Текст книги "Освобождение шпиона"

– Да сбежал он, – сказал Кружилин.

– Куда он мог сбежать, если веревка здесь? – сказал Худаков. Он поднял с пола «кошку», повертел в руках и бросил. – Да и не очень-то сбежишь с этим приспособлением. Скорее сгинешь, как Стельмак…

– Его диверсанты забрали, спорим? – сказал Башнабаш в своей обычной манере.

Климов слушал их и скалил зубы в мучительной гримасе, словно у него разболелось что-то внутри. Впрочем, да – болело. Его мучило острое чувство нереальности происходящего. Только вчера он командовал взводом, строил планы на выходную трехдневку, собирался зайти в Академию, где организуются курсы для офицеров спецподразделений, собирался встретиться с Катей. А теперь в его распоряжении всего три боеспособных солдата, и даже если им удастся в конце концов подняться наверх, что он скажет Шапошникову и остальным? Все ли сделано правильно, по Уставу?.. Взрыв, гибель половины личного состава, потеря связи, полная изоляция, а тут еще какие-то диверсанты объявились – «плоскомордые»… Японцы? Китайцы? Башмакин орал, что это и не люди вовсе, что у них глаза кошачьи, а тело шерстью обросло. Если бы Худаков не стоял рядом и не подтвердил все это, Климов ни минуты не сомневался бы, что этот олух Башмакин просто уснул на посту и диверсанты ему приснились. Тем более что никого им найти так и не удалось… Ну откуда эти «плоскомордые» могли прийти? Не из Бункера ведь, ясное дело! Получается, только с той стороны разлома… А там десять метров по меньшей мере, и узенький карниз по стенке. Обезьяны какие-нибудь и перебрались бы по тому карнизу, наверное, а вот человек – нет. Стельмак это уже доказал…

– Что? – переспросил Климов, моргнув.

Худаков что-то говорил ему, но он ничего не слышал, в ушах стоял странный медный гул. Лейтенант тряхнул головой, поправил фуражку на голове – гул исчез.

– Что тебе, Худаков?

– Я говорю, ситуация у нас хреновая, товарищ старший лейтенант, – повторил Худаков. – Кабеля нет – связи не будет. Уходить нам надо, товарищ старший лейтенант…

– Ты меня не учи, Худаков, что делать! – сверкнул глазами Климов. – Пока смена не придет или пока приказа не будет, объект никто не покинет!

– Так хотя бы гонца послать… – проворчал Кружилин. – Узнать, что там, наверху, случилось такое, почему никто не идет к нам…

– Случилось то, что случилось, – отрезал Климов. – Это не имеет значения. На все случаи жизни наша задача одна – охрана объекта. Больше ничего. Что касается Борисенко, то он за самовольный уход с объекта пойдет под трибунал. Это тоже ясно как дважды два. О чем вам еще думать? Какие догадки нужно строить?

Климов обвел взглядом остатки своего взвода.

– Башмакин, несешь караул. Все остальные прочесывают территорию, ищут следы Борисенко.

Никаких следов они не нашли и через час вернулись на пост. Вскоре Кружилину понадобились торцевые ключи (он все еще пытался оживить генератор), ключи эти вроде были где-то в технической, в одном из нижних ящиков. Кружилин искал их там и нашел под верстаком начищенный до блеска, пахнущий салом Борисенкин сапог. В сапоге была кровь – целый стакан, наверное, набрался бы, – а на кирзовом голенище, которое всегда было глаже и холенее иной солдатской рожи, виднелись рваные дырки и глубокие царапины, словно их грызла собака или рвал когтями орангутанг.

Кружилин позвал Климова и остальных. Перерыли всю палатку. Следы крови обнаружили на шкафу с инструментами и на дальней стене, как раз за верстаком. Худаков предположил, что Борисенко от кого-то прятался в том углу, и там же его, значит, и того… прищучили. Кто? Диверсанты, кто ж еще.

* * *

Когда умер Каськов, все отнеслись к этому с мрачным спокойствием. Он все равно лежал как мертвый, а сейчас его просто убрали с койки в жилой палатке и скатили по доскам в разлом, в желтовато-зеленый горячий туман. Вообще-то делать это Климов не имел никакого права, труп следовало сохранить и передать командиру подразделения вместе с рапортом и объяснениями очевидцев. И тот факт, что останки помощника командира горят сейчас на самом дне открывшейся перед ними преисподней (или все еще летят туда, кто знает), наглядно подтверждал, что сам взводный больше не верит в благополучный исход.

Разумовский встал с постели на пятые сутки. Его едва хватало, чтобы перейти из одного конца жилблока в другой. Он высох, пожелтел, кашлял отрывистым вороньим карканьем, и у него что-то сделалось со слухом. Худаков сказал, что в Бункере должен быть склад медицинских препаратов, там, как он слышал, имеется даже «сталинская сыворотка», о которой в народе ходят легенды. Климов приближаться к Бункеру запретил.

Воздух постепенно сделался густым и тухлым, как под горячей периной. Даже спичку зажечь проблема, кислорода не хватает. Генератор стоял мертвый, масляная лужа под ним покрылась пылью и мелким мусором и стала похожа на коровий блин. Привести его в чувство Кружилин так и не смог, несмотря на активную помощь и поддержку старшего лейтенанта Климова, который размахивал пистолетом над его головой и во всю глотку крыл матом.

Бак с водой, а также запасы хлеба и тушенки взводный держал в своей палатке, под замком, выдавал паек самолично в руки каждому. Сколько запасов осталось, никто, кроме Климова, не знал. Через полторы недели тушенка закончилась (даже в виде легкого белого налета на кусочке хлеба), норма воды сократилась до ста граммов в сутки.

– Раньше бойцам чистым спиртом эти сто граммов выдавались! – невесело пошутил Худаков.

Но, как ни странно, труднее всего оказалось без света. Два фонаря с рабочими батарейками использовались только в исключительных случаях – при заступлении в караул, например. Все остальное время взвод проводил в полной темноте. Отсутствие света равнялось отсутствию мира, все равно что небытие. Обычный серый московский день казался чем-то фантастическим, несбыточным, прогулка по слякотному Арбату рисовалась в воображении, как отпуск на южном побережье Крыма…

Опять-таки в Бункере было всё: и еда, и вода, и батарейки, и новенький генератор (а то и не один!), и оружие, и много чего еще. Стоит только открыть стальную гермодверь, и жизнь сразу наладится, да и не только жизнь – служба! Та самая служба, ради которой они торчат здесь!

– Ну послушай, Климов, ведь мы все здесь загнемся скоро, – опять увещевал лейтенанта Худаков. Говорить было трудно, все равно что выплевывать себя по кусочкам.

– Какой в этом смысл? А там есть все, что нужно, и как раз на такой случай, на случай катастрофы.

– Никакой катастрофы нет, – твердил Климов. – Нам не было приказа.

– Так ведь и помирать нам тоже приказа не было. А мы помрем. И «шестой» останется без охраны. Приходи кто хочет, бери, что хочешь. Уж лучше открыть этот Бункер, и все дела…

– Это паникерство, Худаков! Мы на службе, а не на экскурсии! Надо терпеть – так терпи, солдат! А то тебе и спирту еще захочется, и бабу, чтобы службу нести комфортней было!

– Да какие там бабы… Не о том ты, Климов, беспокоишься…

– Я тебя предупреждаю, Худаков, и остальных тоже: кого увижу возле Бункера – сразу пулю в голову, без предупреждения. Вот так вот!

Кружилин в конце концов смастерил масляный светильник из старой пулеметной гильзы. Света он почти не давал, зато давал много копоти и вони, которые висели в неподвижном воздухе сутками, никуда не деваясь. И еще он сжирал кислород. При его тусклом мерцании Кружилин пытался наладить радиоточку, которая, как он уверял, питается по «автономной линии в титановой оплетке» и вообще на объектах такого ранга должна быть конструктивно неубиваема… Если, конечно, есть источник сигнала. То есть радиостанция. Но судя по тому, что радиоточка молчала, сигнала могло и не быть. И Москва, значит, и весь привычный мир превратились в оплавленные атомным пламенем руины.

Наверное, Кружилин (да и не только он) просто хотел убедиться в том, что это не так. Что дело здесь в какой-нибудь ерунде, в каком-нибудь маленьком вшивеньком контактике, который отошел во время взрыва. Он разобрал радиоточку по винтикам, собрал снова, ковырялся несколько дней. Безрезультатно.

* * *

Услышать голос Родины им не удалось, зато было немало других звуков. Не таких приятных, правда, как голос диктора Первой программы всесоюзного радио, желающего вам доброго утра или спокойной ночи. И, говоря откровенно, совсем даже отвратительных звуков. Шорохи, стуки, хрипы, мокрое шлепанье в темноте. Несколько раз Башнабаш слышал вопли, доносящиеся с той стороны разлома, далеко-далеко. Жуткие вопли. Будто это не система подземных спецобъектов МО-НКВД-МВД, а джунгли какие-нибудь, пампасы.

Несколько раз видели следы, отдаленно напоминающие след босой человеческой ступни – больше всего их было в тупике, вокруг палаток расположения, а одна цепочка вела к разлому, как будто нечто поднималось к ним из зловонной пропасти по какой-то своей надобности. Это мог быть фантом, галлюцинация, порождение пораженного усталостью, голодом и грязным воздухом ума. Но галлюцинации коллективными не бывают. На двухсотметровой глубине протекала своя жизнь, явно чуждая принципам социалистического общежития. До поры до времени она держалась на расстоянии и только пугала их издали, если не считать случай с Борисенко, который вряд ли стал бы добровольно пускать кровь в свой глубокоуважаемый сапог. Но только до поры, до времени.

…В карауле тогда стоял Кружилин, и стрелял он, больше стрелять было некому. На выстрелы из расположения прибежали Климов, Худаков и Башнабаш. Фонарь прыгал в руках у лейтенанта, разглядеть толком ничего не успели. Быстрые тени в пятнах света, белые точки глаз в темноте, визг, громкий хруст и треск, словно там одним ударом располовинили коровью тушу. Башнабаш успел дать короткую очередь из автомата, сам не зная куда.

И стало тихо сразу, как отрезало. Подошли ближе. Лужа крови, фонарь, который Кружилин так и не успел включить, автомат валяется… Больше ничего от Кружилина не осталось. Обошли весь зал и берег разлома – ничего!

А вернувшись в расположение, обнаружили, что пропал Разумовский. Полог, закрывающий вход в палатку Климова, разорван и измазан в крови, шкаф взломан, остатки продуктов исчезли, бак с водой опрокинут и пуст, и все кругом находится в полном беспорядке.

Климов и Худаков переглянулись, какой-то немой вопрос промелькнул между ними, и Худаков в конце концов сказал:

– Нет, у него бы сил не хватило такое утворить. Он же еле ходил…

– Значит, эти? – Климов, сжав до скрипа зубы, кивнул куда-то в сторону. – Бл…ди эти плоскомордые, ты так считаешь?

– Больше некому, – кивнул Худаков.

Лейтенант резко выпрямился, ноздри раздул, и даже под слоем грязи в тусклом свете фонаря было видно, как побелело его лицо.

– Берем по три запасных диска, и – на ту сторону! – хрипло скомандовал он. – Пока в капусту этих тварей гадских не порубим, не успокоюсь! Башмакин, остаешься здесь, головой за пост отвечаешь! Худаков!..

Он запнулся, словно хотел назвать еще чью-то фамилию, вспомнил, что никого не осталось больше, махнул рукой.

– Приказ ясен, орлы?

– Да как мы перейдем? – буркнул Худаков. – Стельмак ведь там…

– На цыпочках перейдем! – гаркнул Климов. – По стеночке! Со страховкой!

Худаков ничего не сказал, повернулся и отправился в арсенал за автоматными дисками.

Они перешли карниз, страхуясь веревкой, которую удерживал на «нашем» берегу Башмакин. Худаков шел первый, расчищая карниз саперной лопаткой, лейтенант за ним. Перебравшись на ту сторону, они сбросили страховочные тросы и исчезли в дымной темноте. Навсегда.

Вначале Башмакин не понял, что навсегда. Прошел час, полтора, два… Он сигналил фонарем, кричал. Стоял подолгу без движения, прислушивался. Опять сигналил. Опять кричал. Потом батарейка в фонаре сдохла. Он стрелял из автомата в темноту. Ответа не было. Вернулся в расположение, проверил связь, но телефоны молчали. Прошли, наверное, еще сутки. Повалившись на свою койку, уснул тревожным сном, проснулся – ничего не изменилось. Он сидел и соображал: что могло приключиться, какая беда, какая катастрофа, и почему никто не идет на помощь заблокированной смене? Гипотеза у него имелась всего одна, борисенковская: наверху случилась атомная война, и все погибли!

В палатках он нашел резервный фонарь, пополнил боезапас и приготовился выживать.

Первой его одолела жажда. Оцинкованный бак с водой был пуст, а в аптечке, которую каждый боец ОП-79 носил с собой, имелся только маленький пузырек с каким-то раствором, он выпил его, даже не взглянув на этикетку. Стало только хуже. На вторые или третьи сутки он отправился в Зал Огненного разлома, к куче демонтированных рельсов, отыскал там пару увесистых стальных костылей и метровый обрезок трубы. И пошел открывать двери в Бункер.

Это было очередное государственное преступление, которое каралось расстрелом. Но, во-первых, он уже нес службу у главного шлюза, а потому чувствовал себя отмеченным высоким доверием. А во-вторых, с крестьянской сметкой понял: смерть от голода, холода и жажды гораздо реальней самого сурового приговора трибунала.

Электрические замки, будучи обесточенными, отключились, иначе он бы ни за что их не открыл. Но и незапертая тяжеленная дверь поддавалась с трудом. Он подцеплял герметизирующий кант костылем, надевал на костыль трубу, используя трубу, как рычаг, наваливался всем телом… Дверь отходила на несколько сантиметров, потом костыль срывался и все начиналось сначала. Чтобы оттащить внешнюю дверь меньше, чем на метр, он потратил целый день. Через узкую щель проскользнул в шлюз. Здесь нашел красные скобы гидравлической системы аварийного открывания и, потянув, довольно легко распахнул внутренний люк, который был гораздо легче.

Оказавшись внутри, он посветил вокруг входа, уже ожидая, что здесь должны быть приспособления, облегчающие жизнь. Так и оказалось: нажав большую красную кнопку, он включил освещение и увидел, что находится в широком, не менее трех метров, тоннеле со стальными стенками. Справа и слева имелись двери со штурвальчиками посередине.

Покрутив штурвальчик, он открыл первую. За ней оказался склад одежды. Целый универмаг. Военная форма, какие-то спецкостюмы из зеленой и серебристой ткани, сапоги и ботинки на любой размер, теплое и обычное белье, а еще горы всевозможной штатской одежды – мужской, женской и детской, а еще пледы, одеяла…

Не было самого главного: воды и еды. Ему показалось, что на этом для него все и кончится – сил не осталось ни капли. Но он заставил себя открыть вторую дверь. За ней находился аптечный склад. Среди бесконечных полок, уставленных коробками со всевозможными лекарствами, в том числе такими, о которых он никогда ничего не слышал, Башмакин первым делом нашел дистиллированную воду и гематоген. И только утолив жажду и насытившись, он понял, что не все потеряно.

Он открывал двери одну за другой.

Инструменты и электротехника (батарейки! свет!).

Продовольствие: горы всевозможных консервов, галеты, концентраты, яичный порошок, сублимированное мясо, бесконечные ряды бутылок с соками и минеральной водой, спирт в литровых банках – целое богатство, пир горой!

Топливо: бочки с соляркой, керосин, сухой спирт, авиационный бензин.

Арсенал: в пирамидах тускло блестели ППШ, пулеметы Дегтярева, пистолеты, цинки с патронами и ящики с гранатами, – хватит, чтобы продержаться против целого полка неприятеля!

За складами начались аскетичные спальные помещения для солдат, что-то вроде штаба с пультом связи и усыпанным разноцветными лампочками пультом, какие-то служебные помещения… Потом коридор закончился еще одной дверью, а за ней раскинулся совсем другой мир: ковровых дорожек, мягких диванов, белоснежных ванн и раковин, полированной мебели, нарисованных окон, за которыми, вроде бы, шелестели листвой зеленые деревья… Богатая отделка стен закрывала сталь, и создавалось впечатление, что этот мир находится на поверхности, где-нибудь на правительственной даче в Подмосковье…

Это был мир небожителей, солдатам и обслуге вход сюда заказан, поэтому Башнабаш вернулся в отсек для простых людей и оборудовал себе достаточно комфортабельное жилище в казарменном отсеке. Сработал тут не только врожденный и воспитанный аскетизм, но и лукавая крестьянская предусмотрительность. Дескать, когда придут особисты и начнут свое расследование, то каждый увидит: боец не пользовался привилегиями высшего руководства, а добросовестно и скромно нес солдатскую службу. Для подкрепления этого впечатления он на следующий день перевез на тачке сторожевой «грибок» из палаточного лагеря на площадку Разлома, установил его там как символ того, что прилегающая к Бункеру территория находится под надежной охраной.

Но ни особисты, ни следующая смена, ни аварийная команда – никто не приходил. И месяц, и год, и два, и десять, и пятьдесят…

Глава 5
Бруно Аллегро

г. Москва, воля

Бруно уже знал, что старый хозяин вышел из дела и продал цирк одному чудаку, своему бывшему однокласснику. По слухам, чудак этот владел еще страусиной фермой в Подмосковье и передвижным луна-парком. По тем же слухам, он рассчитал всех цирковых алкоголиков – Диму Царева, известного как «Карлабодун», воздушных акробатов Васика и Колю, добряка Гошу, бесконечно катавшего старый номер с кошками и голубями, клоуна Нолика и даже предсказательницу будущего Несравненную Госпожу Надин (в миру – Надьку Самойлову), которую Бруно помнил еще исполнительницей трюков с обручами и ведущей абсолютно трезвый образ жизни. В общем, поменялось много.

«Непоправимо много», – мог бы сказать Бруно, поскольку, кроме алкоголиков, наркоманов и токсикоманов, в «Капотнинском Шапито Лилипутов» никто никогда не работал. Даже старый шимпанзе Джус, выступавший в номере «Смертельная схватка с Кинг-Конгом», даже он без стопаря на сцену не выходил.

– И кто у вас остался тогда? – спросил он напрямую. – Уборщица Клава? Питон Харитон?

– Харитон умер прошлой осенью, – сказал Игорь Игоревич.

Он и был тот самый чудак. Странный тип. И офис у него какой-то странный, весь фотками завешан, а на фотках одни страусы.

– Это, б…дь, впечатляет! – Бруно красиво развалился в кресле, закинув ногу на подлокотник. – Может, это уже не цирк? Может, вы называетесь как-то по-другому? «Большая уборка»? «Влажное шоу уборщицы Клавы»? – Бруно посмотрел на стену. – Или… «Страусиные Бедрышки»?

Он громко рассмеялся.

– Нет, что вы, что вы… – осторожно сказал Игорь Игоревич, избегая резких движений.

Ему наверняка рассказывали о Бруно.

– Так чем вы тут занимаетесь, я не понимаю? – Бруно сбросил ногу и энергично крутнулся в кресле. – Если есть артисты, я так понимаю, если есть имена – значит, и касса в порядке, и деньги рекой, и все такое. А какие у вас имена? Кто? Откуда? Вы даже Гошу погнали, его в Капотне хотя бы местные синюги знали, они вместе с утра возле детского садика похмелялись! Они ж мычали, хрипели, они ж аплодировали, когда Гоша на арену выходил! Это ж такое начиналось!.. А кто у вас сейчас? Кто? Кто вам будет аплодировать? Я не знаю! Имена нужны! Уровень нужен!

Игорь Игоревич задумчиво смотрел на Бруно. Он находился в некотором замешательстве. Только это было связано не с отсутствием громких имен, скорее даже наоборот – это было связано с присутствием в его офисе нахального бородатого карлика, который вел себя так, будто он по меньшей мере начальник налоговой инспекции. При этом Игорь Игоревич, чей бизнес тесно связан с маленьким народом, был хорошо наслышан о криминальных связях Бруно и его буйном нраве. Сердце подсказывало Игорю Игоревичу, что нахала следует взять за шиворот, приложить бородатой мордой об стол и выбросить вон, наподдав для верности ногой под зад. Трезвый же разум говорил, что в таком случае он вряд ли придет сегодня домой ужинать под красное вино и вряд ли ему вообще когда-нибудь понадобится ужин, красное вино или что-то в этом роде.

– Видите ли, у нас на следующей неделе состоится премьера новой программы, – сказал Игорь Игоревич подчеркнуто вежливо. – Очень насыщенная программа, и громкие имена там тоже как бы…

– Говно твои имена! – расхохотался карлик ему в лицо. – Да назови мне хоть одно, которое сравнится с Бруно Аллегро! Хоть на километр сравнится! Ну? Кто?

Тут Игорь Игоревич допустил ошибку, поняв вопрос буквально.

– Скажем, Султан-Рахим… Чем не имя? У него свой номер «Кентавры на арене», очень приличный, я бы сказал…

– В жопу засунь своих «Кентавров», долбо…б!! – проорал Бруно страшным голосом, оказавшись с ногами на столе прямо перед опешившим Игорем Игоревичем. – Твой Султан тарелки мыл и в уборной моей подметал, когда я всю Москву на уши ставил! И был счастлив, потому что это его уровень! А мой уровень вот!

Карлик шагнул по столу, сметая бумаги и хрустнув новеньким «паркером», грозно навис над Игорем Игоревичем. Правое колено его упиралось Игорю Игоревичу в лоб, и это, надо понимать, был истинный масштаб личности Бруно Аллегро, его уровень, его натуральные габариты по сравнению с представителями племени дылд. Но и этого карлику показалось мало. Он подпрыгнул, ухватился рукой за светильник, подтянул ноги, сделав «уголок». В следующую секунду в потолке что-то треснуло, крепление светильника выскочило из бетона, и Бруно полетел вниз. Но не упал, не растянулся, а ловко соскочил обратно на стол, держа в руке плафон на обрывке провода. Плафон он небрежно отбросил в сторону и сказал, присев на корточки:

– Это х…ня. Я тебе сделаю кассу. «Бруно Аллегро! Триумфальное возвращение Человека-Ядра! Смертельный номер, покоривший Париж, Лондон и Гавайи!». Крупными буквами на фоне языков пламени. Через год у тебя будет свой остров в Индийском океане, по нему будут бегать страусы и загорелые бабы. Или тебя бабы не прикалывают?

– Чего? – проговорил Игорь Игоревич, красный, как помидор. Он оторопело взирал на свой разоренный стол.

– Тогда только страусы. Зацени, дылда: за выступление я прошу каких-то триста пятьдесят долларов. Триста пятьдесят! – повторил он, тыча коротким пальцем в голову Игоря Игоревича. Тот каждый раз вздрагивал и пытался отстраниться. – Это ровно в три раза меньше, чем я брал на Гаваях! А уже через год ты в «Форбсе» в первой сотне миллионеров, весь в страусиных перьях, под знойным солнцем среди пальм! Триста пятьдесят долларов, я не шучу!

Даже страусы на фотографиях удивленно вытянули свои шеи. Некоторые, правда, спрятали головы в песок. Игорь Игоревич, пятясь, встал со стула, странно как-то взмахнул руками перед лицом (очень странный тип) и проговорил:

– Вы с ума… Я не… Вы просто… Триста пятьдесят… Я вас даже… Да кто вы такой?!

Бруно отреагировал на удивление спокойно. Он спрыгнул на пол, отряхнул штаны и сказал вполне доброжелательно:

– Ты что, дурачок? Я – Бруно Аллегро, Человек-Ядро, сколько можно говорить. Тебе, может, написать на бумажке большими буквами?

Он огляделся в поисках подходящей бумажки.

– Нет, я кроме шуток. Я тот самый, настоящий Бруно Аллегро. Я понимаю: по стране гуляют сотни маленьких уебков, которые выдают себя за Бруно Аллегро и собирают полные залы. Но я и есть он, я как бы первоисточник, если ты понимаешь, о чем я. Дошло?.. Куда ты еще звонишь? Зачем тебе телефон? Я тебе точно говорю, чудак ты человек, можешь не проверять…

Ничего Игорь Игоревич не проверял. Он разрывался между желанием повесить карлика на торчащем из потолка обрывке провода и не менее сильным желанием вернуться к ужину домой. Поэтому Игорь Игоревич звонил в охрану.

– Это пост? Офис двадцать восемь, срочно! – сказал он в трубку, кося глазами на стоявшего перед ним Бруно. – Какой-то сумасшедший, он требует денег!.. Срочно, говорю вам!

– Тебе что, триста пятьдесят жалко? – искренне удивился Бруно. Он с силой пнул ногой стул, отчего тот разлетелся на части, поднял с пола выломанную ножку, постучал ею по ладони, примериваясь. Оглянулся на дверь, оценивающе посмотрел на потолок, на окно.

– Ладно, дылда, пусть будет триста. Но это мое последнее слово, учти…

* * *

Десять минут спустя Бруно величественно пересек 1-й Капотнинский проезд в неположенном месте, показал: «От винта!» обсигналившему его автобусу и пошел в юго-западном направлении. По дороге он продолжал отряхивать испачканные в земле и какой-то штукатурке брюки, прилаживал на место полуоторванный рукав куртки и изрыгал в пространство кубометры отборного мата. Прохожие предусмотрительно обходили его стороной, уступали дорогу, одна веселая парочка даже сделала руки «воротцами», через которые Бруно прошел, как через Триумфальную арку.

Он успокоился только на пустыре, который местные жители давно прозвали «Ареной». То есть не совсем успокоился, просто перестал громко ругаться. Замолчал. Пустырь был огорожен по кругу пестрыми разрисованными вагончиками, за которыми полоскался на ветру огромный зеленый шатер цирка шапито, похожий на гладь моря, вздыбленную выпрыгнувшей вверх рыбиной.

Там, вверху, сиял всеми красками радуги чудовищный транспарант, гласивший: «Великий Султан и его кентавры!!! Ожившие боги древности!!! Невероятное шоу!!! Спешите видеть!!!»

Бруно остановился и стоял, и смотрел, сжав губы в тонкую нить. Потом он заметил вагончик с леопардами на фоне гор – когда-то, очень давно, это был его родной дом, его артистическая уборная. Горы заметно потускнели за это время, шкура у леопардов облезла и стала какой-то серо-розовой, а сами они плакали ржавыми слезами. Бруно медленно вытянул перед собой руку, словно указывая кому-то на транспарант и «леопардовый» вагончик или целясь в них из невидимого пистолета. Долго стоял в этой ленинской позе, минут пять. Потом очнулся, опустил руку, и еще раз отряхнул брюки.

Он не стал пользоваться калиткой (все равно заперта), ловко взобрался на один из вагончиков, прошел по гремящей крыше, спрыгнул на территорию цирка. Здесь было тихо и пустынно. Только со стороны шатра, подсвеченного изнутри беспокойными огнями прожекторов, доносилась музыка. Бруно побрел вдоль вагончиков, насвистывая ту же мелодию, стараясь попасть в такт. Иногда он вдруг высоко подпрыгивал, чтобы заглянуть в окна. Возле пустой будки с надписью «Касса» сидели на ступеньках два карлика, попивали что-то по очереди из бутылки. Один из них спросил Бруно:

– Тебе чего надо?

– Я Бруно Аллегро, – ответил Бруно тоном императора всея Руси. – А ты кто такой?

Карлик подумал и сказал:

– Я – сторож… А тебе чего, слышь?

– Там кто сейчас? – Бруно кивнул в сторону шапито.

– Султан номер катает… Так чего ты хотел?

Бруно, не удостоив его ответом, направился ко входу в шатер.

За погруженным в полумрак вестибюлем, больше похожим на солдатскую дезинфекционную палатку, музыка стала громче. Там стояли люди, маленькие люди, ни одного дылды. Они смотрели, как по освещенной арене бегут сердитые мохнатые пони с наездниками, и цветные лучи прожекторов, как стая гаишников, мечутся за ними, стараясь поймать в фокус. И не успевают.

С черных губ пони в опилки слетала пена, а наездники крутили сальто, вставали на руки, на мостик, падали под брюхо, выстраивали тройную пирамиду, спрыгивали и запрыгивали на ходу – спиной, передом, боком, скакали мячиками по арене, словно никак не могли успокоиться, натешиться этой игрой.

Бруно огляделся. Он никого не знал здесь. Он встал между девушкой, одетой в фиолетовое трико с коротенькой пачкой, и пожилым мужчиной в костюме инопланетянина. Пахло опилками, конским и человеческим потом, влажной подстилкой в клетках, тальком, немытыми кормушками, диким зверьем, кошачьей мочой, пылью, сгорающей на рефлекторах прожекторов, от кого-то несло свежим перегаром, от кого-то (наверное, от фиолетовой девушки) доносился пряный коричный аромат, а еще пахло лечебным гелем, которым смазывают суставы лошадям, и подгнившим овсом, и сырой древесиной, и электрическими обогревателями, на которых сушится белье, и еще здесь стоял особый запах тяжелой и опасной работы, которую люди делают не для того, чтобы ограбить кого-нибудь или убить, или заставить бояться себя, а просто чтобы доставить другим людям удовольствие, чтобы услышать в ответ вопли радости, восторга… ну или на худой конец хотя бы жидкие вежливые аплодисменты. Здесь пахло цирком. Бруно дышал, раздувая от жадности сухие ноздри.

– Хорошо работают, – сказал он.

Карлик-инопланетянин покивал головой, произнес с уважением:

– Это Султан…

Губы Бруно опять вытянулись в тонкую ниточку. Карлик с хлыстом, стоявший в центре арены, все добавлял и добавлял темп, так что музыка больше не поспевала за летящими по кругу пони, и кто-то в конце концов выключил магнитофон. Потом один пони чуть споткнулся, заплел ногами, хлыстовой сразу крикнул:

– Всё, баста! Уходим!

И больше не подгонял пони, и те стали бежать медленнее, а потом наездники ловили их за уздечки, сдерживали, ласково оглаживая хмурые морды.

– Сколько вам здесь платят за выход? – спросил Бруно у «инопланетянина».

Тот повернул к нему голову в дурацком шлеме, утыканном антеннами.

– Твое какое дело?

– Я Бруно Аллегро, Человек-Ядро. Я работал здесь.

На «инопланетянина» его имя не произвело никакого впечатления.

– И что? Хочешь попроситься обратно?

Бруно зло оскалился.

– Нет, – сказал он. – То есть… Теперь уже точно нет.

– Зачем тебе тогда знать?

– Чтобы потом никогда не жалеть.

«Инопланетянин» расхохотался. На них стали оглядываться. Девушка в фиолетовом подняла на Бруно круглые, как у кошки, глаза, которые тоже, как ни странно, оказались фиолетовыми.

– Вот уж не знаю, поможет тебе это или нет!

«Инопланетянин» кивнул в сторону арены.

– Султану обычно отстегивают по тридцатнику за вечер и пятнадцать за утреннее выступление. У него, если хочешь знать, часы «Сейко», машина «форд», и пьет он «Чинзано», а не какую-нибудь бормотуху, как некоторые… Знаешь хоть, что такое «Чинзано», парень?

– Тридцатник – чего? Тысяч? – мотнул головой Бруно. Он и в самом деле как-то обеспокоился. – Тридцать тысяч, что ли?

– Тридцать долларов, ты что. Тридцать за вечер, – сказал «инопланетянин» испуганно. – Для маленького человека очень немаленькие деньги…

Бруно презрительно фыркнул.

– И великий Султан каждый вечер раздвигает ноги за тридцать долларов? Я просто ху…ю, старик!

Он набрал в грудь воздух и громко, на весь цирк повторил:

– Вы даже не представляете, как я ху…ю от всего этого!!!

Он решительно повернулся и, провожаемый недоуменными взглядами, направился прочь.

– Кто это? Откуда он взялся?

– Бруно какой-то… Аллигатор, что ли…

На выходе Бруно остановился, повернулся, отыскал глазами девушку в фиолетовой пачке. Она тоже смотрела на него, слегка наклонив голову и скрестив по-балериньи ноги. Глаза ее на расстоянии уже не казались фиолетовыми, да и… скорее всего, это просто цветные линзы. Бруно хотел сказать еще что-то, даже рот раскрыл. Но так ничего и не сказал.