Электронная библиотека » Чимаманда Адичи » » онлайн чтение - страница 4

Текст книги "Американха"


  • Текст добавлен: 12 февраля 2018, 19:20


Автор книги: Чимаманда Адичи


Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Шрифт:
- 100% +

– Когда доберусь до повышения, куплю твоей матери что-нибудь по-настоящему памятное. – Ифемелу спросила, что же, отец улыбнулся и загадочно произнес: – Оно само себя явит.

Глядя на отца, сидевшего на диване, Ифемелу думала, до чего он сейчас похож на то, чем он на самом деле был, – на человека с поблекшими устремлениями, недалекого госслужащего, желавшего иной жизни, алкавшего больше образования, чем мог себе позволить. Он часто рассуждал о том, что не пошел в университет, потому что надо было работать – кормить семью, что он в школе был умнее многих тех, кто теперь уже защитил докторскую. У него был формальный высокопарный английский. Домработницы едва понимали его, но все равно очень млели. Однажды их бывшая помощница по дому Джесинта пришла в кухню, принялась тихонько хлопать в ладоши и сказала Ифемелу:

– Ты бы слышала большое слово своего отца! О ди егву!

Ифемелу часто представляла его в школьном классе, в 50-е: рьяный колониальный подданный, облаченный в скверно сидевшую форму из дешевого хлопка, рвется произвести впечатление на своих учителей-миссионеров. Даже почерк у него был манерный, сплошь завитки и росчерки, гладкое изящество, на вид – словно отпечатанное. В школьные годы Ифемелу он честил ее за упрямство, мятежность, непримиримость – эти слова превращали ее мелкие проступки в эпохальные, чуть ли не достойные гордости. Но его выспренний английский, когда она выросла, стал ее раздражать: отец в него рядился, это был заслон от неуверенности. Отца не оставляло в покое то, чего он не имел, – университетская степень, жизнь в верхах среднего класса, – и его вычурные слова сделались ему доспехом. Ей больше нравилось, когда он говорил на игбо, лишь тогда, казалось, он не сознает своих тревог.

Из-за потери работы он сделался тише, между ним и внешним миром выросла тонкая стена. Он больше не бормотал «нация утонченного лизоблюдства», когда начинались вечерние новости по НТВ[39]39
  Нигерийское телевизионное ведомство, главный государственный телевизионный канал Нигерии (с 1977); в начале существования у НТВ была монополия на телевещание в стране.


[Закрыть]
, больше не произносил долгих монологов о том, как правительство Бабангиды сделало из нигерийцев недальновидных идиотов, больше не подтрунивал над мамой. И главное – начал подключаться к утренним молитвам. Прежде никогда в них не участвовал, мама лишь однажды настояла – перед поездкой в родной город. «Помолимся и покроем дороги кровью Христовой», – сказала она, а он ответил, что дороги были б безопаснее – не такие скользкие, если б не покрывала их никакая кровь. Мама нахмурилась, а Ифемелу хохотала и хохотала.

Хоть в церковь не начал ходить. Ифемелу возвращалась из церкви с матерью, и они заставали отца на полу – он копался в своих пластинках, пел вместе с проигрывателем. Он всегда выглядел свежим, отдохнувшим, словно пребывание наедине с музыкой напитывало его. Но, потеряв работу, он почти перестал слушать музыку. Они с мамой приходили домой и заставали его за обеденным столом – он склонялся над листками бумаги, писал письма в газеты и журналы. И Ифемелу понимала: дали б ему такую возможность – теперь он бы Маменькой свою начальницу все же назвал.

* * *

Раннее воскресное утро, а кто-то колотил во входную дверь. Ифемелу нравились воскресные утра, неспешное смещение времени, когда она, облаченная к церкви, сидела в гостиной с отцом, пока мама готовилась. Иногда они с отцом разговаривали, а иногда помалкивали в обоюдной приятной тишине, как в то утро. Из кухни доносился лишь гул холодильника – пока не застучали в дверь. Грубое вторжение. Ифемелу открыла и увидела хозяина их квартиры, круглого дядю с выпученными красноватыми глазами, который, по слухам, начинал день со стакана чистого джина. Хозяин, глядя мимо Ифемелу на отца, заорал:

– Три месяца уже! Я все еще жду свои деньги!

Голос его был Ифемелу знаком – бесстыжие вопли, что вечно доносились из квартир их соседей, откуда-то извне. А теперь он пришел в их квартиру, и от этой сцены ее покоробило – хозяин вопил у них на пороге, а отец уставил на хозяина стальное лицо, молча. Прежде они никогда не просрочивали оплату. Жили в этой квартире, сколько Ифемелу себя помнила – здесь было тесно, кухонные стены почернели от керосиновой копоти, и Ифемелу стеснялась, когда одноклассники приходили к ним в гости, – но оплату они не задерживали никогда.

– Фанфарон, – проговорил отец, когда хозяин удалился, и больше не сказал ничего. Нечего было добавить. Они задержали оплату.

Появилась мама, чересчур надушенная и с песней на устах, лицо сухое и сияющее от пудры, на тон светлее необходимого. Протянула папе запястье, тонкий золотой браслет не застегнут.

– Уджу зайдет после церкви, заберет нас посмотреть дом в «Дельфине», – сказала мама. – Пойдешь с нами?

– Нет, – ответил он коротко, словно обновленная жизнь тети Уджу – тема, которую он предпочел бы избегать.

– А зря, – сказала она, но папа не отозвался, прилежно застегивая браслет у мамы на руке, и напомнил ей проверить воду в машине.

– Господь истин. Глянь на Уджу – ей по карману дом на Острове! – счастливо сказала мама.

– Мамочка, но ты же знаешь, что тетя Уджу ни кобо не платит за то, что там живет, – сказала Ифемелу.

Мама глянула на нее:

– Ты платье гладила?

– Его не надо гладить.

– Оно мятое. Нгва[40]40
  Здесь: быстро (игбо).


[Закрыть]
, иди погладь. Хоть свет есть. Или переоденься в другое.

Ифемелу неохотно встала.

– Не мятое у меня платье.

– Иди погладь. Незачем сообщать миру, что нам трудно. У нас еще не худший случай. Сегодня Воскресные труды с сестрой Ибинабо, давай-ка пошустрее, нам пора.

* * *

Сестра Ибинабо располагала могуществом, а поскольку делала вид, что это ее могущество – пустячок, впечатление получалось еще более сильное. Болтали, будто пастор исполнял все, что она ни скажет. Почему – не очень понятно: одни говорили, что она вместе с ним основала эту церковь, другие – что она владеет страшной тайной его прошлого, а третьи – что у нее попросту больше духовной силы, чем у него, но пастором ей никак, потому что она женщина. Она была способна, если б захотела, не допустить пасторского одобрения чьего-нибудь брака. Она знала всех и вся и, кажется, ухитрялась быть всюду одновременно – с видом потрепанным, будто жизнь изрядно и долго ее помотала. Трудно сказать, сколько ей было лет – то ли пятьдесят, то ли шестьдесят, тело жилистое, лицо замкнутое, как ракушка. Она никогда не смеялась, но тоненько и благочинно улыбалась часто. Матери благоговели перед ней, носили ей подарочки и с готовностью отдавали своих дочек на Воскресные труды. Сестра Ибинабо, спасительница юниц. Ее приглашали увещевать беспокойных и беспокоящих девчонок. Некоторые мамаши интересовались, нельзя ли их дочками пожить с Ибинабо – в квартире за церковью. Но Ифемелу всегда чуяла в сестре Ибинабо глубокую кипучую враждебность к девушкам. Они сестре Ибинабо не нравились, она просто приглядывала за ними и предостерегала их, словно задетая тем, что в них было еще свежо, а в ней самой давно усохло.

– Я видела тебя в прошлую субботу в тесных брюках, – сказала сестра Ибинабо одной девушке по имени Кристи театральным шепотом, тихим ровно в той мере, чтобы оставаться шепотом, но прекрасно слышным всем вокруг. – Все допустимо, но не все полезно. Любая девушка в тесных брюках стремится ко греху искушения. Лучше такого избегать.

Кристи кивнула смиренно, изящно, стыд ее – при ней.

Два узких окна в церковной подсобке света пропускали мало, и весь день напролет там горела электрическая лампочка. Конверты с собранными средствами громоздились на столе, а рядом – стопка разноцветных салфеток, словно хрупкая ткань. Девушки взялись распределять задачи. Вскоре кто-то уже надписывал конверты, кто-то резал и складывал салфетки, склеивал из них цветы и нанизывал пушистыми гирляндами. В следующее воскресенье на особом благодарственном молебне эти гирлянды окажутся на толстой шее у Шефа Оменки и на шеях потоньше – у членов его семьи. Он пожертвовал церкви два новых фургона.

– Присоединяйся вон к той группе, Ифемелу, – распорядилась сестра Ибинабо.

Ифемелу скрестила руки на груди – как частенько бывало, когда она собиралась сказать что-то, о чем лучше бы помалкивала, – и слова выскочили у нее из глотки:

– Чего это я должна делать украшения для вора?

Сестра Ибинабо уставилась на нее потрясенно. Возникла тишина. Девушки замерли в ожидании.

– Что ты сказала? – переспросила сестра Ибинабо тихонько, предлагая Ифемелу возможность извиниться, запихнуть слова обратно в себя. Но Ифемелу понимала, что остановиться не сможет, сердце колотилось, неслось по скоростной трассе.

– Шеф Оменка – Четыреста девятнадцатый[41]41
  Отсылка к Уголовному кодексу Нигерии, часть VI, раздел 419: незаконное (мошенническое) обогащение. В разговорном обиходе так начали именовать высокопоставленных мошенников во времена правления генерала Бабангиды (в 1980-х гг.).


[Закрыть]
, это всем известно. В этой церкви полно Четыреста девятнадцатых. Почему мы должны делать вид, что этот зал выстроен не на грязные деньги?

– Это Божий труд, – тихо произнесла сестра Ибинабо. – Не можешь делать труд Божий – лучше уходи. Иди.

Ифемелу поспешила прочь из подсобки, за ворота, к автобусной остановке, зная, что эта история достигнет ушей ее матери, находившейся в церкви, в считанные минуты. Ифемелу испортила этот день. Поехали бы домой к тете Уджу, приятно пообедали бы. А теперь мама будет сварливой и колючей. Лучше б Ифемелу промолчала. Она же в прошлом все-таки делала гирлянды для Четыреста девятнадцатых – для тех, кому отводились особые места в первом ряду, для людей, что даровали машины с той же легкостью, с какой раздают жвачки. Она бывала на их приемах, ела рис, мясо и салат – еду, оскверненную мошенничеством, ела, зная все это, и не подавилась – даже не собиралась. И все же что-то сегодня было по-другому. Когда сестра Ибинабо разговаривала с Кристи, с ядовитым ехидством, какое выдавала за духовное наставничество, Ифемелу смотрела на нее – и внезапно увидела в ней что-то похожее на собственную мать. Ее мама добрее и проще, но, как и сестра Ибинабо, – человек, отрицавший действительность как она есть. Человек, которому нужно распахивать плащ религии над собственными мелкими желаньицами. Быть в этой комнатке, полной теней, Ифемелу внезапно захотелось менее всего. Прежде это казалось безвредным – материна вера, насквозь пропитанная благодатью, – но вдруг перестало. Ифемелу мимолетно пожалела, что у нее именно ее мать, и из-за этого ей стало не стыдно и не грустно, а разом, вперемешку и стыдно, и грустно.

На автобусной остановке было зловеще пустынно, и она вообразила людей, обычно толпившихся здесь, в церквях, они поют и молятся. Она подождала автобуса, раздумывая, домой ехать или еще куда-нибудь, пересидеть. Лучше все же домой – и разбираться там со всем, с чем предстояло разобраться.

* * *

Мама дернула ее за ухо едва ли не нежно, словно не желая причинять настоящую боль. Она так делала с детства Ифемелу. «Поколочу!» – говаривала мама, когда Ифемелу бедокурила, но никаких колотушек ни разу не случилось, только вялый дерг за ухо. Сейчас мама потянула ее за ухо дважды, чтобы подчеркнуть сказанное.

– Дьявол тобой помыкает. Молись про это. Не суди. Предоставь судить Богу!

Отец сказал:

– Следует воздерживаться от твоей естественной склонности к провокациям, Ифемелу. Ты уже прославилась в школе нарушениями субординации, и я говорил тебе, что это уже подпортило твои исключительные академические заслуги. Не нужно создавать подобных последствий еще и в церкви.

– Да, папочка.

Приехала тетя Уджу, и мама рассказала ей, что произошло.

– Давай сделай Ифемелу внушение. Ты единственная, кого она послушает. Спроси у нее, за что она рвется позорить меня перед всей церковью. Она оскорбила сестру Ибинабо! Это все равно что оскорбить пастора! Чего эта девочка такая непутевая? Я уже говорила – и не раз, – что лучше б она была мальчишкой, с таким-то поведением.

– Сестра, ты же знаешь, у нее беда с тем, что она не всегда понимает, когда лучше держать рот на замке. Не волнуйся, я с ней поговорю, – сказала тетя Уджу, играя свою роль миротворца, утешая жену двоюродного брата.

Она всегда ладила с матерью Ифемелу, то были простые отношения двоих, кто тщательно избегает бесед хоть какой-то глубины. Вероятно, тетя Уджу была благодарна матери Ифемелу за то, что та приняла ее, приняла ее положение особого родственника на содержании. Пока росла, Ифемелу не чувствовала себя единственным ребенком – с ними жили двоюродные, тети и дяди. В квартире вечно стояли чемоданы и сумки, иногда родственник-другой недели напролет ночевал на полу в гостиной. В основном родня отца – они приезжали в Лагос осваивать ремесло, учиться или искать работу, чтобы семья в его деревне не бурчала, дескать, вот у человека один ребенок, а другим растить своих он не помогает. Отец чувствовал, что обязан им, настаивал, чтобы все были дома до восьми вечера, следил, чтобы всем хватало еды, и запирал дверь в спальню, даже когда уходил в туалет, потому что любой мог зайти и украсть что-нибудь. Но тетя Уджу была другая. Слишком умная, чтобы прозябать в той глуши, говорил он. Называл ее своей младшей сестрой, хотя она была дочерью брата его отца, и берег ее пуще прочих, был с ней ближе, чем со всеми остальными. Каждый раз, когда видел, что Ифемелу и тетя Уджу угнездились на кровати и болтают, говорил с нежностью: «Вы две». После того как тетя Уджу уехала учиться в Ибаданский университет[42]42
  Ибадан – город на юго-западе Нигерии, третий по численности в стране; Ибаданский университет – старейший в стране и лучший в части континента южнее Сахары, основан в 1948 г., организован в традиции британского высшего образования.


[Закрыть]
, он сказал Ифемелу чуть ли не с горечью: «Уджу оказывала на тебя успокаивающее влияние». В их близости он, казалось, видел доказательство собственного правильного выбора, словно сознательно сделал семье подарок – буфер между женой и дочерью.

Так вот, тетя Уджу сказала Ифемелу в спальне:

– Надо было просто делать гирлянды. Я же тебе говорила, что нельзя все подряд произносить вслух. Пора тебе это понять. Необязательно говорить все подряд.

– А чего мама не может просто радоваться тому, что тебе дает Генерал, и не делать вид, что это все от Бога?

– Кто сказал, что это не от Бога? – спросила в ответ тетя Уджу и скорчила гримасу, оттянув уголки рта вниз. Ифемелу расхохоталась.

Согласно семейной легенде, Ифемелу была неприветливой трехлеткой, вопившей, если кто-нибудь чужой подходил к ней слишком близко, но, впервые увидев тетю Уджу, тринадцатилетнюю, с прыщавым лицом, приблизилась, забралась к ней на колени и не слезала оттуда. Ифемелу не знала, вправду такой была или это стало правдой после неоднократного пересказа истории начала их дружбы. Тетя Уджу шила ей детские платьица, а когда обе стали постарше, они вместе штудировали модные журналы, вместе выбирали фасоны. Тетя Уджу научила ее делать пюре из авокадо и мазать на лицо, растворять «Робб» в горячей воде и подставлять лицо под пар[43]43
  «Robb» (бальзам) – препарат для ингаляций, помогает от заложенности носа, простуд, кашля; состав (в виде солей): камфара, ментол, эвкалиптовое масло, масло кедрача, метилсалицилат. Популярен в Нигерии уже более 50 лет, исходный рецепт – китайского происхождения.


[Закрыть]
, подсушивать прыщики зубной пастой. Тетя Уджу носила ей романы Джеймза Хедли Чейза, завернутые в газетку, чтобы никто не видел полуголых женщин на обложке; выпрямляла ей волосы горячим методом, когда Ифемелу подцепила вшей от соседей; поддерживала разговорами, когда у Ифемелу пришли месячные, дополнив материну лекцию, напичканную библейскими цитатами о добродетели, где ни словом не упоминалось о резях в животе и о прокладках. Когда Ифемелу познакомилась с Обинзе, она сказала тете Уджу, что обрела любовь всей жизни, и тетя Уджу наказала разрешить себя целовать и трогать, но внутрь засовывать ничего не давать.

Глава 4

Боги, витающие божества, что даруют и отнимают подростковые любови, решили, что Обинзе должен гулять с Гиникой. Обинзе был новеньким, славный мальчик, пусть и невысокий. Его перевели из университетской старшей школы в Нсукке, но уже через несколько дней до всех дошли бурливые слухи о его матери. Она подралась в Нсукке с мужчиной – другим преподавателем, по-настоящему подралась, с тумаками и оплеухами, и победила к тому же, порвала на нем одежду, и за это ее отстранили от работы, она уехала в Лагос, пока не придет время вернуться. Необычайная история: дрались базарные торговки, чокнутые тетки, но не женщины-профессора. Обинзе, спокойный и замкнутый на вид, придавал этой истории еще больше интриги. Его быстро приняли в клан вальяжных, беспечно крутых юнцов – Больших Пацанов. Он болтался с ними по коридорам, стоял на задах актового зала во время собраний. Никто из них не заправлял рубашки в штаны, и за это им вечно доставалось – изысканно доставалось – от учителей, но Обинзе ежедневно являлся в школу опрятно заправленный, и вскоре Большие Пацаны тоже начали заправляться, даже Кайоде Да Силва, крутейший из всех.

Кайоде на все каникулы уезжал к родителям в Англию, их дом на фотоснимках, какие видела Ифемелу, смотрелся громадным и угрожающим. Его подруга Йинка была ему под стать – она тоже часто ездила в Англию, жила в Икойи[44]44
  Самый богатый район Лагоса, расположен на восточной оконечности о. Лагос.


[Закрыть]
и говорила с британским акцентом. В их классе она была самой популярной девочкой, школьная сумка у нее из натуральной кожи с тисненой монограммой, сандалии всегда не такие, как у всех. Вторая после нее – Гиника, близкая подруга Ифемелу. Гиника за рубеж ездила нечасто и потому не носила на себе отпечатка выездной, как Йинка, но зато у нее карамельная кожа и волнистые волосы, которые, если не заплетать, струились вниз по шее, а не торчали, как афро. Каждый год ее выбирали самой красивой девочкой в классе, а она ехидно говорила: «Все потому, что я полукровка. Куда мне тягаться с Зайнаб?»

В общем, естественный порядок вещей: боги свели в пару Обинзе и Гинику. Кайоде поспешно устроил вечеринку у себя в гостевом флигеле, пока родители были в Лондоне. Гинике он сказал:

– Познакомлю тебя на вечеринке с моим друганом Зедом.

– Он ничего, – сказала, улыбаясь, Гиника.

– Надеюсь, материны драчливые гены ему не передались-о, – съязвила Ифемелу. Она порадовалась, что Гинике кто-то понравился: почти все Большие Пацаны в школе пробовали с ней встречаться, но надолго не задержался ни один; Обинзе вроде бы тихий, хорошая пара.

Ифемелу с Гиникой явились на вечеринку вместе, гулянка только начиналась, на танцполе никого, мальчишки носятся с кассетами, застенчивость и неловкость пока не рассеялись. Всякий раз, когда Ифемелу приходила в дом к Кайоде, она пыталась вообразить себе, как вообще тут живется – в Икойи, в величественном имении, где двор отсыпан гравием, а слуги облачены в белое.

– Ты глянь, вон Кайоде с этим новеньким, – сказала Ифемелу.

– Не буду глядеть, – сказала Гиника. – Идут к нам?

– Да.

– У меня тесные туфли.

– Танцевать можно и в тесных туфлях, – сказала Ифемелу.

Мальчишки подошли. Обинзе чересчур наряден – в толстом вельветовом пиджаке, а на Кайоде футболка и джинсы.

– Эй, девчонки! – сказал Кайоде. Он был высокий и поджарый, с непринужденными манерами привилегированного. – Гиника, знакомься, это мой друг Обинзе. Зед, это Гиника, королева, которую Бог сотворил для тебя, если ты готов за это потрудиться! – Он ухмыльнулся, уже слегка пьяный, – золотой мальчик, творящий золотую пару.

– Привет, – сказал Обинзе Гинике.

– Это Ифемелу, – сказал Кайоде, – также известная как Ифемско. Подручная Гиники. Будешь плохо себя вести – она тебя выпорет.

Все рассмеялись, как по команде.

– Привет, – сказал Обинзе. Встретился взглядом с Ифемелу и не отвел его, удержал.

Кайоде светски трепался, рассказывая Обинзе, что родители Гиники – тоже университетская профессура.

– Короче, вы оба – книжная публика, – сказал Кайоде. Обинзе пора было уже взять беседу на себя и заговорить с Гиникой, и Кайоде бы отвалил, Ифемелу – следом, и воля богов свершилась бы. Но Обинзе почти ничего не говорил, и Кайоде пришлось тащить разговор на себе, голос у него делался все бойчее, он время от времени поглядывал на Обинзе, словно понукая его. Ифемелу не уловила, когда это произошло, но, пока Кайоде говорил, произошло все же что-то странное. Что-то внутри нее зародилось, затлело. Она осознала – вполне внезапно, – что хочет дышать с Обинзе одним воздухом. Остро осознала она и прочее, в тот самый миг: голос Тони Брэкстон из кассетника – «быстро или нет, оно не отпускает, трясет»[45]45
  Из песни «Another Sad Love Song», сингла, а затем трека с альбома американской поп– и соул-певицы Тони Брэкстон (р. 1967) «Tony Braxton» (1993).


[Закрыть]
, – запах оставленного отцом Кайоде бренди, украдкой вынесенного из главного дома, тугая белая сорочка трет ей под мышками. Тетя Уджу заставила завязать ее рыхлым бантом на уровне пупа, и Ифемелу размышляла, действительно это стильно или же смотрится глупо.

Музыка резко прервалась. Кайоде сказал:

– Иду-иду. – И умчал выяснять, что случилось, и в возникшей тишине Гиника теребила металлический браслет на запястье.

Обинзе вновь поймал взгляд Ифемелу.

– Тебе в этом пиджаке не жарко? – спросила она. Вопрос выскочил прежде, чем она успела остановить себя, – уж так она привыкла затачивать слова, наблюдать страх в глазах мальчишек. Но он улыбался. Ему было весело. Он ее не боялся.

– Очень жарко, – ответил он. – Но я сельский пентюх, и это моя первая городская гулянка, уж прости. – Он медленно стянул с себя пиджак, зеленый, с заплатками на локтях, а под ним оказалась рубашка с длинным рукавом. – Теперь придется таскать его с собой.

– Могу подержать, – предложила Гиника. – И не обращай внимания на Ифем, нормально и в пиджаке.

– Спасибо, ничего страшного. Сам буду носить, в наказание за то, что вообще его надел. – Он поглядел на Ифемелу, в глазах – искра.

– Я не в том смысле, – сказала Ифемелу. – Просто тут так жарко, а пиджак на вид тяжелый.

– Мне нравится твой голос, – сказал он, едва не перебив ее.

Ифемелу никогда не терялась – прокаркала:

– Мой голос?

– Да.

Музыка заиграла опять.

– Потанцуем? – спросил он.

Она кивнула.

Он взял ее за руку и улыбнулся Гинике, словно милой дуэнье, чей долг исполнен. Ифемелу считала, что любовные романы «Миллза и Буна»[46]46
  Импринт (с 1971) канадского издательства «Арлекин» (осн. 1949), прежде – самостоятельное британское издательство (осн. 1908), специализировавшееся на «дамских» любовных романах.


[Закрыть]
– глупые, они с подругами, бывало, разыгрывали сценки оттуда: Ифемелу или Раньинудо изображали мужчину, а Гиника или Прийе – женщину, мужчина хватал женщину, женщина вяло сопротивлялась, а затем падала ему на грудь с пронзительными стонами, после чего все ржали. Но на оживлявшемся танцполе у Кайоде ее вдруг пронзило маленькой правдой этих романов. И впрямь все так, потому что из-за мужчины живот напрягается и узел в нем не желает расслабляться, все суставы в теле разбалтываются, конечности отказываются двигаться в такт музыке, а все, что обычно не требует усилий, вдруг делается свинцовым. Одеревенело двигаясь, Ифемелу видела краем глаза, как Гиника наблюдает за ними растерянно, рот чуть приоткрыт, будто она не до конца верит в происходящее.

– Ты сказал вот прям «сельский пентюх», – проговорила Ифемелу, перекрикивая музыку.

– Что?

– Никто так не говорит – «сельский пентюх». Так только в книжках пишут.

– Расскажи мне, какие книжки ты читаешь, – отозвался он.

Он ее подначивал, а она не уловила шутку, однако все равно посмеялась. Потом-то она пожалела, что не запомнила каждое слово, сказанное ими друг другу, пока танцевали. Она запомнила лишь, что ее несло. Когда погасили свет и начался блюзовый танец, она хотела оказаться где-нибудь в темном углу у него в объятиях, но он сказал:

– Пойдем наружу, поболтаем.

Они сели на бетонные блоки за гостевым флигелем, рядом с чем-то похожим на туалет привратника – узким сарайчиком, откуда ветер доносил застойную вонь. Они говорили и говорили, жадно узнавая друг друга. Он рассказал, что отец у него умер, когда ему было семь, и он отчетливо помнит, как отец учил его кататься на трехколесном велосипеде на трехрядной улице рядом с их домом в студгородке, но иногда с ужасом понимал, что не в силах вспомнить отцово лицо, и как его переполняло ощущение предательства, и как он бросался всматриваться в фотографию в рамке на стене у них в гостиной.

– Твоя мама никогда не хотела снова замуж?

– Даже если б хотела, вряд ли пошла бы – из-за меня. Я хочу, чтобы она была счастлива, но не чтобы повторно выходила замуж.

– Я бы тоже этого хотела. А она правда подралась с другим преподавателем?

– Ты, значит, слышала эту байку.

– Говорят, ей поэтому пришлось уйти из Нсуккского университета.

– Нет, не дралась она. Она состояла в комиссии, и они выяснили, что тот профессор злоупотреблял фондами, и моя мама публично его обвинила, он рассердился, ударил ее и сказал, что не потерпит, чтобы с ним женщина так разговаривала. Ну, моя мама встала, заперла дверь в зале заседаний и спрятала ключ у себя в лифчике. Сказала ему, что бить его не может, потому что он сильнее, но ему придется перед ней извиниться публично, при всех, кто видел, как он ее ударил. И он извинился. Но она понимала, что он не от души. Она сказала, что он извинился типа «ну ладно, извините, если вам так хочется, давайте ключ». Она в тот день вернулась домой злая не на шутку и говорила, как все изменилось и что это значит, раз теперь кто-то может просто взять и стукнуть другого человека. Она писала об этом служебные записки и статьи, и студсоюз в это втянулся. Люди говорили, дескать, как он мог ее ударить, она же вдова, и это ее раздражало еще больше. Она говорила, бить ее нельзя, потому что она полноценный человек, а не потому, что у нее нет мужа, чтоб за нее постоял. Некоторые ее студентки заказали себе футболки с надписью «Полноценный человек». Похоже, это ее прославило. Она обычно очень тихая, и друзей у нее немного.

– И она поэтому приехала в Лагос?

– Нет. Она планировала этот академический отпуск уже давно. Помню, первый раз она мне сказала, что мы на пару лет уедем, и я встал на уши – подумал, что мы в Америку, но потом она сказала, что поедем в Лагос, и я спросил: в чем смысл? С тем же успехом можно остаться и в Нсукке.

Ифемелу рассмеялась.

– Но хоть можно прилететь сюда на самолете из Нсукки.

– Да, но мы приехали по земле, – отозвался Обинзе, смеясь. – Зато теперь я счастлив, что мама выбрала Лагос, иначе мы бы с тобой не встретились.

– Или с Гиникой, – подначила она.

– Перестань.

– Твои пацаны тебя убьют. Тебе положено бегать за ней.

– Я бегаю за тобой.

Этот миг она запомнит навсегда – эти слова. Я бегаю за тобой.

– Я тебя недавно в школе видел. Даже спрашивал Кая о тебе, – сказал он.

– Что, правда?

– Видел тебя с Джеймзом Хедли Чейзом, у лаборатории. И сказал, во, точно, есть надежда. Она читает.

– Кажется, я их все читала.

– Я тоже. Какой у тебя любимый?

– «Мисс Шамвей машет волшебной палочкой».

– А у меня – «Хотите остаться в живых?»[47]47
  Джеймз Хедли Чейз (Рене Брабазон Реймонд, 1906–1985) – британский прозаик, автор почти сотни детективов; «Miss Shumway Waves a Wand» (1944), «Want To Stay Alive?..» (1971).


[Закрыть]
. Я однажды всю ночь не спал, лишь бы дочитать.

– Да, этот мне тоже нравится.

– А другие книги? Тебе какая классика нравится?

– Классика, ква?[48]48
  Здесь: да ладно (разг., игбо).


[Закрыть]
Мне нравятся только детективы и остросюжетка. Шелдон, Ладлэм, Арчер.

– Но и настоящие книги тоже читать надо.

Она глянула на него, его пыл ее позабавил.

– Ну ты и масложуй![49]49
  Устойчивое нигерийское жаргонное наименование богатых привередливых людей.


[Закрыть]
Университетская цаца! Вот чему тебя мамаша-профессорша учит.

– Я серьезно. – Он умолк. – Я тебе дам попробовать. Мне американцы нравятся.

– Но и настоящие книги тоже читать надо, – передразнила она.

– А поэзия тебе как?

– Какое мы там последнее в классе разбирали? «Старый мореход»?[50]50
  «Сказание о старом мореходе» («The Rime of the Ancient Mariner», 1797–1799) – поэма английского поэта Сэмюэла Коулриджа.


[Закрыть]
Скукотища.

Обинзе рассмеялся, и Ифемелу, не увлекшись темой поэзии, спросила:

– И что же Кайоде тебе сказал про меня?

– Ничего плохого. Ты ему нравишься.

– Не хочешь говорить, что он сказал.

– Он сказал: «Ифемелу – клевая девчонка, но с ней хлопот не оберешься. Она умеет спорить. Говорить умеет. Никогда не соглашается. А вот Гиника – просто милая девочка». – Он примолк, а затем добавил: – Он не знал, что́ именно я надеялся услышать. Мне девчонки, которые слишком милые, неинтересны.

– А, а! Ты меня оскорбляешь? – Ифемелу толкнула его в притворном негодовании. Ей всегда нравился собственный образ «хлопот не оберешься», образ не такой, как все, и иногда он представлялся ей панцирем, под которым безопасно.

– Сама понимаешь же, что я тебя не оскорбляю. – Он обнял ее за плечи и мягко притянул к себе, их тела впервые соприкоснулись, и она ощутила, как деревенеет. – Я думал, ты такая отличная, но дело не только в этом. Ты похожа на человека, который будет делать что-нибудь, только если сам хочет, а не потому что кто-то так делает.

Она оперлась головой о его голову и почувствовала – впервые – то, что часто будет с ним чувствовать: любовь к себе. Из-за него она себе нравилась. С ним ей было легко, словно ее кожа становилась ей по размеру. Она сказала ему, как хотела бы, чтобы Бог существовал, но боялась, что Его нет, как тревожилась о том, что ей пора понимать, чем заниматься в жизни, но пока не понимала даже, что хочет изучать в университете. Говорить с ним о странном представлялось таким естественным. Раньше так никогда не было. Ее пугало доверие, такое внезапное и при этом такое полное, – и близость. Всего несколько часов назад они друг о друге не знали совсем ничего, и все же было меж ними в те мгновения перед танцем некое знание, и сейчас ей в голову лезло только то, что она хочет ему рассказать, сделать с ним вместе. Похожие черты их жизней – добрый знак: они оба – единственные дети в семье, между днями их рождений всего двое суток, городки, где они родились, в штате Анамбра. Он из Аббы, она – из Умунначи, а сами города в нескольких минутах друг от друга.

– А, а! Один мой дядя постоянно к вам в деревню ездит! – сказал он ей. – Я там с ним был несколько раз. У вас там жуткие дороги.

– Я знаю Аббу. Там дороги хуже некуда.

– Ты в свою деревню часто ездишь?

– Каждое Рождество.

– Всего раз в год! Я с мамой часто езжу, по крайней мере пять раз в год.

– Зато я лучше на игбо говорю, чем ты, спорим?

– Быть того не может, – сказал он и перешел на игбо: – Ама м ату ину. Я даже поговорки знаю.

– Да. Основные-то всем известны. Лягушка после обеда просто так не запрыгает.

– Нет. Я и серьезные знаю. Акота ифе ка уби, э леэ оба. Коли выкопали шире фермы, амбар продан.

– Ха, ты меня проверяешь, что ли? – переспросила она, смеясь. Ачо афу ади ако н’акпа дибиа. Чего только нет в мешке у шамана.

– Неплохо, – отозвался он. – Э гбуо дике н’огу уно, е луо на огу агу, э лоте я. Если убил воина в домашней драке, вспомнишь его, когда на врага пойдешь.

Они поперебрасывались поговорками. Она вспомнила еще две и сдалась, а он все рвался вперед.

– Откуда ты все это знаешь? – спросила она, под большим впечатлением. – Многие ребята и на игбо-то не говорят, какое там поговорки.

– Я просто слушаю, когда дядья разговаривают. Думаю, отец бы одобрил.

Помолчали. Из гостевого флигеля, где собрались пацаны, плыл сигаретный дым. В воздухе висел шум вечеринки: громкая музыка, надсадные голоса, высокий смех ребят и девчонок, все куда расслабленнее и свободнее, чем будут назавтра.

– Мы не поцелуемся разве? – спросила она.

Он с виду оторопел.

– А это еще с чего?

– Просто спросила. Мы тут уже давно сидим.

– Я не хочу, чтобы ты считала, будто мне только этого и надо.

– А как же то, чего я хочу?

– А чего ты хочешь?

– Сам-то как думаешь?

– Мой пиджак?

Она рассмеялась:

– Да, твой знаменитый пиджак.

– Ты меня смущаешь, – сказал он.

– Ты серьезно? Это ты смущаешь меня.

– Вряд ли что-то способно тебя смутить, – сказал он.

Они поцеловались, прижавшись лбами, держась за руки. Поцелуй его был упоителен, едва ли не головокружителен, совсем не как у ее бывшего дружка Мофе, у которого поцелуи, по ее мнению, были слишком слюнявые.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации