Текст книги "Господин Малоссен"

XIV. ГОСПОДИН МАЛОССЕН

…неосторожный сын козла и леопардицы…

65

Да нет же, я счастлив! Конечно я счастлив! Как ты можешь подозревать меня в том, что я скуплюсь на наше счастье? Ты видел лицо твоей мамочки? Видел ты лицо Жюли, склонившейся над животом Жервезы? Каким чудовищем нужно быть, чтобы не радоваться такому счастью? А физиономию Жервезы, твоей второй мамы… Знаешь, что эта Жервеза сказала, сообщив мне, что ты вернулся через ее окошко? Что всем своим спокойствием она обязана тому, что носит тебя точно так же, как в свое время носил ее Тянь. Вот как, ни больше ни меньше. Вопрос настоящего отца был для Тяня далеко не главным. Подобное любопытство было не в его характере: он был дежурным кенгуру – и точка. (И так даже лучше, потому что, если вспомнить, какая широкая клиентура была у Жанины-Великанши, ему пришлось бы разделать всю тулонскую братию, чтобы добраться до истоков Жервезы.) Выгуливая тебя все эти месяцы, Жервеза возвращается к своим семейным традициям. Она таскает тебя, как Тянь таскал Верден, и вполне этим довольна. А носить снаружи или внутри – для нее нет особой разницы. С этой точки зрения она напоминает Жюли: не обязательно же носить малыша в своем кармашке, чтобы радоваться материнству. Как же мне не быть счастливым? И даже гордым? Одним разом составить счастье двух женщин – это ли не законное основание гордиться для любого уважающего себя козла отпущения?

…

Я мучу воду?

Как это я мучу воду?

…

Я не мучу воду! Упоминая о женском счастье, я обхожу стороной свои вполне обоснованные отцовские опасения: есть небольшая разница, правда? Ну что – счастье, счастье… в жизни ведь не только счастье, есть еще и сама жизнь! Родиться каждый может! Даже я как-то родился! Но нужно еще кем-то стать! Стать! Расти, подрастать, расцветать, набирать вес (не жирея при этом), меняться (не давая мутаций), созревать (не перезревая), эволюционировать (поднимая себе цену), набираться разума (не теряя ума), сохраняться (не плесневея), стареть (не слишком впадая в детство) и наконец умереть, не изводя окружающих… насыщенная программа, нельзя пропустить ни одного номера, ни одного мгновения… ведь возраст в любом возрасте противится возрасту, пойми! И если бы был только возраст… Есть еще обстоятельства! А обстоятельства, бедный мой малыш…

«Отец, пройди вы через все то, через что прошел я, не успев еще родиться, тогда бы вы могли мне тут еще что-то говорить».

Что ты сказал?

…

…

«Отец, пройди вы через все то, через что прошел уже я, не успев родиться, тогда бы вы могли мне тут еще что-то говорить».

…

…

Именно этого я и опасался. О да! Я догадываюсь, чем все это обернется, я уже слышу перечень твоих сыновних упреков: «Раз уж вы здесь, папочка, скажите мне всю правду: прикрываясь ссылками на вселенский разум, вы ведь не слишком жаждали, чтобы я расширил ваш семейный круг, не так ли?..»

Здесь, конечно, не обойдется без сговора с твоими дядюшками.

Ж е р е м и. Нужно признаться, Бен, ты что-то не слишком радуешься…

М а л ы ш. Это правда…

Т е р е з а. Такие настроения у отца… даже не знаю, хорошо ли это скажется на психике ребенка…

К л а р а. Перестаньте донимать Бенжамена…

Т ы. Тетушка Тереза права, папочка, мои серые клеточки до сих пор еще пропитаны едкостью ваших первых советов: «И ты, дурачок, ты тоже полагаешь, что этот мир, эта семья, это время – те самые, куда ты торопился? Еще не появился и уже в плохой компании, так?»

Ж е р е м и. Он не сочиняет, Бен, он всего лишь повторяет твои же слова.

Т е р е з а. Отличный способ познакомить его с семьей…

Т ы. Мне кажется, я даже слышал, как вы прибавили тогда: «Итак, неосторожный сын козла и леопардицы, если тебе вдруг захочется дать по тормозам еще до своего приземления, что ж, я вряд ли буду на тебя сердиться». Это именно то, что вы мне посоветовали, не так ли?

М а л ы ш. Это правда? Ты ему это советовал, Бен?

– Это был не совет, просто разрешение…

Т ы. Которое вовсе не облегчило мое внутриутробное существование.

Т е р е з а. Естественно!

Ж е р е м и. Бедный малыш…

Т ы (цитируя меня). «Оставь нас и возвращайся к райской безмятежности…»

Ж е р е м и. О, это гораздо больше, чем просто разрешение, Бен…

Т е р е з а. В любом случае, это не слишком радушный прием.

Т ы (цитируя меня). «Надевай свои крылья и улетай, никто не будет на тебя сердиться…»

Т е р е з а. Что означает, что здесь тебя никто не ждет…

М а л ы ш. Это отвратительно! Даже Джулиус считает, что это отвратительно!

– Но я ведь не только это говорил! У будущих отцов, у них же сплошные противоречия, все вверх дном! Сами увидите, когда настанет ваша очередь! То одно придет на ум, то совершенно противоположное! А мое отчаяние в тот момент, когда мы получили фальшивое письмо Маттиаса, например, это что же, не в счет?

Т ы. Еще как! Вы тогда бросились со всех ног в клинику, обвиняя себя во всех смертных грехах первые пятьсот метров, а потом свалили всё на меня.

– Я? Я свалил все на тебя?

– Да, из-за маминых страданий. Как нечего делать! Я до сих пор еще слышу сказанное за семь месяцев до рождения: «Ну вали же отсюда, не ребенок, а наказание! У тебя крылышки еще не облезли от этого горя? Да что же ты за ангел такой, черт возьми?»

Ж е р е м и. И это после того, как ты ему сам вдалбливал отправляться на небо? Ты что, хотел ему мозги наизнанку вывернуть, или как?

Т е р е з а. Нет, он только хотел сделать его виноватым, как всякий уважающий себя отец. По-моему, следует ожидать психической неуравновешенности…

М а л ы ш. А мы будем его любить. Не волнуйся, мы будем тебя любить! Джулиус, что скажешь, будем его любить, а?

К л а р а. К столу! Ужин готов, и оставьте Бенжамена в покое в конце концов!

***

Теперь в доме нас было двое таких, кто говорил сам с собой. Мама разговаривала с ушедшим из жизни, а я – с тем, кто только собирался появиться. Если бы мы могли свести вас с Пастором, вы бы непременно завязали полезное знакомство, но вечность устроена таким образом, что умершие и еще не родившиеся не могут разговаривать друг с другом. Они общаются через тех, кто молится о них. След печали, оставленный теми, кто уходит, становится гнездом для тех, кто прилетает, в сердце тех, кто ждет и надеется. Иначе карусель давным-давно перестала бы вертеться.

Так. Предположим, ты – заместитель Пастора в малоссеновской команде. Ты ждал своего часа на скамье запасных, и вот свисток небесного арбитра дает сигнал о замене игрока. Пастор должен уйти, а ты готовишься выйти на площадку. Во всяком случае, надеюсь, меня не станут упрекать, что я взялся объяснять тебе правила игры в такой неподходящий момент! Ты и представить себе не можешь, какие они запутанные, эти правила! Иногда начинаешь сомневаться, а вообще, существуют ли они? Думаешь, что все делаешь правильно, следуешь указателям, и вдруг, непонятно ни как, ни почему, тебя обвиняют во всех мерзостях, творящихся в этом мире.

Пример?

Тебе нужен пример?

Не мой?

Кого-нибудь другого?

Что ж, вот тебе пример другого.

РОНАЛЬД ДЕ ФЛОРЕНТИС

Рональд де Флорентис – самый давний приятель старого Иова. Он совершенно не причастен ни к убийству друга, ни к краже его фильма. Его надул Король Живых Мертвецов, подсунув ему договор о продаже, составленный по всей форме. Человек солидный, неприступная скала с львиной гривой, он уже в колыбели владел всем, что требовалось для создания империи в джунглях кинопленки. Продюсер-дистрибьютор, сеятель картин – вот в чем состояла его роль. Ему, конечно, пришлось пройтись по нескольким головам, чтобы усесться на вершине своей пирамиды, но таковы законы жанра, и в целом, вполне честные в рамках профессии. Рональд весьма огорчился, узнав об убийстве своего друга; он огорчился еще больше, обнаружив, что его старший товарищ скрыл от него страсть всей своей жизни: съемки Уникального Фильма. Однако он утешился, оценив успех этого фильма. Он был искренне счастлив открыть гениальность Иова и вместе со всеми чествовать его, пусть и посмертно. Он радовался, видя, как эти Цезари, Оскары, Деллюки, Берлинские Медведи и прочие Венецианские Львы (весь этот зверинец кинематографических почестей) укладываются в Пальмовых ветвях на могилу бедного Иова. Повторяю, он был другом, из тех, что радуются нашим удачам: они единственно настоящие друзья. Так вот, именно этого друга пришел забрать дивизионный комиссар Лежандр, обвинив его в том, что он заказал убийство старого Иова, а также – кражу Уникального Фильма и нагрел руки на его показе. Дивизионный комиссар Лежандр, со своей неизбывной тягой к цельности, задал себе лишь один вопрос: кому выгодно это преступление, если Малоссен отпадает? Ответ: продюсеру Флорентису, конечно. Один прогон этого фильма обернулся золотым дождем дивидендов, венцом карьеры, всемирным признанием… мотив очевиден!

Кудрие опять пришлось надрать уши своему неисправимому зятю, чтобы заставить его отпустить добычу.

Выйдя на свободу, Рональд уже не был прежним львом. Дело в том, что на допросах он узнал одну ужасную вещь: старый Иов не предназначал свой Уникальный Фильм для всеобщего показа; он хранил его для узкого круга избранных. Рональд, не знавший об этом нюансе, невольно оказался предателем, сообщником преступников, хотел он того или нет. И никакой возможности публичного покаяния. Министры внутренних дел и культуры довели до его сведения, что это досадное недоразумение является отныне государственной тайной, причем тайной нескольких государств! Не могло быть и речи о том, чтобы сообщить миллионам почитателей, что Уникальный Фильм старого Иова, этот монумент века, оказался предметом грязной наживы. «Непозволительно разочаровывать весь мир ради успокоения собственной совести, господин де Флорентис! Даже во имя прозрачности! Это пагубно сказалось бы на вашем деле. Да и мы стали бы всё категорически отрицать».

Другими словами: он поспешил ретироваться.

Огненная грива его сразу померкла. В дрожащих руках появилась палочка. Он еле ходит. Впервые ему приходится читать слово «конец» на экране своей жизни.

И это еще не все.

Ты увидишь, худшее никогда не кончается.

Всегда остается порядочный кусок.

Остатки сладки.

Немало можно наскрести.

Желая оправдаться, Рональд пришел к Сюзанне и Жюли. Цель визита: спасти «Зебру», превратить ее, как и задумывалось, в фильмотеку старого Иова, в храм кинематографа, как говорил Маттиас, учреждение на веки вечные. На какие деньги? На его сбережения. Рональд, видишь ли, решил выйти из тени, прежде чем уйти в небытие, продать свое собрание живописи, чтобы его наследники не растерзали в клочья полотна, стараясь урвать побольше, и отписать необходимую часть выручки Сюзанне – в Фонд Иова Бернардена. И вот мы уже в салоне Гранд Отеля «Такого-то», слушаем, как молоток оценщика размашисто отбивает такт вальса миллионов. Мы – это Жюли, Сюзанна, Жереми (который считает себя обязанным документировать каждое событие, с тех пор как Королева Забо посвятила его в романисты), Клара и я. Так как твое прибытие ожидается в ближайшие дни, Жервеза с профессором Бертольдом напоследок еще раз проверяют твое снаряжение. Они отправили нас с твоей мамой прогуляться и просили не торопиться с возвращением. Так что мы доставляем Жервезу в клинику на желтеньком «пежо» твоей мамочки и всей семьей отправляемся почтить своим присутствием распыление Вламинков, Валадон, Сера, Пикассо, Браков и прочих Сутиных, Джиммов Дайнов и Лаклаветинов из эклектической коллекции Флорентиса, под пристальным взглядом парижского бомонда, при слабом попискивании калькуляторов бомонда токийского. В итоге получается кругленькая сумма.

– Которую мои наследники вложат в какую-нибудь дурь, я в них нисколько не сомневаюсь, – брюзжит старик Рональд, расположившийся между Сюзанной и Жюли.

Шедевры, выставляемые на аукцион и снимаемые на пленку, сменяют друг друга на экране в такт танцующему молотку, и, когда с каждым третьим ударом они соскакивают с мольберта, создается странное впечатление: они как будто переходят в мир иной. И вместе с ними, как ни в чем не бывало, уходит сама жизнь Рональда.

А Рональд тем временем наклоняется к уху Сюзанны:

– Следующий лот касается непосредственно вас, Сюзанна, он должен с лихвой покрыть расходы на будущую фильмотеку.

Что и подтверждает аукционист, объявляя коллекцию, выставленную на торги с поразительно высокой стартовой ценой «единственной в своем роде». Экспонат – внушительный фолиант в кожаном переплете – появляется на пюпитре перед объективом кинокамеры. Внимательные бинокли, затаенное дыхание, напряженное ожидание…

– Ничего себе постановочка, – шепчет Жереми.

Рука фокусника в белой перчатке открывает наконец эту книгу: очевидно, старый пергамент, который Рональд откопал на какой-нибудь свалке средневековых древностей.

– Смотрите внимательно.

– Что это? – спрашивает Жюли.

Ответ вспыхивает на экране в сопровождении голоса аукциониста: монах за письмом прижимает руку к груди, воздев очи к небу, одновременно с мольбой и твердостью, что придает его взгляду сложное выражение силы и смирения.

– «Святой Августин» Ботичелли, – объявляет голос аукциониста, – фрагмент фрески Огнисанти во Флоренции.

Жюли вскакивает, едва удержавшись от крика, а голос продолжает:

– Это не репродукция и не эскиз флорентийского мастера, о чем, казалось бы, свидетельствует необыкновенно точное воспроизведение цветовых сочетаний, нет, это татуировка, выполненная на коже женщины.

Возгласы взбудораженной толпы. Ужас Жюли, которая едва находит в себе силы прошептать:

– Рональд, где вы это взяли?

– О! Это долгая история…

Которую Рональд не успевает нам поведать, так как чей-то очень знакомый голос шепчет ему на ухо:

– Вы арестованы, господин де Флорентис. Дивизионный комиссар Лежандр и двое его инспекторов в штатском вырастают у нас за спиной. Инспекторы скромно подхватывают старичка под локти.

– Вы арестованы за соучастие в убийстве девушек, татуировки которых находятся в этом томе.

И, пока полицейские выпроваживают Флорентиса к выходу, дивизионный комиссар Лежандр одаривает меня приветливой улыбкой.

– Нисколько не удивлен встретить вас здесь, господин Малоссен, и надеюсь в скором времени вновь видеть вас у себя.

С другого конца высококлассный зазывала, ничего не видя и не слыша, продолжает в запале:

– Татуировки, составившие данную коллекцию, принадлежат представителям разных ремесел. Здесь вы найдете татуировки сообщества мясников, относящиеся к XIX веку, а также – мастеров-стеклодувов, датируемые еще более ранней эпохой, не говоря уже о серии татуировок, выполненных на теле проституток, о чем свидетельствуют шесть образцов, воспроизводящих знаменитейшие творения итальянского Возрождения и фламандских живописцев, в том числе и эта замечательная копия «Святого Августина».

Он охотно и дальше распространялся бы на эту тему, но Лежандр прервал его, объявив, что лавочка закрывается, и конфисковал ценнейший экспонат как вещественное доказательство.

66

Так что ты скажешь о подобном невезении? Ведь Рональд де Флорентис виновен в этом деле с татуировками не больше, чем в убийстве Иова. Я надеюсь, ты так же думаешь? Иначе как объяснить, что серийный убийца продает с аукциона татуировки, срезанные со своих жертв?

Точно в этот момент нашего с тобой внутреннего спора – мы как раз ехали забирать Жервезу из больницы Святого Людовика – твоя мама встревает в наш тайный разговор, спросив меня:

– Что ты говоришь?

Я смотрю на Жюли. Она ведет свой маленький «пежо» величаво, как лайнер, отчего прохожим кажется, что мимо проплывает, скажем, «роллс-ройс». Жюли повторяет:

– Что ты только что сказал, Бенжамен? Ты говоришь сам с собой?

Я был на твоей глубине, и она торопит меня подняться на ее чистую гладь.

– Нет, я сказал, что Рональд здесь, конечно, ни при чем.

– Почему «конечно»?

– Мамзель в розовом костюмчике, которая пыталась втянуть меня в это дело, нашла себе другого козла отпущения, вот и все.

– Но все-таки он ведь должен был у кого-то купить эти татуировки.

– Только не у Сенклера. У кого-нибудь другого, возможно.

Да, возможно, простодушный Рональд де Флорентис оказался последним звеном в длинной цепи все убывающей вины.

– Странный все-таки предмет торговли… – бурчит Жюли.

Это мнение полностью разделяет Сюзанна, голова которой появляется на передней линии, между наших сидений.

– Это верно, не представляю, чтобы мне пришлось содержать фильмотеку на деньги, полученные от торговли человеческой кожей. У кино, конечно, много недостатков, однако оно еще далеко от каннибализма. До сих пор оно пожирало только души. А в души еще надо верить…

И тут Сюзанна сообщает нам, вот так, без предупреждения, что она оставляет этот проект с фильмотекой и возвращается на родину, в Пуату, преподавать греческий и латынь; она уезжает сегодня же вечером, и это уже решено.

– Я вам пришлю свой адрес. И вы будете приезжать смотреть хорошие фильмы ко мне домой.

– Вы бросаете «Зебру»?

Она в последний раз поливает нас звонким смехом.

– У меня никогда не было воинственной жилки, а «Зебру» слишком рьяно защищают все эти районные комитеты. Подбросите меня до Полковника Фабьена? Дальше я дойду пешком.

Сюзанна выходит на площади Полковника Фабьена, обойдя машину сзади, наклоняется над опущенным стеклом Жюли и в качестве прощания дарит нам одну маленькую фразу, которую она, должно быть, не слишком часто доставала из своего словаря:

– Я вас очень люблю, обоих, очень. Так держать!

Блеснув в последний раз своими ирландскими глазами, она помахала нам рукой и зашагала прочь таким решительным шагом, будто уже сейчас отправлялась в Пуату пешком.

Ни с того ни с сего я вдруг говорю:

– Ты знала, что у этой латинистки – черный пояс по дзюдо?

– И что эта королева киноманов – чемпионка по теннису, да, я это знала, – отвечает Жюли, нажимая на газ.

***

Первый, кого мы встречаем в клинике Святого Людовика, это профессор Бертольд в сопровождении своего неотвязного стада в белых халатах. Он встречает нас так, как лишь Бертольд умеет это делать. Он указывает на нас своему выводку ученых утят, зычно перекрывая все пространство громадного холла:

– Представляю вам чету Малоссенов, сборище карликов! Эти двое невероятно способствуют прогрессу медицины. Вы полагаете, что видите перед собой обыкновенную пару, каких много, – может быть, несколько удачнее остальных в случае подбора самочки – так вот нет, вы опять метите мимо, как всегда! Это целый отдел экспериментальных исследований движется вам навстречу! Смотрите на них, сборище карликов, и благодарите – им вы обязаны всеми своими познаниями, вы, претендующие воплощать медицину завтрашнего дня!

И, обращаясь уже непосредственно к нам, спрашивает:

– Вы что-то забыли? Или малыш выскочил прямо к вам на колени? Это лишь в очередной раз подтверждает, что он в отличной форме, поганец, хоть сейчас – на арену!

– Где Жервеза?

По голосу Жюли Бертольд замечает, что что-то не так:

– Жервеза? Уехала с вами, не далее как три четверти часа…

– Как это, уехала с нами? Мы же только пришли! – говорю я, собирая последние, разгоняемые страхом слова.

– Вы пришли, вы пришли, – раздраженно бросает Бертольд, – вы же звонили ей из кафетерия три четверти часа назад, и она к вам спустилась!

– Из кафетерия? И кто ответил на звонок? Вы сами?

– Нет, секретарша. Жервеза как раз одевалась, и секретарша передала ей, что господин Малоссен ожидает ее в кафетерии.

***

Мы бросились каждый в свою сторону: Жюли к Жервезе, а я – к нам домой. Как всегда, я загоняю свой страх в ноги, и мои ноги загребают Бельвиль, весь, с его пестротой и асфальтом, с его опустевшими фасадами, что живее новых, с его гроздьями побрякушек и развалами тряпья… Это вечер базарного дня – очистки разлетаются у меня под ногами, и так как в голове у меня сидишь ты – я стараюсь ни на чем не поскользнуться, не встряхнуть тебя, потому что надежда вновь стала столь хрупкой, а волосок судьбы – столь тонким, что один единственный шаг в сторону, одна неверная мысль могут навсегда отбить у тебя охоту вылезать; и я уже не знаю, о чем думать, и я уже не думаю ни о чем, я бегу, не заботясь даже о том, чтобы обругать этого тупого Бертольда, я бегу, не осмеливаясь представить себе, куда я бегу, я просто бегу к двери скобяной лавки, за которой я хотел бы увидеть Жервезу, убаюкивающую Верден, я бегу к образу, дорогому сердцу Жервезы, к мадонне Кватроченто, ожидающей маленького Малоссена и обвешенной со всех сторон ребятишками, я бегу и вбегаю столь стремительно, что дверь скобяной лавки буквально разлетается под напором.

И вместо пышной девы меня встречает плоская весталка, сухая как судебное предписание.

Тереза.

Одна. Сидит в столовой.

И протягивает мне маленький черный магнитофон.

– Не волнуйся так, Бенжамен, она всё здесь объясняет.

Так. Объяснение. Лучше, чем ничего.

Тереза добавляет:

– Я так и думала, что этим все кончится.

И хотя подобная ситуация, определенно, складывается впервые, меня преследует тревожное чувство, что все это в мельчайших подробностях я уже переживал когда-то – головокружение памяти.

– Как это включается?

– Нажми вот здесь.

Я нажимаю вот здесь.

Кассета начинает крутиться, и я слышу объяснение.

Это – не голос Жервезы. Это – голос мамы.

«Мои дорогие деточки, теперь, когда вам больше нечего бояться…»

Материнская проницательность…

«…теперь, когда вам больше нечего бояться…»

Точно! Я вспомнил, где и когда я уже пережил это: да здесь же! В тот год, когда мама оставила нас ради Пастора.

С той лишь разницей, что в прошлый раз я не слушал магнитофонную запись, а читал письмо, обливаясь холодным потом, в полной уверенности, что она сообщит мне, что Жюли сбежала с этим очаровашкой инспектором-убийцей. Но нет, это оказалась она сама. И сегодня, когда мне позарез нужны новости от Жервезы, опять на первый план выступает мама!

– Он влюбился в нее, когда явился с первой кассетой, Бенжамен, с той, которая подтверждала твою невиновность, с записью голоса Клемана.

Я прикладываю магнитофончик к уху.

– Мама сама здесь это объясняет, спасибо, я не глухой!

Но голос Терезы настойчиво дублирует мамино объяснение:

– Его увлекла ее прозрачность, Бенжамен!

Она слово в слово повторила идиотскую фразу нашей мамы:

«Барнабе увлекла моя прозрачность». (Именно так!)

– Он был ей большой поддержкой в ее скорби. Он преуспел в том, что не удалось ни одному из нас, он ее вылечил, Бен! Это с ним она разговаривала потихоньку. Он дал ей одно из своих переговорных устройств…

«…большой поддержкой в моей скорби…»

И в самом деле, требовалось услышать это по меньшей мере дважды, чтобы поверить в сказанное. Едва ожив, мама вновь срывается, теперь с Барнабе! После «Зебры» и колонн Бюрена Барнабу слизнул и нашу маму!

– И представь себе, она же его никогда не видела! Она даже не знает, какой он из себя! Ну разве не чудо?

Тереза… О, Тереза… грустный василек, засохший на корню… как я тебя люблю и как мне хочется задушить тебя на месте…

– Они собираются отстроить заново дом в Веркоре и сделать из него храм прозрачности… невидимый дом… как в сказке… Это будет шедевр Барнабу!

Нет, я ее все-таки задушу!

Я застреваю на этой мысли, когда Жереми, распахнув дверь, орет во всю глотку:

– Это правда, что мама слиняла с Барнабу?

Я передаю черную метку Жереми, а сам мчу наверх, в нашу комнату, к телефону.

Джулиус, вырванный из сна моим внезапным появлением, усаживается на свой толстый зад и ждет результатов с неменьшим нетерпением, чем я.

Занято.

Телефон Жервезы занят.

Хороший знак.

Что и подтверждает Джулиус, хлопая пастью.

***

Так как в полиции совсем не дорожат жизнью своих служащих, я решил увести вашу монашку. Лучшей разменной монеты не найти. Если вы хотите снова увидеть ее живой, отпустите мою обманщицу в самое ближайшее время. На тот случай, если вы еще сомневаетесь в моих словах, спуститесь в парадную и загляните в почтовый ящик, вы найдете там доказательство того, что сестра Жервеза в самом деле сейчас у меня.

Когда я вхожу в квартиру Жервезы, Жюли, Кудрие, инспекторы Титюс и Силистри и дивизионный комиссар Лежандр с двумя специалистами в энный раз прослушивают автоответчик. Доказательство, обнаруженное в почтовом ящике, лежит у них перед глазами. Это – фаланга мизинца Жервезы. Мизинец с татуировкой на подушечке.

Он завернут в листок с посланием, которое и вызвало это гробовое молчание.

Через два дня получите руку. Мало будет руки – пришлю вам младенца. Я чувствую, что во мне просыпается аппетит повитухи.

Записочка, которую Сенклер подписал своим именем.