Текст книги "Глаза слижут лоси (сборник)"

Пустота или гематома

 
Мучительно выдавливал тебя из себя:
Сначала мыслей пляшущие тёплые изнанки,
За ними – всё телесное: от лика до пят,
Отхаркивал, вычихивал, выплёвывал останки;
 
 
Они за жизнь цеплялись, висли на бороде,
Не веря в расставанье с инфицированным сердцем.
Ты чуяла, шпигуя собой мягких людей —
Мятежник ускользает в леса от рабовладельца.
 
 
Иссякнув, осмотрелся: нет костей и заноз?
Иначе снова вызреешь во мне, затянешь в омут.
Слоняюсь по бульварам и мусолю вопрос —
Что лучше: пустоту лелеять или гематому?
 

Ушёл за дождём

 
Через форточку в дом лезут воздух и хаос,
У меня на столе мыши книги погрызли,
От меня здесь почти ничего не осталось:
Оболочка и парочка сплюнутых мыслей.
 
 
В предыдущий сеанс открывания двери
Я ушёл за дождём, до сих пор не вернувшись.
Сколько вёрст я уже сапогами отмерил,
Может, слился с дождём, позабыв прежний ужас.
 
 
Тощий ветер влетел, зацепив листик с полки,
Закружил и метнул в криволюстрые очи.
Из углов тишина смотрит раненным волком,
По листочку бежит мой размашистый почерк.
 
 
Не могу разобрать. Ветер, глянь, ты глазастей,
От меня здесь уже только вмятины в кресло.
Выдуй из дому вон.
Вспомнил, там было: «Здрасти,
Я ушёл за дождём. Буду к осени. Честно».
 

Водолазы

 
Затаился, сижу водолазом на дне
Под чернеющим дном корабля,
В череде взбаламученно – илистых дней
Кто – то сверху не любит меня;
 
 
Капитан, или кто, кроет мне кислород,
Пуповину жуёт, веселясь,
Дескать, ты – молодец, но уж больно – урод,
И душа – не душа, а – карась.
 
 
Я хочу разглядеть все красоты на дне,
Но вокруг только пляшущий ил.
Эй, дружище, тебе c аквалангом видней,
Может, кто – то тебя полюбил?
 
 
Подскажи, косяки перламутровых рыб
Разрезают звенящую синь?
Мне стоять здесь одной из задумчивых глыб
Дольше вахты, старпом, не проси.
 
 
Может быть, я один под пятой корабля,
Ну а сколько таких кораблей?
Может быть, незнакомый мой друг, и тебя
Извозили в печали и мгле.
 
 
После схваток река мне раздвинет волну.
Я оставлю привычную муть,
Поднимусь и в лицо бедокуру взгляну,
И скажу что – нибудь, что – нибудь…
 

Реципиент

 
Сегодня опять проснулся не весь —
на постели: шея, голова и надежд шарф,
на люстре рука, и, кажется, пресс.
Может, остального не было ни шиша?
 
 
А ты на постели есть вообще?
Ни одной детали: ни души, ни глаз. Ушла,
оставив меня, одну из вещей?
Пригляделся.
Вот: кусочку сердца поёт мгла.
 
 
Окстись. Так не может быть! Перестань!
Чем мы любим друг друга, скажи? Кто объяснит?
Полундра! Полундра! Наверх свистать!
Объявляю организму всему аудит!
 
 
Собрались! Собрались! Эй, все ко мне!
Руки! Обе! Быстро! Ноги тоже! А где грудь?
Там сердце! Им любят!.. Или же нет?
Тот, кто любит мозгом, любит части или суть?
 
 
Запутался! Мысли, бейте не вскользь!
Сердце! Выкатись откуда – нибудь уже! Жду!
Нет сердца. Иду, прострелянный лось,
и в дыру кладу отвалившуюся звезду.
 

Нас откопают археологи

 
Давай уедем туда, где снег,
Туда где лёд жирнее творога
Заполнит клетки, и через век
Нас откопают археологи.
 
 
Давай уедем, я всё собрал:
Гитару, лучший томик Бродского.
Чем больше мы отсчитаем шпал,
Тем меньше будет в нас уродского.
 
 
Купил билеты в один конец.
Признаться мне не хватит выдоха,
Я по любовям не сильный спец,
Но я готов впервые выехать.
 
 
Давай сегодня, я всё решил.
Оставь шарфы, носки из войлока.
Мы станем искрой одной души.
И прослезятся археологи.
 

Грехи и пальцы

 
Маленький Витя считает свои грехи:
Дважды за день разразился отцовским матом,
Шарф не надел, и теперь его ждёт бронхит,
Пендель целебный отвесил младшόму брату,
 
 
Маме соврал, перепачкал гуашью лифт,
А на уроке ИЗО решил отоспаться.
Маленький Витя не знает пока молитв,
Просто молчит перед сном, загибая пальцы.
 
 
Так же сегодня он камнем попал в кота.
«Спите, пернатые…» – шепчет в своей кровати
И загибает. И с ужасом ждёт, когда
Пальцев не хватит.
 

Морщины

 
Висят морщины у девушки, Господи Боже,
А ведь вчера она бегала с розовой кожей,
А ведь вчера она пела в церковном хоре,
Встречалась с кем – то, рвалась на море.
Встречалась с кем – то намного старше,
Намного старше её папаши.
А ранним утром исчез мужчина,
На всём оставив свои морщины,
Куда ни глянь —
следы машины,
Одни морщины,
Одни морщины.
 

Рассматривание себя со стороны

 
Подъезд зевнул и кем – то высморкался в утро,
рассвет кинжально меток. Всё, что крепче брюта
залить охота внутрь. Жалею человека,
бредущего с культёю пенсии в аптеку.
 
 
В окно таращусь, в небо, в мясо пуповины,
у мусорки: собаки, кошки, херувимы.
А где – то там, в других местах, совсем безоких
друг друга любят люди или боги
 
 
за просто так, по доброте своей душевной,
и там у них прекрасно всё, и дождь волшебный,
поля в цветах живых, в спине и лёгких – лёгкость,
и голова – пустая ветреная ёмкость.
 
 
И дунешь в гости. Скромный домик, ива, речка,
один из ангелов скучает на крылечке,
сидит, обняв коленки. Молвит: «Папа занят.
Себя рассматривает вашими глазами».
 

Ты вонзишь мне ножик в печень

 
В подворотне синей ночью
Ты вонзишь мне ножик в печень.
Я запомню искры – очи.
Этот цикл, поверь мне, – вечен;
 
 
Мы встречались в прошлых жизнях,
Смытых бережным прибоем.
По тебе справляя тризну,
Я пожертвовал собою,
 
 
Лишь бы видеть искры – очи,
Лишь бы слышать песню речи.
А сейчас ты синей ночью
Острый нож вонзишь мне в печень.
 
 
Не случайность это вовсе.
Я к тебе приду, но позже,
Ведь душа твоя попросит,
Как возьмёт томленье вожжи.
 
 
Слыша роз благоуханье,
Ощущая лёгкость нимба,
На последнем издыханьи
Прошепчу тебе: «Спасибо…».
 

Сломанный пряник

 
Нет ничего долговечней дряни.
Утром запарив из мыслей мюсли,
Цапнул с разбега вчерашний пряник.
Пряник сломался – он стал невкусным.
 
 
Жижа – не чай, а, похоже – сома.
Только хорошее о погоде
(Колкий рассвет пузом тучи сломан).
И мой настрой – никуда не годен.
 
 
Видит поломки и дворник Саныч.
Еду в метро, чуя сбой системы.
«Как ты? – звоню, – не сломалась за ночь?
Все ли на месте детали, схемы?»
 
 
Громко молчишь, не ждала вопроса,
Шорох, гудки – словно в ухо фаллос.
Кто – то в вагоне по сну разбросан.
Ох, неужели и ты сломалась?
 
 
Пучит подземку, от тел икает.
Люди настроились на гастроли.
Вечером буду, держись, родная.
Если не выйдет любовь из строя.
 

Весеннее пробуждение

 
Душно – грязное месиво
Вместо спрута весеннего,
Тонешь в чьей – то депрессии,
Пьёшь похлеще Есенина.
 
 
А зимой не мешалось. И
Мнёшь чинарики скверами,
Лично вскормленной жалости
Поражаясь размерами.
 
 
Хоть метель не метелится
И мороз не морозится —
В пробужденье не верится,
И зудит переносица.
 
 
Где бы скрыться от сырости,
От прокуренной ругани.
Что успел ты там выгрести
Из аптечки напуганной?
 
 
Тяжесть неба топорного
Созерцается склерами.
Те, кто выпил снотворного,
Пробуждаются первыми.
 

Не первый непервый

 
На стрижке, Порфирий с обидой в душе
Отметил, следя за повадками Людки,
Что здесь до него обслужили уже
Десятки, а может быть сотни ублюдков.
 
 
В кафешке он был далеко не вторым,
Давился какой – то заморской консервой,
И слёзы бежали по щёчкам сырым,
Что он у разносчицы очень не первый.
 
 
Куда бы он, жалкий, в сердцах ни пошёл,
Кого бы ни встретил: каргу или фею,
Везде с ним обходятся нехорошо,
Бросая куском на жужжащий конвейер.
 
 
Порфирий, уняв сумасшедшую прыть,
В притонах укрыл оголённые нервы
И любит, кого невозможно любить.
И в этом он тоже, похоже, не первый.
 

Бог не ставил прививки

 
Мы искали себе пространство другое,
Мы искали себя за бортом,
Где тепло и свежо, где сладость покоя,
Где мы сможем построить свой дом.
Мы искали, мы ищем, мы убегаем;
Экология, паника, смерть.
Где другой организм, планета другая?
Где нас примут? О, боже, ответь.
Мы бы взяли какой – нибудь мир на вырост,
А затем разнесли бы войной.
Во Вселенной шалит космический вирус.
Бог не ставил прививки больной.
 

Достучаться до танкиста

 
На площади Ленина рыженькая художница
Напишет портрет карандашный за десять минут.
И вместо того, чтобы мимо пройти, поёжиться,
Присел к ней на стульчик, авось её руки не лгут.
 
 
Она забралась под броню, так никто не заглядывал,
Я вздрогнул, обмяк, приколоченный парой гвоздей.
Шуршал карандаш ненасытно и даже обрядово,
Кромсая меня, совмещая куски на листе.
 
 
Я кашлял, потел, и сжимало меня до судорог
Внутри. Проходящих людей сливались мазки.
Казалось, глаза из нахлынувших морем сутолок
Считали меня за эскиз и порханье руки.
 
 
Когда, наконец, конопушка чертёж отхудожила,
Мучительно выдохнув, будто услужливый джин;
Предстало лицо на моё ничуть не похожее —
Оно было слишком красивым, весёлым, живым.
 
 
Свернул свой портрет и побрёл холодными лужами,
Прелестнице что – то неясное буркнув с тоски.
На пристани замер, действительностью контуженный.
Так вот ты какой, под бронёю живущий, танкист.
 

Дочка дарит любовь за деньги

 
Раскладушки продавлен овраг,
Дочь не спит, повернувшись к стенке
Там, за стенкой не толще ковра,
Мама дарит любовь за деньги.
 
 
Может, папа оставил семью,
Как бельё оставляет пятна,
Потому что не только ему
Отдавалась любовь бесплатно?
 
 
Эй, дыхни, кто рабоч и охоч,
Кто способен ещё на подкуп.
Где – то кем – то обласкана дочь,
Мама дарит любовь за водку.
 
 
Вспоминает и плачется мать,
В богадельне снимая пенки —
Дочке некогда внуков рожать,
Дочка дарит любовь за деньги.
 

Прохожие

 
Шаги шуршали в уютной прихожей,
И руки шарили. Вспенился свет.
Пришёл супруг, или просто прохожий
Забрёл в квартиру на запах котлет.
 
 
Свои так бережно входят без стука.
«Любимый, здравствуй, покушать найди.
Устал сегодня?..» – зевала супруга
У ноутбука, крутя бигуди.
 
 
«Любимый» даже не хмыкнет, не ухнет,
Угрюмой тенью расшастался тут,
Сопя и горбясь, пробрался на кухню,
И молча ужинал двадцать минут.
 
 
Жена пыхтела о срочной работе,
И с ноутбуком легла, как доска.
Нарочно, или на автопилоте,
Прохожий лёг рядом в потных носках,
 
 
Туманным взором обвёл ягодицы,
Укрылся, и в тот же миг захрапел.
Никто не вникнул, какая он птица,
Да и к чему восполнять сей пробел;
 
 
Растает утром родной прохожий,
Уйдёт в окоп или в штаб командир.
Какая разница, Петя, Серёжа
Дополнит к ночи одну из квартир.
 

Часть 2
Загляни в замочную скважину

Туман

 
Беретом сжав седые кудри,
Подняв повыше куцый ворот,
Я ледяным промозглым утром
Отправлюсь в город, в ржавый город.
 
 
Под лязг осенней непогоды
Мне суждено попасться в цепи,
Гляжу в молочные разводы,
Кого туман из дымки лепит?
 
 
Я разглядеть ужель во власти
Когда бредёт сиротский путник
И, чертыхаясь на ненастье,
В барьер сметанный зенки лупит?
 
 
И инстинктивно сам потянешь
Вперёд сослепу руку – тяпку,
От воображения устанешь,
В пучине сливочной и зябкой
 
 
Оно рисует образ чей – то,
И этот образ – кос для глаза:
То проползёт под ноги змейка,
То чудищ чуются проказы —
 
 
Вот силуэт завял мохнатый,
Затем восстанет, скалясь алчно,
И с фонаря худые лапы
Протянет сущностью прозрачной,
 
 
То плащ мелькнёт как привиденье,
Багрянец вдалеке забрызжет.
Шаги, что были в отдаленье,
Давно стучат всё ближе, ближе…
 
 
Галопом липкий страх понёсся!
О, вот шаги, заглохли рядом!
На тишь пугливо обернёшься,
Слой ваты влажной срезав взглядом,
 
 
И никого! Сдавило лихо…,
Да шало морось в очи шпарит,
Да грязь повидлом рыжим, рыхлым
Подошвы жжёт армейской паре…
 

Чаепитие в беседочке

 
В чашечках чайных – солнца палитра,
Двое в беседке любезно сидят;
Аня в панаме, Ося в цилиндре,
Пьют, обсуждают цветы и котят.
 
 
Подле мурлычет тёплая Муся.
Ося к Анюте мосты прочертил.
Вдруг, мимо чашки он промахнулся
И отхлебнул из её глаз чернил!
 
 
Эти чернила – сахарней шпанки.
Ося подсел к покрасневшей впритык,
Аня, помявшись, вместо баранки
Осе вцепилась зубами в кадык!
 
 
Плоть отделялась сдобой горячей!
Кости трещали, хлестал алый сок!
Люди предстали массой незрячей,
Скомканной чувством в дрожащий кусок!..
 
 
Стихло в беседке.
Глазоньки хитры.
Ося в панаме, Аня в цилиндре.
 

Привычные ежевечерние прогулки костюма

 
Шёл в спортивном костюме с мотнёй до колен
Джентльмен с бородой и морщинистой кожей,
Кто – то едкий ему бросил вслед: «Не поможет»,
Сотрясая аллейной души гобелен.
 
 
Безучастен старик, хоть плескай в очи щи,
И в груди – тишина на мильонах наречий.
По привычке хозяйской, костюм каждый вечер
Носит в полостях тела костюм из морщин.
 

Клетка с птицей без птицы

 
Корелла издохла, лопнуло сердце —
Браток вчера, обслезив пиджак,
Меня убедил за кислой беседцей
Пустую клетку забрать за так.
 
 
Она на здоровье гадко влияет:
Он глянет в степи былых красот —
И сердце, как у Миклухи – Маклая
В оковах, рвётся. Тоска грызёт.
 
 
И я, на чужую клетку позарясь,
Предвижу, как мой волнистый друг,
Которого я схвачу на базаре,
Погибнет – горлом польётся юг.
 
 
Погибнет. Не старость выпустит стрелы,
Не холод сдавит и не тюрьма,
Предвижу – хохлатый призрак кореллы
Задушит, или сведёт с ума.
 
 
Рассыплю по донцу почки граната,
Поглажу клетки пустой живот.
Боюсь, в ней умолкла туча пернатых.
Я обнуляю счёт.
 

Рыбалка

 
Нетрезвый дядь притопал на рыбалку,
Расправил снасти, лодку накачал,
На середину выплыл, замолчал
Как замолкает в пузе алыча,
Как замолкают, встретивши русалку.
 
 
Из хлебобулки выдернул печёнки
И бросил за борт, в тощий коллектив.
Себя чужим страданьем прикормив,
Слегка закинул удочку в речонку.
 
 
Камыш сопел, сутулый от несчастий,
Под гулы комариного полка
Орущего от боли червяка
Спешили успокоить чьи – то пасти.
 
 
Возможно по фантазиям наяды,
Идя домой под вечер голубой,
Рыбак в пакете из – под мармелада,
Тащил себя с проколотой губой,
Ещё живого, c человечьим взглядом.
 
 
А тот, довольный сносною рыбалкой,
Глаза таращил, вымахавший гном.
Должно быть, слышал каждый за окном,
Как перед потрошеньем и огнём
Он долго по себе дубасил палкой.
 

Из рода омел

 
Заря одноглазая рдела
И некто из рода омел
Надел на себя чьё – то тело
Из груды разлёгшихся тел.
 
 
Сегодня он будет серьёзный
В особых кругах экземпляр,
Он будет весь день строить козни,
Готовить из искры пожар.
 
 
Покроют доспехи младенцев
Его плотоядный костёр,
И он сможет сыто раздеться,
Оставив одежду, как сор.
 
 
Назавтра наденет кого – то,
Кто будет отчаянно хил,
И канет в своё же болото,
Что долгие годы растил.
 
 
А после, устав от приличий,
От войн и больной суеты,
Он выплывет в женском обличье
И, может, ей встретишься ты.
 

Исчезновение садовода

 
Жены кончина подкосила садовода.
Он, допьяна глотая лунный ил,
В интимных дебрях сада – огорода
Её под вишней схоронил.
 
 
Он то молчал, то звал пронзительно: «О, Ева!»,
А после слушал за радистов двух —
Как будто отзывалось тихо древо,
А может быть – любимой дух.
 
 
Мечтая, часто он сидел у пенной вишни,
За талию обняв шершавый ствол.
В часы кристально – трезвого затишья
Траву с усердием полол.
 
 
Соседям хитрым не нудил о вкусе ягод,
Взял, и пропал, как в Амазонке плот.
Лишь Бог, наверно, в курсе, где бедняга.
Ушёл с радаров садовод.
 
 
Возможно, он поднял условностей завесу,
Реальность смог поставить на ребро.
Нам не узнать. Чуть позже, с интересом,
Участок кто – то приобрёл.
 
 
Горбы деревьев тёплых были тенью лишней
Для новой клумбы чайных нежных роз.
Собрался корчевать хозяин вишню
И рядом росший абрикос.
 
 
Картина – жуть рассудок вдребезги разбила:
Под корнем вишни – жёлтый костный слой,
И абрикос, дрожа, из места спила
Сочится алою смолой.
 

Сосед

 
Сон стряхнулся, а у кровати
Замер тумбочкой – мой сосед:
Бледен, худ и внезапно сед.
«Ты зачем ко мне влез – то, Вадик?»
Закачало в кровати – лодке,
А Вадим говорит нечётко,
Будто в рот запихал круассан:
– Не бери ты в киоске водку,
Там – «палёнка», проверил сам.
Поднимаюсь, вникая в тему:
– Про который бубнишь киоск?
Он молчит и, как талый воск,
Уплывает к себе сквозь стену.
 

Эвтаназия

 
Добрый доктор, пропиши мне эвтаназию,
Или выдавлюсь из тела жёлтой мазью
И вползу в больного скользким паразитом,
Пусть лежит сосед уставшим и сердитым;
А затем, тебя попросит взглядом мрази:
«Доктор, сука, пропиши мне эвтаназию».
Ты внимательней повылупи черешни,
Взгляд его сверлильный – мой по – прежнему.
А в палате человек – на целый Китеж.
Доктор, видишь, я моргаю, иль не видишь?
 

Лёгкая фригидность

 
Разорву влеченье на кусочки,
Разделю на сотню чайных ложек.
Дам белее облака носочки
Для твоих изящных стройных ножек.
 
 
Ты ходи в них дома, по балкону,
Их не бойся, милая, запачкать.
Гляну на тебя как на икону,
Словно на хозяина – собачка,
 
 
Можешь принимать любовь как данность.
Суй, родная, ножки в пыль и слякоть,
Вечером, надеюсь, в благодарность
Мне покажешь пяточную мякоть
 
 
И подразнишь. Я у страсти в лапах,
Будто ткань, заправленная в пяльцы.
Я прильну к ступням, вдохну их запах,
В рот приму по очереди пальцы.
 
 
Ты не испугалась бы щекотки,
Я б лизал и в мыслях славил Бога.
Жаль, но это только грёз щепотки,
Ибо ты с рождения безнога.
 

В квартире № 17

 
В квартире № 17
По улице имени Крупской
Не стоит зубами клацать
О щедрости  среднерусской.
 
 
С идеей больной и узкой,
Чертякам легко собраться
На улице имени Крупской,
В квартире № 17
 
 
Там: шёпот зрачкастой мути,
Там: страха и тьмы широты,
И есть в этой мути – люди,
Но умно молчат как шпроты.
 
 
А ежели тявкнешь букву,
Разрезав покой зверинца —
Сожрут, будто сторож брюкву,
Поняв, что ты есть за птица.
 
 
Чьи, думаешь, это маски
Сопят за столом некруглым?
В агонии комы – пляски
Немые кривые куклы?
 
 
Молчи и развесь – ка уши.
Молчи, из какого теста.
Здесь только зрачки и туши,
Здесь нет диалогам места.
 
 
Следи за движеньем звука,
Одышка и пот – не деза.
Кто зубы считает стуком,
Тот будет живьём растерзан.
 
 
Останки не спрячут в яме,
Всё в ход: потроха и чресла;
Его продадут частями,
Разделится выигрыш честно.
 
 
Желаешь себе признаться,
В быту велика нагрузка?
В квартиру № 17
По улице имени Крупской
 
 
Приди.
И не надо мяться.
Вливайся в круг душе —
губский
В квартире № 17
По улице имени Крупской.
 
 
И если раскроют пасти,
Припомни, чего ты жаждал;
Твои дорогие части
Излечат недужных граждан.
 

P.S

Однажды я побывал в квартире по улице Крупской, пришёл добровольно по наводке знакомого. Туда все добровольно приходят, все, кто желает быстро заработать, пусть и с риском для жизни. Я не знал никого из того десятка людей, припёршихся вместе со мной, никто из них явно не страдал словесным недержанием, да и общаться ни капли не хотелось: на душе было гадко, участники нервничали и зыркали друг на друга как живодёры на клетки в зоопарке. За большим залапанным столом мы играли в молчанку. Я знал, что комната напичкана камерами, а за нами наблюдают высокопоставленные любители шоу, делая ставки на приглянувшихся участников. Мы играли почти целые сутки, пока один усатый мужичок не громыхнул кашлем. Его, затравленно озирающегося, тут же унесли какие-то «шкафы» в другое помещение, где профессионально распотрошили на органы. Все остальные принимавшие участие в сеансе, в том числе и я, получили по крупной сумме денег. Мне её хватило на полгода тихой жизни. Завтра я снова отправляюсь пытать счастье.

Пожелайте мне удачи!

Клаустрофобический этюд

 
Приехал чёрный страшный куб,
На мучеников падкий.
В него забросил пятки.
С угрюмым лязгом ржавых губ
Скользнули створки по лопаткам.
 
 
Здесь двое в штатском на беду,
Но, кажется, не видят
В каком плачевном виде
Попутчик; он почти в бреду,
Наверно молится Исиде.
 
 
Поплыли яркие круги —
Метнул их не спасатель.
Сдавило сверху, сзади,
Движеньем треморной руки
Гоняю пот по лобной глади.
 
 
Весь воздух вынюхан давно
Моргающими вяло.
Мне, с храпом Буцефала,
Его не хватит всё равно,
Погибну тут – расплющит салом
 
 
Гробницы душной потолок.
Гуляет пена в жилах,
Истыкать их бы шилом.
Звонок икнул, уносит в бок —
И лифт, блюющим мной, стошнило.
 

Загляни в замочную скважину

 
Кто хочет глянуть в замочную скважину
Тихой квартиры из тайных заноз,
В доме по улице Тихона Кряжина
Номер четыре, идущем под снос?
 
 
Кто – то отважный припрётся на цыпочках,
Мокрый от шорохов, липкий как мёд,
И с кривозубой наивной улыбочкой
Жертвенным глазом к порталу прильнёт.
 
 
Мрак пузырится, ответственный висельник,
Ветер – маньяк бережёт алтари,
По потолку, шелушащейся лысине —
Стук костылей всё проворней к двери.
 
 
В дальних углах пасти смрадные шамкают,
Чёрная тварь каплет мхом со стены,
Стук костылей, не накроешься мамкою,
«Стук»
«Стук»
«Стук»
«Стук» – не с другой стороны.
 
 
За костылями ослизло волочится
Масса кишечная с жаждой мозгов.
Но по подъезду до слёз расхохочется
Звук убегающих в страхе шагов.
 
 
К парню прилепятся мухи жужжащие:
Что ты увидел? А что там, скажи?
Он на них зыркнет одним глазом ящера,
Молча утопает за гаражи.
 
 
Ты приходи в дом по улице Кряжина
Роды принять, унести потроха,
Или извергнуть в замочную скважину
Семя отчаянья,
страха,
греха.
 

Кошки Палыча

 
Вечером будто с мешком картошки
Палыч плывёт по загривку дач.
Палыча дома встречают кошки,
Палыча дома встречает срач.
 
 
В утро медовое влипнет Палыч,
Будет до ночи скрываться в нём,
Как в мясорубке застрявший палец.
Палыча редко кто видел днём.
 
 
Уймище кошек – не вывих моды;
Палыч придёт, отстегнёт протез,
Хвост распушит, выпьет чаю с мёдом,
Выставив кошкам свой диатез.
 
 
Палыч развяжет мешок молекул,
Выпустит вышедших за предел.
Кошки скучают и ждут калеку,
Кошки без грубых мохнатых тел.
 

Мир на вырост

 
Спроси, может кто – то выдаст чуть больший размер пижам.
Ты брал этот мир на вырост? Он скоро пойдёт по швам.
И я не смотрел на бирки, поверив его красе,
и вот, после новой стирки, наш мир безнадёжно сел.
 
 
Чего это, бога ради?! Себе самому не лги,
куда ты в таком наряде? Ни сесть, ни поднять руки.
И бродишь, как неврастеник, затюкан собой, угрюм,
чихнёшь – и в иной системе, толкнут – и прощай, костюм.
 
 
А новый набор дадут ли? А вдруг ты не заслужил,
и будешь как путник утлый бродить до скончанья сил.
Портной ли предвзятый грешен – не важно ничуть, ничуть.
Гляди, кто – то голый чешет! Наверное, призрак. Жуть.