Текст книги "Господин Малоссен"

53
МОЙ ПРОЦЕСС

Нет, нет и нет, ни слова о моем процессе. Обратитесь к газетам. И потом, они первые начали. Газетная артподготовка… Эти продолжительные бомбардировки укреплений моей защиты… Снаряды, начиненные модальностями, чтобы они, не дай бог, не разорвались, не долетев до цели, и не опалили самих стрелков. Кажется, что этот Малоссен (фото) и его «дьяволица» (фото) взорвали целый дом со всеми его обитателями. Можно подумать, что их главным мотивом была не месть, а кража. По всей вероятности, они убрали молоденькую горничную (фото, это, в самом деле, она, бедняжка) и студента (фото Клемана, увы!), чтобы избавиться от ненужных свидетелей. Похоже, что ему, этому Малоссену, пересадили ряд органов серийного убийцы (фото Кремера) и что именно от этого он сдвинулся.

Да, все началось с этой статьи Сенклера в его журнале «Болезнь» под заголовком: «Прививка преступности». Тиражи тут же взлетели, «Болезнь» внезапно превратилась в справочное издание, и все прочие журналистские перья припустили за ней, как стайка воробьев. Все расселись на проводах первых полос. Вся печать говорит об этом! И все снимки кричат! Пересадка преступности, донорские органы слишком хорошо прижились! Теледебаты, круглые столы, психиатрические коллоквиумы. Данный случай заслуживает нашего пристального внимания. Уже многие годы смерть передается через кровь, почему бы и преступные наклонности нельзя было пересадить вместе с сердцем убийцы? Разве не права была Мери Шелли?[33]33
  Мери Шелли (1797-1851), английская писательница, автор романа «Франкенштейн, или Современный Прометей».


[Закрыть] Малоссен = чудовище Франкенштейн? Одно из удивительных провидений XIX века? «Болезнь» открывает парад с Сенклером во главе, который не сходит с экранов, на полном серьезе проталкивая свою теорию. Естественно, громы и молнии возмущенного Бертольда: пересадка поведения? Что еще выдумали! Полный бред! Истина в том, что он, Бертольд, совершил хирургический подвиг, результаты которого я, Малоссен, сумел испоганить, стреляя в ближнего. Что с меня взять, с подонка. Такие, как я, способны истребить целый город, лишь бы бросить тень на своего спасителя. Подлецы они и есть подлецы, что сегодня, что две тысячи лет назад. Он, Бертольд, примкнул к лагерю жертв; и сожалеет теперь обо мне с высоты своего креста, на который я его отправил.

Эта идея о «пересаженном» убийце понравилась и моему адвокату. (Тюремщик был прав: он еще совсем молодой, начинающий.)

– Если мы не сумеем убедить всех в вашей невиновности, мы всегда сможем спрятаться за «не несение ответственности».

Еще бы. У меня до сих пор стоит в ушах голос мэтра Раго с противоположной скамьи:

– Нас хотят уверить в том, – орет он (мэтр Раго орет, не повышая голоса, это называется «сила убеждения»), – что дух преступления был пересажен в грудь этому человеку. И якобы убивает не он, а тот, другой, у него внутри]

Молчание. Он долго качает головой.

– Презрение, с каким защищающая сторона относится к вашим умственным способностям, господа присяжные заседатели, удручает меня.

Молчание. Удрученно поникшие усы выступающего. Зреющая ярость попранного суда присяжных.

– Хотя…

Хотя что? Мэтр Раго в сомнении поднял брови, за ними, как по команде, непонимающе вздыбились плечи.

– В конце концов, может быть и так…

Немое удивление моего адвоката.

– Может быть, защита в чем-то права, – продолжает мэтр Раго тем же задумчивым тоном.

Мой адвокат поворачивается ко мне, ободряюще похлопывая меня по руке, дескать: «вот видите, сработало». (Начинающий… Должно быть, он подсмотрел этот жест в каком-нибудь телефильме.)

Мэтр Раго роняет подбородок на кулак.

– В том, что касается прививок, вероятно, на человека они действуют так же, как на растения…

В подтверждение своих слов он уверенно кивает седой головой.

– Это очень даже возможно.

Кажется, он все больше в этом убеждается.

– Может быть, обвиняемый и в самом деле в силу миметической реакции принужден был покушаться на жизнь своего ближнего… некоторые психиатры могли бы это подтвердить…

Мой адвокат, улыбаясь, с облегчением откидывается на спинку кресла, раскинув руки, встречая в раскрытые объятия победу (точно, вырос на адвокатских сериалах…).

– Словом, человек-растение, – продолжает так же задумчиво мэтр Раго.

И затем, обращаясь к суду, говорит:

– Уважаемые господа присяжные заседатели, большинство из вас, как и я, простые городские жители… мы не ботаники, не садоводы…

Это правда: серые асфальтовые лица, недалекие взгляды с невысоких балконов.

– И так же, как я, вы не очень сведущи во всех этих прививках, привоях, черенках, побегах, отростках и прочем селекционном материале… мы не умеем ни черенковать, ни отсаживать отводки, ни вегетативно размножать… но кое-что мы с вами понимаем в этом деле, господа, одно-единственное…

Все двенадцать навострили уши, с жадностью ловя, что же такое они знают.

– …Это то, что на грушевых деревьях не растут фиги! И что собаки не котятся! Даже если их прививать друг другу!

Орет мэтр Раго. (И на этот раз орет по-настоящему.)

– И секрет этого удавшегося гибрида (он тычет в меня пальцем) в том, что сердце убийцы привили душе преступника!

Резкое пробуждение моей защиты.

– Убийца, до мозга костей! – наяривает мэтр Раго. – И далеко не новичок к тому моменту, когда он решил спалить живьем несчастных обитателей этого мирного альпийского домика!

Моя защита срывается:

– Я… Мы… Что за намеки!..

– Семнадцать! – распаляется мэтр Раго. – Семнадцать намеков на семнадцать убийств! Бомбы, ножи, шприцы, револьверы испробованы им еще до расправы над лоссанскими жертвами! Не говоря уже об этих несчастных девушках, зарезанных неизвестно по чьему заказу…

– Это неправда!

(Клянусь, мой адвокат так и выкрикнул: «Это неправда!» Моя защита заметила, что это была «неправда!» Единственный аргумент: «Это неправда!»)

Сам мэтр Раго был этим искренне раздосадован.

***

Нет, нет и нет, о собственном процессе не говорят. Кто же станет рассказывать о своей агонии? Просто, два-три впечатления, по ходу дела. На бесконечных заседаниях суда сознание постепенно притупляется, ты чувствуешь, как твоя невиновность убывает, как жизнь самоубийцы в горячей воде ванны. Ты смутно ощущаешь эту потерю… что-то вроде усталости, спокойной нечувствительности к разнообразию, многочисленности и изощренности ударов, наносимых стороной противника.

Я все еще слышу первый вопрос мэтра Жервье. С места в карьер начинает с гурманства:

– Как вы находите вино Иранси, господин Малоссен?

И я отвечаю, словно меня спрашивает Жюли, не без удивления отмечая, что еще что-то помню:

– Превосходное, особенно урожай шестьдесят первого!

– Я точно такого же мнения, исключительный был год для этого сорта. А шабли, господин Малоссен? Как вам вкус шабли?

– Камень и сено пополам.

– Сорт?

– Шардоне.

– Первый урожай?

– «Склоны Тоннера», 1976.

Мэтр Жервье одобрительно кивает. Задавая следующий вопрос, он уже одаривает меня взглядом сотрапезника:

– Что вы можете поведать нам о вине под вуалью?

– Вино под вуалью?

– Желтое вино, если вам так больше нравится.

– Ах да…

Я старательно вспоминаю то, что рассказывала мне Жюли об этом янтаре виноградников Юры.

– Название сорта, для начала.

– Кажется, саваньен.

– Точно. Можете вы сказать нам пару слов о секрете его приготовления?

Могу. Раз уж вы меня спрашиваете, отчего бы не ответить.

– Виноград собирают поздно… укладывают в дубовые бочки из-под вина… оставляют бродить пять-шесть лет… отчего на поверхности образуется дрожжевая пленка.

– Прекрасно, отсюда и его название: вино под вуалью. А как на вкус? Приятное?

– Зеленый грецкий орех, лесной орех, жженый миндаль… да, приятное.

Мэтр Жервье расплывается в широкой улыбке.

– Нам нравятся одни и те же вина, господин Малоссен.

Затем он обращается к суду:

– Так и бывает в жизни, господа. Адвокат и обвиняемый могут иметь одинаковые вкусы. Стоит копнуть глубже, думаю, мы обнаружим еще немало общих для нас с господином Малоссеном черт… Может быть, нам нравятся одни и те же книги или музыка… Вот почему…

На секунду он умолкает, задумавшись.

– …Вот почему убийцы безлики.

Еще несколько секунд размышления.

– Или же лицо убийцы похоже на ваше, на мое, на лицо любого, кого ни возьми.

Потом оборачивается ко мне:

– И еще одно, господин Малоссен. Давно ли вы приобрели столь изумительные познания в виноделии?

Я мгновенно понял смысл этого вопроса. Мое сердце должно было бы съежиться от страха, но внутри меня спокойно улыбнулась покорность судьбе, и я ответил правду на заданный вопрос.

Мой адвокат чуть со стула не упал.

– Вы что, совсем ненормальный?

(Вот-вот, он уже начинает понимать…)

Мэтр Жервье долго смотрит на меня и наконец говорит:

– Благодарю вас, господин Малоссен.

И обращается к суду, но в тоне его слышится не сытость гурмана, а, так сказать, несварение души:

– Нет, господа, я не представляю здесь интересы какого-нибудь крупного винодела. Нет…

Молчание.

– Я – мертвая студентка.

Он выдавил это из глубины своей утробы, скрываясь за толстыми стеклами очков, – «я мертвая студентка» — и все ему поверили.

– Студентка, которая работала в июле, чтобы отдохнуть в августе.

Он опять замолчал.

– Скромная студентка, которая как-то вечером, прошлым летом, принесла бутылочку старого доброго кларета в номер одной парочке больших знатоков по части вин, знаменитых и не очень.

Молчание.

– Двадцать пять погребов посетили они, совершая эту увеселительную прогулку, следуя своим преступным путем… памятное паломничество, господа присяжные заседатели… шестьдесят четыре сорта отличнейших вин неспешно продегустировали они, прежде чем превратить эту юную студентку – которая лишь хотела жить, жить в чистоте и в любви – в мертвую студентку.

И наконец, последний вопрос:

– Как вам нравится старый добрый кларет, господин Малоссен?

***

– Надо сказать, у моего юного коллеги нелегкая задача…

Мэтр Бронлар встряхивает блестящей каской черных волос с серебряными отливами. Как и мэтр Жервье, мэтр Бронлар воскрешает память очередного студента. Память этого несчастного Клемана, почти ребенка, которого я спустил с вершины утеса в гробу на четырех колесах.

– Страшная смерть, как и та, что досталась господину Сент-Иверу, бывшему директору Шампронской тюрьмы, первому возлюбленному Клары…

Многоточие…

– Опасно любить кого-либо из близких господина Малоссена.

Точка.

Мэтр Бронлар по-настоящему пустился в сожаления относительно молодости моего защитника.

– Мой юный коллега стойко сражается, защищая того, кто защите и не подлежит. И это, господа присяжные заседатели, это воплощенная честь нашей профессии.

Да, мэтр Бронлар защищает моего защитника.

Мэтр Бронлар нацелился на моего адвоката.

Он обращается именно к нему.

И только к нему.

Он ему объясняет.

Спокойно.

Без эффектных взмахов рукавами.

Подставив красивый профиль умному взгляду телекамеры.

Да, он добился разрешения снимать мой процесс, этот мэтр Бронлар!

Отсюда и особое внимание к спецэффектам.

Он знает, что камера подчеркивает движения и слова.

Никаких лишних жестов.

Никаких лишних слов.

– Нет, Малоссен отправился в Веркор не за тем, чтобы отомстить за своего не родившегося ребенка. И вам, к несчастью, придется защищать вовсе не убитого горем отца…

Мой адвокат слушает во все свои пылающие уши, и скамья в зале суда превращается в школьную скамью, и голос мэтра Бронлара нудит по-учительски.

– Вам следует понять одну простую вещь: ваш подзащитный не случайный убийца. Он не импульсивен, не, тем более, сентиментален. Какой отец отправится объезжать винные погреба, потеряв своего ребенка? Нет, ваш клиент – убийца, спокойный и хладнокровный, который уже много лет назад открыл дверь преступности, сделав единственный трудный шаг – первый. Но едва он переступил этот порог, как им овладело одно лишь стремление. Просто так убивают в первый раз. Дальше убивают уже из выгоды. А в этом случае, дорогой коллега, предметом его вожделения стал предмет всеобщей зависти, фильм… фильм, который станет событием века! И который влюбленный студент пытался уберечь от чьих бы то ни было посягательств.

Молчание.

– Студент поплатился за это жизнью.

Молчание.

– Он был ненамного младше вас, мэтр…

Какая жалость в глазах мэтра Бронлара, нависшего над моим желторотым защитником!

– Ваш клиент… – шепчет он.

Он подыскивает слова, он размышляет. Он шепчет в черный микрофон, совершенно невидимый в черноте его мантии:

– Ваш клиент – истребитель жизни.

Крупный план «истребителя жизни», который не может оторвать глаз от монитора. Я впервые вижу себя в телевизоре. Это я, там, как раз напротив меня. По бокам – два жандарма глядят прямо перед собой, затем – наезд камеры, и я один, на переднем плане – и еще раз! – опять я, крупным планом, теряюсь в собственном изображении.

– Истребитель жизни, которому не противно собственное лицо, – заключает мэтр Бронлар.

Эта коротенькая фраза довольно долго пробирается сквозь мое оцепенение, прежде чем взорваться у меня в мозгу. Когда я вновь поднимаю голову, они все внимательно смотрят на меня. Смотрят, как я смотрю на себя.

***

Какая железная логика заключена в подходе честных людей к преступнику!

Как точно они подгоняют вам ваше детство, характер, мотивы, предумышленность, примененные средства и орудие, собственно убийство и поведение после преступления… Все встает на свои места! Штыри в пазы! Все «приобретает смысл»… и слова, и молчание…

Им не правда нужна, нет, а связность.

Судебная ошибка – это всегда шедевр последовательности.

И вы еще хотите, чтобы я пересказывал вам свой процесс?

***

Мэтр Рабютен оказался самым строгим. Он взывал к памяти Маттиаса. Но начал он с меня. Вот такой синтез. Он обратился к судьям.

– Как и вы, господа присяжные заседатели, я очень внимательно выслушал речь моих выдающихся коллег. И я сделал вывод, который не должен вас удивить.

Мэтр Рабютен… Я никогда еще не видел такого прямого человека. В буквальном смысле. Лицо продолжает вертикаль тела. Две ровные морщинки отвесно спадают в безупречные складки его тоги. Сама совесть, ни больше ни меньше.

– Этот человек…

Он достает меня перпендикуляром взгляда.

– Этот человек – человек.

Таков его вывод.

– Просто-напросто человек, такой же, как вы или я.

Развивает мысль.

– Сегодня здоров, а завтра – в больнице, где ему делают пересадку, что с каждым может случиться, и травмируют, что тоже происходит нередко; человек со вкусом, выбирающий лучшие вина; и одновременно самый обыкновенный человек, которого увлекает собственное изображение на экране; человек влюбленный, который не захотел открыть полиции, где скрывается его подружка, – разве не поступили бы мы точно так же на его месте? – но прежде всего это человек, который готовился стать отцом…

Пауза.

– Прерванное отцовство.

Обводит широким взглядом панораму присяжных.

– Может быть, и среди вас, господа присяжные заседатели, найдутся такие, кому довелось испытать эту боль?

Двое из них инстинктивно поднимают руку, но тут же опускают.

– Ужасно, не правда ли?

Какая тишина воцаряется в зале суда, где каждый пытается прочувствовать глубину этого несчастья!

– А теперь представьте, что у вас силой вырвали эту жизнь.

Всеобщее возмущение. Раго вдруг вскакивает со скамьи, Бронлар вытягивается, насторожившись, Жервье застыл, выпучив очки, готовый в любую секунду наброситься, как кобра, и мой желторотый защитник, как болванчик, закивал головой, удивленный нежданной поддержкой.

Потому что именно это как раз и происходит.

Чудо.

Изменение союзнических отношений.

Блюхер приходит на помощь Груши.[34]34
  Маршал Наполеона маркиз де Груши во время битвы при Ватерлоо (18 июня 1815 г.) не смог помешать соединению войск Англии и Пруссии (последние выступали под предводительством прусского генерала-фельдмаршала Блюхера).


[Закрыть]

Рабютен, отстаивающий в суде мое несчастье.

Он продолжает, мечтательно:

– Да, мы бы стали мстить… все, сколько нас ни есть сейчас в этом зале.

На этот раз мэтр Раго выскакивает на арену. Но Рабютен пригвождает его на месте.

– Особенно вы, мэтр, вы ведь столь часто выступали за такое поведение! Ничего удивительного, что обвиняемый оказался одним из ваших адептов! В конце концов, он же человек, самый настоящий! Ну, превысил самооборону! Законная месть, которую осуждает законность! Это ваши собственные термины, почтеннейший. Я лишь следую за вами по вашему семантическому полю… которое всецело покрывает пространство ваших принципов!

Мэтр Раго так и остался стоять с открытым ртом.

Мэтр Жервье забавляется.

Мэтр Бронлар украдкой ищет глаз телекамеры, чтобы поделиться с ней улыбкой знатока.

А мэтр Рабютен уже продолжает:

– Что касается нас, мы не будем исключать гипотезу мести. Предположим, что доктор Маттиас Френкель пал жертвой разъяренного мстителя.

Небрежный жест в мою сторону.

– Если принять это предположение, то оказывается, что уничтожение свидетелей, поджог дома, кража фильма, все это уже следствия главной причины. Сорванные краны жестокости, самобичевание душегуба, который ожесточается против себя самого, усугубляя свою вину…

Мгновенная смена настроений в рядах присяжных. Я читаю в их взглядах, что они видят во мне убийцу, которого можно терпеть. Конечно, близко подходить не рекомендуется, но извинить можно, во всяком случае, понять-то уж точно.

– Это как раз то, что я отстаиваю!

Все уже и забыли про моего адвоката. Это его детский голосок только что запустил короткую фразу в «окно» одной из продуманных пауз.

– Это как раз то, что я отстаиваю!

Смех в зале.

Что, впрочем, никак не повлияло на серьезный тон мэтра Рабютена.

– И это допустимо, мэтр.

Он не называет моего адвоката молодым человеком, он не смотрит на него с высоты своего положения, нет, он зовет его «мэтр».

– Допустимо, но прискорбно, – добавляет он тут же.

Проходит какое-то время.

И он бросает:

– Потому что доктор Френкель никак не причастен к этому прерыванию беременности.

Что?

(Один из тех редких моментов, когда я и в самом деле с интересом вникаю в происходящее.)

Что? Маттиас невиновен? Благодарю вас, дорогой мэтр, Жюли была убеждена в этом, и ничто не могло бы доставить мне большего удовольствия, чем это подтверждение. Но как вы узнали? Где доказательства?

– Письмо, доставленное мадемуазель Коррансон, было подложным.

Обычно это называется последним откровением.

Мэтр Рабютен объясняет. Он объясняет, что по небрежности следствие подвергло графологической экспертизе лишь одно из одиннадцати роковых писем. И по необъяснимой случайности оказалось, что именно это письмо, с совершенно правильным диагнозом, было написано рукой самого Маттиаса! Остальные были подделаны. Мэтр Рабютен потребовал провести повторную экспертизу. Десять поддельных на одно настоящее! В том числе и то, из-за которого Жюли попала в лапы Бертольда.

Кто это сделал? Кто так поступил с Маттиасом? Кто поступил так с нами? Пусть мне его покажут! Пусть меня оставят с ним наедине на каких-нибудь пять минут. Кто это сделал? Кто?

Вопрос мэтра Рабютена эхом отозвался на мои мысли:

– Весь вопрос заключается в том, кто же автор этих подложных писем?

Да, кто? Скажите мне, кто?

На экране монитора мои глаза кричали, повторяя этот вопрос.

Пугающая напряженность на лице Бенжамена Малоссена.

И вдруг этот вопрос мэтра Рабютена:

– Господин Малоссен, вы правда хотели этого ребенка?

Весь зал напряженно ожидал моего ответа.

– Я задаю вам этот вопрос, потому что все собранные мною свидетельские показания, начиная с вашего работодателя и заканчивая медперсоналом и вашими друзьями, отмечают совершенно противоположное. Все!

Айсберг.

Зал суда превратился в айсберг.

Мое молчание.

Молчание моего адвоката.

Их молчание.

О неподвижный крик молчания!

– Господа присяжные заседатели, этот человек – человек. И он разбирается в людях.

Словом, вот вам заключение мэтра Рабютена: я, Бенжамен Малоссен, якобы написал эти ложные письма, чтобы уничтожить своего нежеланного ребенка. Затем я убил доктора Френкеля якобы из отцовской мести – смягчающее обстоятельство, так сказать, – чтобы скрыть настоящий мотив этого убийства: похищение Уникального Фильма! Получалось, что я убил доктора Френкеля дважды: сначала как врача, потом как Маттиаса Френкеля. Это, конечно, всего лишь предположение, но восемь из десяти результатов графологического анализа, затребованного мэтром Рабютеном, подтверждают то же самое. Автором ложных писем был не кто иной, как Бенжамен Малоссен, находящийся в этом зале на скамье подсудимых!

– Господа присяжные заседатели…

Мэтр Рабютен вовсе не злой человек. Только немного более последовательный, чем остальные выступавшие, вот и все. И, вероятно, лучший, если судить по его заключению.

– Никто не может повлиять на то решение, которое вы вынесете… Но если случится так, что этот человек после вашего постановления должен будет вернуться в тюрьму, ваш первейший долг, как, впрочем, и мой, проследить за тем, чтобы он содержался в человеческих условиях.

***

И вы, в самом деле, хотите, чтобы я рассказывал вам о моем процессе?