до внуков – я к ним всё ещё равнодушен.
Наверное, рано. Да сын слишком резвый —
ему нынче после трёх первых подружек.
 
 
Подушек немеряно было измято
на койках гостиниц,
казарм,
пароходов,
купе…
Три десятка нелицеприятных
бесед скрыл в загашнике, переработав.
 
 
У времени, видимо, есть свойство гофры, —
оно растяжимо.
И важно – чем мерить.
Да хоть в сигаретах… хоть в кофе на Корфу, —
душа старше тела должна стать, старея.
 

Крестики-нолики на бесконечной доске

 
По ночам просыпаться – привычное.
Полнолуние лупит: «ну что ещё?»
Стрелок нет, а жидкокристаллический
циферблат пуст (здесь время нестояще).
 
 
Крест окна на полу. Время нолики
рисовать. Продолжаю ворочаться
бесконечно, боясь не символики,
а стихов, что придут – напророчатся.
 
 
«Невозможно, поэтому верую» [1]1
  Credo quia absurdum est («верую, ибо абсурдно») парафраз фрагмента сочинения Тертуллиана «О плоти Христа»


[Закрыть].
И опять до утра тягомотина
спора: крестик – ноль. Чей ход?
Лунь серая…
 
 
Верить искренне – нынче экзотика.
 
 
Ведь в начале моей третьей тысячи
Бог всё дальше и глубже скрывается.
Есть бозон Хиггса, Взрыв Большой вымучен.
Сотни экзопланет крестим пальцами.
 
 
Мудрость Тертуллиана неистова,
но прозрения нет.
Ночь-пророчица
полнолунием стелет час в чистое:
«Надо верить».
 
 
Крест?..
Ноль?..
Как не хочется…
 

Разъемы

 
Всё приспособлено друг другу в мире:
снег – ноябрю,
свет – тьме,
розетка – вилке,
а суете – умение быть смирным,
а мелкие – оправой быть великим.
 
 
Край приспособлен к бездне. Бездна – к краю…
любому.
Значит, общий смысл – цепь. И
возможно – сеть.
Вот истина вторая:
и с половинкой жить – не панацея.
 
 
Запутавшись в сетях предзимних фактов,
вдвоём быть проще. Может даже – лучше.
Привычка слепит души катарактой…
существования не любят души.
 
 
Снег – ноябрю.
И кто-то сдастся первым.
Ноябрь – мне (мы с ним всегда спокойны).
Я – строчкам. Строчки – глупостям и перлам.
Приспособлениями – мы друг другу в койке.
 
 
Жизнь – смерти.
Общих нет решений.
У каждого есть и «другой» в заначке.
Но губы в самый раз для нежной шеи,
а приспособлен… – ведь не предназначен?
 

Наизнанку

 
Есть вещи, невозможные для слов:
с неуловимым ароматом кофе, —
не описать.
Речь – самый жуткий морфий…
Под палец на стекло лёг грустный профиль,
немой и мёртвый, – видно повезло.
 
 
Слова – пыль мыслей.
Тихий ля-минор
расскажет больше суть аккорда «мимо».
О боли больше скажет пантомима.
Слова – растяжка. Смысл за ними – мина.
И, значит, «больше» – пыль от взрыва «боль».
 
 
Нельзя играть с…
И шрам. Всё заросло.
Рисунок стёк.
Аккорд последний крикнул.
Я вместе с ним.
Никчемной писаниной
легли слова,
но как за них проникнуть?
Есть невозможное. И душу – на излом.
 

11.11.11

Огоньку?

 
Придёт время сдохнуть,
проверив гипотезу скрытую:
количество вдохов
равно ли количеству выдохов?
Рабочая версия —
вряд ли. И вынужден пробовать.
Бог, ноги вниз сверзив
с небес, всё кого-то захлёбывал.
Количество бульков —
не важная подкатегория
(на лавках бабульки
смерть как-то смогли, объегорили).
Придёт время.
Позже.
Пока – время строить гипотезы.
И жечь их,
(без света жизнь портится).
И выдох – на розжиг.
 

От вопроса к вопросу

 
Да.
Я не знаю ответов.
Зато хоть знаю вопросы.
По ним живу. Скажешь, бедно?
Спроси себя: «Что есть – осень?»,
к примеру.
 
 
Просто подумай.
И если встретится бездна, —
я на краю.
Очень дует…
Мы рядом. Кто же был бездарь?
 
 
Смотри, какие просторы!
Ответы – точка, жизнь – выбор.
Нет Смысла. Но есть смысл спорить.
«Ответы – смерть» – стоит выбить
в конце любой из историй.
 

Гипердактилические сомнения последней декады августа

 
Дождь.
Практически осень.
Младенчески
спится сладко капризным и некогдавым, —
ночь спустилась.
Но только для некоторых.
Сомневаться – так по-человечески.
 
 
Тишина лучше слов.
В дробь карнизную
тишина – лучший друг сомневающихся
и таящегося в них же, кающихся.
Присмотрись, сонм молитв вереницами
встречно каплям курится мечтательно.
Их затралят небесные траулеры
богу. Только молитвы – отравленные
и никчемные. И нечитабельные.
 
 
Дождь – единственный друг ночью августа.
Сверлит где-то внутри победитовое:
сомневающимся убедительные
не найти здесь слова.
Бог на лавке спит,
сыт по горло людскими привычками.
Не разбудят его просьбы «бардовские».
Остаётся молчать.
И по-варварски
выть, из ночи построчечно вычеркнутым.
 

Ведь

 
По воде ходить немудрено. Попробуй
походить по пустоте в душе
в безнадёжной арестантской робе
правых, но раздавленных левшей.
 

Бездна

 
Бездна и в тебе, под оболочкой.
Сокрушая каблуками твердь
пустоты, здесь бродят, одиночки.
Ветер.
А напоминает смерть.
 
 
И расталкивая дыры кулаками,
задыхаются от счастья – отдавать
новые миры.
Ведь даже камень
нужно научиться делать, брат.
 

Фантомное по ветру

 
Лица улиц проснулись не очень.
Всё равно – хоть Стамбул, хоть Тамбов —
за расхристанный ворот сорочки
заползала шальная любовь.
 
 
Утро пахло постелью измятой,
как поэзией – Шаганэ.
Между тысяч чужих ароматов
ты небрежно носила «Шанэль»,
запахнувшись, как в шубу, в свой запах.
 
 
И вдыхая родной, терпкий шлейф,
враз пьянею.
Наверное, запил
на всю жизнь, от духов ошалев.
 
 
Воробьи повседневно рядились,
скрипнул стартером старый «Москвич».
 
 
Мой безвольно царапает стилус:
«женский запах опасней, чем ВИЧ».
Закружит, полонит.
Нет лекарства…
 
 
У блаженства – миг – полураспад.
А потом в повседневности карстовой
облучённым мечтать и не спать.
 
 
С Первым Разом навек обручённый,
утром, как этикеткой, шумел
и дышал прошлым впрок (я – учёный).
 
 
Для кого нынче носят «Шанэль»?
 

Песенка путешествующих

 
В ИКСТЛАН
Жёсткий пол без ковров.
Где-то стонет ситар.
Я серьёзно здоров
и немного не стар.
Со спокойствием будд
принимаю любой,
не какой-там-нибудь,
бой с собой, бой с собой.
Есть у камеры вход,
но вот выход ли он…
Бог ведь не доброхот.
Правд, увы, биллион.
Бог молчит, объявив
самостийность путей,
бесполезность любви,
но с ней легче лететь…
по квадрату вдоль стен
над вульгарностью нар.
Кто ж струной шелестел:
жизнь больна, жизнь больна?
Нет.
Союзница-смерть
просто рядом всегда,
помогая уметь
жить.
В бой.
В бой, господа.
 

Ночная птица

 
Весенней ночью где взять тишины?
Безумная луна, ночная птица…
проснувшись в три часа уже не спится
под трели в парке.
 
 
Сна мы лишены
за межсезонье и за рост надежд,
за ночи, что короткими вдруг стали.
 
 
Не важно – темнота тепла густа ли,
мне важно слышать ласковость дождей,
мне важно чувствовать у звуков – жизнь,
иметь возможность быть не одиноким…
 
 
И складываются любовь и строки:
ночная птица, верно, ворожит.
 

Не игра

Вольные рассуждения

по итогам спектакля «Ричард III»,

театр Сатирикон

 
Театр… Изысканный гротеск.
Кто думает иначе – (жизнь – театр)
прочувствует ошибку многократно.
 
 
Где нет зеркал, их заменяет тень ©.
 
 
Где нет лица, там подойдёт чужое,
отыгранное рьяно, напоказ,
но даже если в образ и попасть, —
фонарь не включен…
тени нет…
Живой ли?!
 
 
…………………………………………
 
 
«Да будет свет!» И значит – тень… всегда.
Уродливая, ну а как иначе?
Театр – тень жизни, ракурс формы.
Значит,
себя в ней жутковато угадать…
 
 
Пародия на жизнь… имеет право
на жизнь, покамест существует жизнь.
Не путайте реальность и франшизу
реальности. Хозяин тени (здраво)
есть – правило, и только…
Налицо:
«Я не люблю, когда меня не любят» ©.
Жизнь – пистолет.
Театр… может, пуля?!
Где нет лица, там подойдёт – свинцом.
 

Гипердактилическая томография истины

 
Если не помогает разбавленный спирт,
если слаб концентрированный сэр Шекспир,
если делаешь глупости, а мысль спит,
то забаррикадироваться
от лжи проникновения не удалось
в жизнь; похоже, что ложь – это жёсткая ось
(справедливости для, придающая лоск).
Доброта ликвидирована.
 
 
Мы всегда говорим только правду; но вот
что забавно: правд много. И каждый живёт
по своим. Назови мир хоть Карма, хоть World —
толку нет в совершенствовании.
Хватит спирт разбавлять: флирт души с телом – жизнь.
Крик из-за баррикад, как обычно: «Нихт шизн!»,
но кто первым стрелял?!
С белым флагом из лжи
славно попутешествовать,
 
 
заставляя других удовольствоваться
ролью правых (которым положен в нос «цак»[2]2
  «Кин-дза-дза»


[Закрыть].
Удивительно мало свинца наглецам —
может, колья осиновые?
Свойства чести исследовал всё тот же сэр, —
бесполезно. Февраль за средой тёмно-сер…
Он, да сломанный цак, – вот и весь несессер.
Правда – вещь относительная.
 

Иероглиф и путь

 
Я спешу от паузы до паузы,
истирая нервы по цейтнотам,
пробкам. А китаец в фанзе
иероглиф
вычертил
в блокноте.
 
 
Я мечусь от города до города
и давно не путаюсь в вокзалах:
вникуда путь не бывает короток…
Иероглиф вечен, мне сказали.
Я грешу от принципа до принципа,
где-то между ними тихо каясь.
 
 
А у нищих есть повадки принцовы,
ведь свободные все не икают —
их не вспоминают.
Годы-камешки
сыплются в котомку.
Бытом проклят,
я хочу от краешка до краешка
осознать
однажды
иероглиф.
 

Книга зеркал

красный стикер в уголке

 
А отражалась в зеркале
прекрасная, но ложь.
 

Вместо предисловия. раскладное зеркальце

 
Эйфория любви пьянящая…
а в итоге обычно – жжение.
Отражения в отражении
часто путают с настоящим.
 
 
В лабиринте страшны не стены,
а запутанность направления.
Зеркала нужны – параллельными
(как и стены, что характерно).
 
 
Путь – на ощупь,
куда-то,
между…
мимо зеркалом завороженных.
Встретишь взгляд – сверни осторожно.
Не смотрел в глаза?
Есть надежда.
 

 
Сегодня забегал Безумный Шляпник.
Его цитат теперь надолго хватит,
уложенных в блокноте штабелями:
«поэзия – секс мозга в позе сзади»;
«ну, на худой конец, – прощаясь, ляпнул, —
поэзией потребно убивать».
 
 
Кто – Шляпник, я не знаю.
Он обычно
врывается, как ветер в кучку крошек,
на все вопросы красным глазом бычит
и любит ночь под монолог хороший.
Сложив слова, к кирпичику кирпичик,
уходит зеркалами с хитрой рожей.
 
 
Уходит.
И опять я отражаюсь.
В сведённых пальцах вены фраз кровятся,
а из стихов уходит жизнь. Вот жалость.
Не знаю, есть ли имя парня в святцах.
Стихи издохнут, в прозу искажаясь,
а шляпы целый день потом мне снятся.
 

Зеркало поэтическое

стикер в уголке

 
Болталась между словом и людьми,
ненужная деталь миропорядка —
поэзия – сорняк на ровных грядках.
Но лучше пусть не полот будет мир.
 

 
Чересчур многословный в стихах,
да и в жизни – слов не мелочащийся,
отчего я люблю затихать
в мирозданьи, качающемся
под напором вопросов, ветров,
и упорно пытаюсь прислушаться?
Но невнятный мне слышится хор…
 
 
Суету отшелушивая,
погибаю под времени шум,
прогибаясь под тяжестью вечного,
не дышу, не пишу, а – вершу
смыслы жизни меж клеточек,
между нежных серёжек берёз,
только что для меня распустившихся,
хор понять всё надеясь всерьёз…
Но он страшен бесстишием.
 

 
Достигаю, стремлюсь, не прощаюсь,
протираю скелеты к шкафу,
не терплю и порой – вызывающе…
а выходит, что просто живу.
 
 
Застываю, встаю, закрываюсь,
умираю для мира, – манят
пики истин, свечусь точкой в хаосе…
а выходит – познал, не поняв.
 
 
И опять вкус реалий прогорклый,
быт, проценты да праздников жуть, —
по циклоиде пру между горками…
а выходит, что просто грешу.
 

 
А меня не надо вам считать
ни поэтом, ни иным мессией.
Совесть (вдруг кого и спас?) чиста.
Просто голос.
Сколько их в России?
 
 
Сотни тысяч, да не дружный хор…
Оттого и ищем птицу Сирин.
Что ни песня, – слышится минор,
а мажор никак всё не осилим.
 
 
Как ни бьюсь, выходит тот же лад,
сразу видно – русский, не россини.
И не спрашивайте «как дела»,
буду вытирать в глазу соринки,
буду говорить о мелочах,
думая о главном и красивом…
 
 
Что за ерунда жмёт на плечах?
Разум?
Им у нас покамест не форсили…
 

Зеркало полутвердых форм

стикер в уголке

 
Трудно жить легко и легко жить трудно.
 

 
Поторопите май,
уже мне хокку
 
 
Энергетика
юного месяца сверх —
восхитительна.
Без патетики,
туч и венер был бы сер
май медлительный,
но решительно
вмешиваться в ход вещей
любит молодость…
 
 
Припишите ноль
к месяцу, чтоб он исчез,
раз жизнь сломана,
 
 
раз беспомощно
и бестолково ору
Уходящему…
Время морщится:
«Сколько меня ни воруй,
настоящее —
 
 
просто точка на
карте событий. Идти
сам ищи, куда».
Я не чокнутый.
 Но к «дохрена-девяти»
как быть живчиком?
 

 
По узкой щели
между небом и землёй
слух разлетелся,
как птичий щебет,
что напрасно мир зелён —
Бог куролесил.
 
 
Всех напридумал,
поместил потом на твердь,
прихлопнул сверху
пейзажик лунный.
В звёздах проще умереть,
чем им померкнуть.
 
 
И прицепившись
к перегруженной барже
земли, мы тонем,
изматерившись:
«Взять тебя б за фаберже,
Затейник-Тройня».
 
 
Однако стоит
встретить пристальнейший взгляд
величиной в жизнь,
уже не стонем,
и мила сыра земля.
 И снова – можем.
 

 
Присутствие нас
здесь не обязательно.
Упал с ветки снег,
и будет весна,
и толпы вокзальные
в не нашей весне.
 
 
И что из того?
Да, в общем-то, мелочи:
снег следующий
придёт. Ты готов
стать камнем поделочным
для Сведующих?
 
 
Они любят жизнь,
пусть странным мне образом…
Бежит муравей
по пальцу. Лежит
кисть чья-то на глобусе.
А снег – на траве.
 

Зеркало в палате

стикер в уголке

 
Философы лечат вопрос, как болезнь
 

 
Как пациент палаты номер шесть,
имею право:
а) возмущаться, б) страдать, в) есть,
г) философствовать «ах, что вы, право!..»
 
 
Хочу – не получается – встать «над».
Внутри привычней.
Окно, а за крестом координат
решётки вижу те же «шесть». В кавычках.
 
 
Не можется.
За сто (с немалым) лет
всё та же слабость
интеллигентская. В шкафу скелет.
Да «как бы душу не заляпать?» благость.
 
 
Жива «короче, русская хандра»[3]3
  «Евгений Онегин»


[Закрыть].
Как в грязном снеге
жива земля (болезнь тоски остра),
как в нас – Онегин.
 
 
Крича «из старых песен попурри»[4]4
  «Палата № 6».


[Закрыть],
на тех же койках
зари поэты жаждут.
На пари
хотите(?): утром будет всё спокойно.
 
 
………
 
 
Полезно иногда перечитать
канон метаний.
Поняв, – дорога только начата,
причём, всегда, – взлечу!
Не сам.
Так хоть листами.
 

 
Листы, подчас, как носовой платок,
не лучшую мою часть принимают,
стараются, но… доля их немая.
 
 
Чай нынче подавали кипяток.
Температурю даже между строк.
От вида деревень в густой позёмке —
озноб по коже.
Лучше уж потёмки;
в них, правда, морок – мир, или мирок,
за мутью стёкол не понять порой
(у окон в поездах судьба быть грязными).
 
 
Стихи, как ОРЗ, но позаразней,
и так же не идут поэтам впрок.
 
 
Мне свойственно стремиться на восток;
и, даже если поезд прёт на север,
всё лезу в будущее, к смерти-стерве,
сморкаясь громко в носовой платок.
 

 
Антибиотики.
Лист каланхоэ…
Баба с Косой отступила без гнева.
Договориться со Смертью легко —
мы это делаем все ежедневно.
 
 
Мы привыкаем и даже,
хамея,
строим то глазки, то дальние планы…
Но не учитываем и в уме:
Нищенка просто (вдруг плюнув в баланду)
 
 
может однажды и не согласиться.
И все кометы, рекламные «Cometы»
станут не нужны, как трупу термометр.
Вот и живём.
Под прицелом глазниц.
 
 
Видимо, есть и какой-то блокнотик,
где счёт растёт, словно температура:
в просьбах «пожить»
смерть не любит халтур.
Тоже прошу…
и пью антибиотики.
 

 
Куда-то как-то катимся,
 меняя направления.
Эпитет «каракатицей»
давно – не изумление.
А то, что у нелепого
есть свойство привыкания, —
не лечится таблетками
и на погосте камнями.
Есть цели, но мизерные,
а кажутся, что крупные
(так у столиц губерний жесть
кремлей покрыта струпьями).
Маршруты не освоены
дорогами и знаками,
и каждому по-своему
судьба всем одинакова.
 

 
Выпитый мной аспирин
с кучею антибиотиков
поубивал всё внутри,
словно вампир в мрачной готике.
 
 
Всенепрощающий грипп —
слабенькое утешение,
как разговор под сангри
в желтом октябрьском шелесте.
 
 
Складки мимические —
мне во спасение, может быть,
от лишних вер.
Острие
очередной было прожито:
 
 
Бог – иссушающая,
словно болезнь, чья-то истина,
место ей в прошлом.
Шалят
правдами люди, как листьями.
 
 
Время сминает лицо
в маску. У многих – в защитную.
Время – болезнь наглецов…
Правдам легко под морщинами.
 
 
Выздоровления нет,
здесь не спасёшься лекарствами.
Что остаётся?
Пьянеть
тем, что есть, и не бунтарствовать.
 
 
Лишний день в календаре
втиснулся в двадцать девятое.
Я тоже поднаторел
быть лишним. Чай будешь с мятою?
Лишними мы посидим,
глядя на нынешний численник.
День, мы с тобой по сети
встретим таких же, и – мысленно,
может, впервые, болезнь
вылечим слабым наркотиком
родственных душ.
Грипп полезен
людям.
Нет – антибиотикам.
 

 
Любовь, как простуда,
как герпес, как насморк —
безвестно откуда
и тоже – не насмерть.
И тоже заметна.
Но – плюс – эйфория
дешёвых, несметных
снов на героине.
Почти тяжелее
душа от гормонов.
Опять все жалеют.
Мёд, чай с кардамоном.
 
 
Есть масса отличий, —
пусть.
Дело не в этом.
В любовь спать отлично
с судьбою «валетом».
В любовь, как в простуду,
не веришь и… носишь.
Проценты без ссуды.
И дети без спроса.
 

Зеркало оптимистическое

стикер в уголке

 
Неприятность – как трещина на лобовом.
 

 
Пусть сейчас плохо мне.
Ну и что?
Жизнь просеивая решетом,
не найти лучшего в прожитом,
зная: будущее – шапито.
 
 
Не издав характерное «хрусть»,
не размеливается в смех грусть
и запомнится вся наизусть.
Это общеизвестно.
И пусть.
 
 
Полюбил чай пустой, травяной —
помогает мне от параной,
что кому-то я нужен.
Давно
мирозданию всё – все равно.
 
 
Крупноватая нынче тоска,
не просеять, не перетаскать.
Булькает безответно мне скайп.
И не перезвонят ведь…
Пускай.
 
 
Прошлое – не пустая руда.
 
 
Только как бы ты ни был удал,
в ней найдёшь за ударом удар.
А всё лучшее – так… ерунда.