Текст книги "Но и я"

Дельфин де Виган
Но и я

Ионе и Артуру

* * *

– Я вам сказал, я смотрел на море, спрятался в скалах и смотрел на море.

Ж. М. Г. Ле Клезио. «Люллаби»

1

– Мадемуазель Бертиньяк, я не вижу вашего имени в списке докладчиков.

Мсье Маран внимательно смотрит на меня, приподняв одну бровь и сложив руки перед собой на столе. Нет, ну словно у него внутри радар! А я так надеялась проскочить. Поздно. Взяли с поличным. На меня с любопытством уставились двадцать пять пар глаз; затаив дыхание, все ждут, что я отвечу. Ну и влипла же я! Аксель Верну и Леа Жерман прыскают в кулачки, нежно позвякивают браслеты на запястьях.

Ненавижу доклады. Если бы я только могла провалиться сию же секунду под землю, километров на сто вглубь, в литосферу, меня бы это вполне устроило. Необходимость выступать перед всем классом вселяет в меня ужас, подо мной разверзлась сейсмическая пропасть, но, увы, этого никто не замечает, вот бы грохнуться сейчас в обморок, свалиться замертво, «отбросить коньки» скорее даже «конверсы»), скрестить руки на груди, мсье Маран напишет на доске: здесь покоится Лу Бертиньяк, лучшая в классе, но немая и совершенно дикая ученица.

– Я как раз собиралась записаться…

– Прекрасно. Какова тема вашего доклада?

– Бездомные бродяги, бомжи.

– Расплывчато. Вы не могли бы уточнить?

Лукас улыбается мне. У него огромные глаза, я могла бы утонуть в них, полностью раствориться, или – утопить в этой бездонности мсье Марана, заодно и весь класс. Я могла бы подхватить свой рюкзачок Eastpack и выйти вон, не проронив ни слова, – как Лукас, который делает это виртуозно. Могла бы просто извиниться и признать, что у меня нет ни малейшего понятия о теме доклада и я ляпнула первое, что пришло в голову, но я обязательно подумаю. А потом, в конце урока, я подошла бы к мсье Марану и объяснила ему, что это совершенно невозможно, публичные выступления перед классом, это выше моих сил, если нужно, я могу принести справку от врача – «патологическая неспособность к любого рода докладам», печать, подпись и все такое. Тогда, может быть, я бы навсегда избавилась от этого ужаса. Но Лукас смотрит на меня с надеждой, он уверен, что я выкручусь, он на моей стороне, он думает, что такая девчонка, как я, не может позволить себе стать посмешищем для всего класса, его кулак сжат, еще немного – и он вскинет его в воздух, как это делают футбольные болельщики, чтобы подбодрить игроков, но внезапно в классе становится тихо, точно в церкви.

– Я прослежу жизненный путь бездомной женщины, э-э-э… ее историю. Я хочу сказать – как она очутилась на улице.

По классу пробегает шепоток.

– Очень хорошо. Это прекрасная тема. Согласно статистике, число бездомных женщин растет год от года, к тому же на улице оказываются все более молодые. Какие документальные источники вы думаете использовать, мадемуазель Бертиньяк?

Мне уже нечего терять. Настолько нечего, что не хватит пальцев на руках пересчитать возможные потери. Бесконечное множество…

– Э-э-э… Я хотела бы использовать первоисточник, взять интервью у одной такой бездомной. Я вчера с ней познакомилась. Она согласна.

Снова тишина. Мсье Маран на листочке розового цвета записывает мою фамилию, тему доклада, я назначаю вам на 10 декабря, это позволит вам хорошенечко подготовиться, он дает несколько общих советов, доклад не должен занимать больше часа, следует произвести полный социоэкономический анализ, запастись примерами, его голос постепенно слабеет, кулак Лукаса разжимается, у меня вырастают крылья, я взмываю ввысь, над партами, закрываю глаза, представляю себя крошечной пылинкой, невидимой частицей, я легка как вздох. Раздается звонок. Мсье Маран отпускает нас, я собираю вещи, уже надеваю куртку, и тут он окликает меня:

– Мадемуазель Бертиньяк, можно вас на два слова?

Ну вот, прощай, перемена. Я на собственном опыте знаю, что его «два слова» на самом деле занимают прорву времени. Остальные нарочно не спешат – им любопытно, что он мне скажет. Смотрю себе под ноги: шнурок опять развязался. Вот интересно, как получается, что, несмотря на свой IQ в 160 баллов, я никак не научусь толком завязывать эти чертовы шнурки?

– Пожалуйста, будьте предельно осторожны с вашими бездомными. Они могут быть опасны. Было бы лучше, если бы вы нашли себе сопровождающего. Ваши родители не могут помочь?

– Не беспокойтесь, мсье. Все схвачено. Матушка не отходит от меня ни на шаг, а отец сидит в засаде в ванной комнате.

Вот что я хотела бы ему сказать. Тогда бы он раз и навсегда вычеркнул меня из своего списка.

2

Я часто прихожу на Аустерлицкий вокзал, по вторникам или пятницам, когда уроки заканчиваются раньше, – мне нравится смотреть на поезда и на людей. На вокзале столько эмоций, а я обожаю людские эмоции, по этой же причине я никогда не пропускаю футбол по телику, ведь так классно, когда после красивого гола игроки вскидывают руки, обнимают друг друга, целуются… Или вот еще, «Кто хочет выиграть миллион?» – эт-т-то надо видеть, особенно девиц, когда им удается правильно ответить, как они зажимают ладонями рот, запрокидывают голову, радостно вскрикивают и все такое. Вокзалы – это другое, чувства угадываются во взглядах, жестах, движениях, тут и расставания влюбленных, и проводы бабушек, и мужчины в строгих пальто с поднятыми воротниками, которых покидают элегантные дамы в меховых манто, или, наоборот, я смотрю на тех, кто уезжает, я не знаю, куда и зачем, они машут рукой из вагона, посылают воздушные поцелуи или громко кричат, в шуме и толчее все равно ничего не слышно. Если повезет, можно наблюдать начало настоящей разлуки, то есть, я хочу сказать, такой, которая будет долгой или будет казаться долгой (что, в сущности, одно и то же), в этих случаях чувства почти осязаемы, как будто воздух вдруг стал плотным, и расстающиеся одни, и нет никого вокруг них.

То же самое – с прибывающими поездами, я устраиваюсь в самом начале перрона, смотрю на встречающих, у них напряженные лица, общее выражение нетерпения, ищущий взгляд – и потом, вдруг, эта улыбка на губах, взметнувшиеся в приветствии руки, они спешат вперед, раскрывают объятия, – я больше всего люблю такие откровения.

Короче говоря, вот почему я прихожу на вокзал. Я как раз ждала прибытия поезда 16.44 из Клермон-Ферран, это мой любимый, потому что на нем ездит масса людей, молодые, старые, элегантные, толстые, худые, оборванные, – в общем, разные. Я не сразу заметила, что кто-то хлопает меня по плечу, потому что была слишком поглощена созерцанием, а в такие минуты слон может пройти у меня под носом, я и не увижу. Я обернулась.

– У тебя нет сигаретки?

На ней были брюки цвета хаки, старая куртка с дырами на локтях, шарф «Бенеттон» – точно такой же хранится в шкафу у моей матери как воспоминание о юности.

– К сожалению, я не курю. Но у меня есть мятная жвачка, хотите?

Она скорчила гримасу, потом протянула руку, я отдала ей коробочку, которую она быстро бросила в свою сумку.

– Привет. Меня зовут Но. А тебя?

– Но?

– Да.

– А я – Лу… Лу Бертиньяк.

Обычно это производит впечатление, люди думают, что я – родственница знаменитого певца,[1]1
  Речь идет о Луи Бертиньяке, известном французском певце и композиторе, много сотрудничавшем с Карлой Бруни, впоследствии ставшей женой президента Франции Николя Саркози. – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть] может быть, даже его родная дочь, однажды, еще в колледже, я сделала вид, что это так и есть, но потом было ужасно сложно выпутаться, всем захотелось подробностей, автографов и все такое, в общем, пришлось признаваться, что это неправда. Но ее, по-видимому, это абсолютно не волнует. Думаю, это не ее музыка.

Она подошла к мужчине, который, стоя неподалеку, читал журнал. Он обреченно вздохнул, закатил глаза и вынул сигарету из своей пачки, она взяла ее, не удостоив его даже взглядом, потом вернулась ко мне.

– А я тебя тут уже видела, и не раз. Что ты здесь делаешь?

– Прихожу смотреть на людей.

– А-а… Там, где ты живешь, людей нет, что ли?

– Да нет, есть, конечно, но это не одно и то же.

– Сколько тебе лет?

– Тринадцать.

– У тебя случайно не найдется двух-трех евро? Ничего не ела со вчерашнего вечера…

Я порылась в карманах джинсов, там оставалась какая-то мелочь, я отдала ей все, что нашлось, не глядя. Она пересчитала монеты и зажала их в кулаке.

– Ты в каком классе?

– В лицее, первый год.[2]2
  Первый год обучения в лицее, соответствует девятому классу русской системы образования.


[Закрыть]

– Что-то не по возрасту, а?

– Ну… В общем да, на два года раньше.

– Ух ты! Как это тебя угораздило?

– Я сдала экстерном.

– Это понятно, но как получилось, Лу, что ты сдала экстерном?

Мне показалось, что она как-то странно со мной разговаривает, насмехается, что ли, но в то же время вид у нее был очень серьезный и озадаченный.

– Не знаю. Я научилась читать еще в детском саду, потом сразу пошла во второй класс, а потом перескочила в пятый. На самом деле на уроках я отчаянно скучала и от нечего делать наматывала волосы на палец и дергала, и так целыми днями, через несколько недель на голове образовалась проплешина. На третьей проплешине меня перевели.

Мне в свою очередь тоже хотелось бы расспросить ее о жизни, но я вдруг жутко засмущалась. Она курила, пристально разглядывая меня, будто искала, чем бы еще у меня поживиться. Воцарилось молчание (я хочу сказать – между нами, потому что вокруг все галдели, да и динамик разорялся, действуя на нервы), я неловко заметила, что теперь все хорошо.

– Что хорошо – скука или волосы?

– Э-э… И то и другое.

Она рассмеялась, и я увидела, что у нее нет зуба, мне не понадобилось и десятой доли секунды, чтобы сообразить – малого коренного. Сколько себя помню, я всегда чувствовала себя вне, где бы я ни была, вне общей картины, вне беседы, все время в отрыве, как если бы я слышала то, что не слышно другим, и была глуха к тому, что слышат все остальные, как будто я – не в фокусе, по ту сторону стекла.

И, несмотря на это, нас можно было – я уверена – заключить в магический крут, в котором я не выделялась, круг, который нас объединял и несколько минут защищал от мира. Я не могла задерживаться, меня ждал отец, я не знала, как попрощаться, следовало ли обращаться к ней «мадам» или «мадемуазель», назвать ли ее Но, поскольку она мне представилась. Я нашла самый простой выход из положения, сказав короткое «до свидания», – я подумала, что она вряд ли из тех, кто придает большое значение хорошим манерам и прочим условностям, которые нужно соблюдать в обществе. Я обернулась, чтобы помахать ей рукой, она стояла все там же, глядя мне вслед, это огорчило меня, потому что достаточно было увидеть пустоту в ее взгляде, чтобы понять, что ее никто не ждет, у нее нет дома, нет компьютера, и, наверное, ей совсем некуда идти.

Вечером за ужином я спросила у матери, как молодая девушка может оказаться на улице. Она вздохнула и ответила, что такова жизнь – увы, несправедливая. На этот раз я удовлетворилась таким ответом, зная по опыту, что вначале взрослые всегда прибегают к отговоркам.

Я мысленно увидела ее бледное исхудалое лицо, глаза, казавшиеся огромными, неопределенный цвет волос, розовый шарф поверх трех старых кофт, надетых одна поверх другой… Почему-то я была уверена, что у нее есть какой-то секрет, колючая тайна, спрятанная в глубине души, о которой она никогда никому не говорила. Мне хотелось бы быть рядом с ней. Вместе с ней. Лежа в своей уютной кровати, я жалела, что не спросила о том, сколько ей лет, и это мучило меня. Она казалась такой молодой! И одновременно – такой опытной. Я была уверена, что она знает жизнь, или, пожалуй, знает о жизни что-то такое, что внушает страх.

3

Лукас сидит в последнем ряду, на своем обычном месте. Мне виден его профиль, привычно задиристый вид. Я вижу его распахнутую рубаху, слишком широкие джинсы, кроссовки, обутые на босу ногу. Он развалился на стуле, скрестив на груди руки, и наблюдает за остальными с таким видом, будто его занесло сюда случайно, ошибка во времени или путаница в документах. Его сумка, небрежно брошенная на пол, выглядит пустой. Я наблюдаю за ним украдкой, вспоминая нашу первую встречу в самом начале учебного года.

Я не знала ни души и ужасно боялась. В классе устроилась на самой галерке, мсье Маран раздавал анкеты, Лукас обернулся и улыбнулся мне. Анкеты были зеленого цвета. Их цвет меняется каждый год, но вопросы остаются прежними – имя, фамилия, профессии родителей, и еще куча всяких вопросов, ответы на которые никому не интересны. У Лукаса не было ручки, и я протянула ему свою.

– Мсье Мюллер, я вижу, вы прекрасно подготовились к началу учебного года. Забыли вещи на пляже?

Лукас не ответил. Он бросил взгляд в мою сторону, я испугалась за него. Но мсье Маран продолжал как ни в чем не бывало раздавать бумаги, на этот раз – расписание. К этому моменту я дошла до вопроса «Братья и сестры» и вписывала «ноль» прописью.

Тот факт, что отсутствие выражается числительным, сам по себе абсурден. Я вычитала это в своей «Научной энциклопедии». Отсутствие точнее всего определяется фразой «не существует» (ну или «больше не существует»). Цифры же безлики, и ноль, даже написанный буквами, не отражает ни горечи, ни чувства пустоты.

Подняв голову, я заметила, что Лукас смотрит, как я пишу левой рукой, вывернув кисть. Это всегда вызывает удивление – столько сложностей, чтобы держать ручку. Он разглядывал меня с таким видом, словно спрашивал себя, как эта малявка оказалась здесь. Мсье Маран проверил по списку, кто присутствует, и начал свой первый урок. В наступившей тишине я размышляла о том, что Лукас Мюллер относится к тем людям, которые не испытывают страха перед жизнью. Он так и сидел, развалившись на стуле, и ничего не записывал.

Сегодня я знаю имена и фамилии всех одноклассников, их привычки и причуды, привязанности и вражду, смех Леа Жермен и шепот Аксель, длиннющие ноги Лукаса, которые вечно торчат из-под парты, сверкающий пенал Люсиль, длинную косу Корины, очки Готье. На фотографии, которую сделали в начале учебного года, я стою в первом ряду, куда обычно ставят самых мелких. За мною возвышается Лукас со своим вечно скучающим видом. Если доказать, что через две точки, лежащие на плоскости, возможно провести только одну-единственную прямую, то я ее когда-нибудь проведу: от него ко мне или от меня к нему.

4

Но сидела на полу, привалившись к стене. У ее ног – консервная банка из-под тунца, на дне поблескивает несколько монет. Я даже не стала смотреть расписание поездов, а направилась сразу к перрону, к тому месту, где мы с ней встретились. Решительным шагом протопала прямо к ней, но, подойдя почти вплотную, вдруг испугалась, что она меня не помнит.

– Привет.

– О! Гляди-ка, Лу Бертиньяк.

Она произнесла это немного высокомерным тоном, каким обычно пародисты изображают снобов. Я с радостью бы развернулась и ушла, но я слишком долго репетировала нашу встречу, чтобы взять и просто отступить.

– Я подумала, что мы могли бы выпить горячего шоколаду… Или еще чего-нибудь… Если хочешь. Я приглашаю.

Она подскочила на месте, подхватила свою сумку, пробормотала, что не может же она бросить это все здесь, и указала подбородком на маленький чемодан на колесиках и два клеенчатых баула, полных под завязку. Я взяла баулы, оставив ей чемодан, услышала за спиной «спасибо», и голос ее показался мне уже не таким уверенным.

Ужасно гордая тем, что иду впереди, я в то же время до смерти боялась оказаться с ней лицом к лицу. У касс мы столкнулись с мужчиной в просторном темном пальто, он сделал ей знак, я обернулась и увидела, как она отвечает ему точно таким же еле заметным движением головы. В качестве объяснения она сказала мне, что на вокзалах полно фликов. Не решаясь задавать вопросы, я принялась зыркать по сторонам, пытаясь углядеть полицию, но, никого так и не заметив, решила, что нужно долго тренироваться, чтобы распознавать их в толпе. Я уже собралась было войти в кафе рядом с табло прибытия поездов, как Но схватила меня за плечо: ей туда нельзя, она там уже засветилась. Лучше вообще уйти с вокзала.

Мы остановились у газетного киоска, Но пошла поздороваться с киоскершей, дородной дамой с накрашенными губами и огненно-рыжей шевелюрой, я видела, как дама сунула ей «Баунти» и пакетик леденцов, после чего Но вернулась ко мне. Мы пересекли бульвар и зашли в одну из тех пивных, широкие стеклянные витрины которых неотличимы одна от другой, я едва успела прочесть название. Внутри «Реле Д'Овернь» пахнет сосисками и капустой, и я ищу в своей внутренней базе данных, какому кулинарному шедевру может принадлежать этот запах – тушеная капуста, голубцы, брюссельская капуста, «умеете ли вы сажать капусту»,[3]3
  Слова и название популярной детской песенки.


[Закрыть] почему-то я всегда думаю невпопад, блуждаю мыслями невесть где, это раздражает, но, увы, коррекции не поддается.

Мы усаживаемся, Но прячет руки под стол. Я заказываю кока-колу, Но – водку. Официант колеблется несколько секунд, вот-вот он спросит, сколько ей лет, но она смотрит на него с откровенной враждебностью, будто говоря – лучше не доставай меня, придурок; я уверена, что эта фразочка написана у нее на лбу крупными буквами, как на афише; он замечает ее потертую куртку, ту, что она носит поверх других, видит, какая она грязная, и, ответив «о'кей», принимает заказ.

Часто я вижу, что творится в головах у людей, это как игра в следопытов, достаточно потянуть за тонкую черную нить – и можно размотать клубок, ведущий к Мировой истине, той истине, – которую никто никогда не откроет. Отец сказал однажды, что я его пугаю, что с этим шутки плохи, нужно научиться опускать глаза, чтобы сохранить детский взгляд на жизнь. Но мне не удается их опускать, мои глаза, они остаются широко открытыми, и иногда мне даже приходится прикрывать их руками, просто чтобы не видеть.

Официант возвращается с нашим заказом, Но нетерпеливо хватает рюмку. Я вижу ее черные от грязи руки, обгрызенные до крови ногти, следы царапин на тыльной стороне ладоней. От этого зрелища у меня скручивает живот.

Мы пьем в молчании, я ищу тему для беседы, но ничего не приходит на ум; я смотрю на Но, у нее очень усталый вид, не только из-за черных кругов под глазами, спутанных волос, стянутых в хвост старой резинкой, и несвежей одежды. Слово «побитый» отдается болью где-то внутри, я не знаю, была ли она уже такой в тот первый раз, когда мы встретились, может, я просто не заметила, но мне кажется, что за несколько дней она изменилась, стала еще бледнее или грязнее, и ее взгляд невозможно поймать.

Она заговаривает первой:

– Ты живешь неподалеку?

– Да нет, на улице Фий де Кальвэр, рядом с Зимним цирком. А ты?

Она улыбается, потом разводит руками, своими черными от грязи руками, в бессильном жесте, словно говоря: то там, то тут, нигде и повсюду… сама не знаю.

Отпив большой глоток кока-колы, я спрашиваю:

– А где же тогда ты спишь?

– То там, то сям, у людей, у знакомых. Редко несколько дней в одном и том же месте.

– А твои родители?

– У меня их нет.

– Они умерли?

– Нет.

Она спрашивает, можно ли заказать еще что-нибудь выпить, без конца двигает под столом ногами, она не может ни опереться о спинку стула, ни успокоить свои руки; она пристально смотрит на меня, разглядывает мою одежду, меняет позу, потом опять садится по-старому, вертит в пальцах оранжевую зажигалку; во всем ее теле есть какое-то странное возбуждение, напряжение. Так мы и сидим, в ожидании официанта, я стараюсь выдавить из себя улыбку, изобразить естественный вид, но нет ничего труднее, чем выглядеть естественно нарочно, я-то знаю, у меня большой опыт в этом деле. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не засыпать ее вопросами, которые роятся у меня в голове, – сколько тебе лет, как давно ты перестала ходить в школу, где ты находишь еду, у кого ты ночуешь?… Но я боюсь: вдруг она подумает, что напрасно теряет время, возьмет и просто уйдет.

Она залпом выпивает вторую рюмку водки, поднимается, чтобы взять сигарету за соседним столиком (посетитель вышел в туалет, оставив пачку на столе), глубоко затягивается и просит с ней поговорить.

Она не задает мне вопрос – ну, а ты как поживаешь? – нет. Она произносит именно эту фразу:

– Не могла бы ты со мной поговорить?

Говорить – это я не очень-то люблю, у меня всегда такое впечатление, будто слова ускользают, исчезают, разлетаются; дело не в лексическом запасе, он-то у меня приличный, но в тот самый момент, когда нужно его использовать, все вдруг мутится, путается и рассеивается. Вот почему я терпеть не могу речей и публичных выступлений, я довольствуюсь краткими ответами на прямо поставленные вопросы, храня для самой себя словесное изобилие, которым мощу свой путь к истине.

Но в этот раз передо мной – Но, сидит и смотрит умоляюще. Тогда я решаюсь, кидаюсь в словесную пучину, и наплевать, если я чувствую себя глупо: когда я была маленькой, то прятала под кроватью коробку с сокровищами – перо павлина из зоопарка, шишки, разноцветные ватные шарики, брелок с лампочкой внутри и все такое; однажды я положила туда свое последнее сокровище, не могу сказать тебе, что это было, печальное воспоминание, которое отметило конец моего детства, потом я плотно закрыла коробку, убрала ее подальше под кровать и больше никогда туда не заглядывала. Кстати сказать, у меня полным-полно всяких коробок, для каждой мечты – своя; в классе меня зовут «голова», не замечают меня или избегают, как будто я заразная, но в глубине души я знаю, что причина во мне, это я не умею болтать, смеяться, дурачиться; я держусь в стороне; а еще есть один парень, его зовут Лукас, он иногда подходит ко мне после уроков, улыбается; это в своем роде лидер, очень высокий, красивый и все такое, но я не решаюсь с ним заговорить; вечерами после уроков я собираю новые слова, у меня от этого кружится голова, как на карусели, потому что слова – их десятки тысяч, я вырезаю их из газет, приручаю, наклеиваю в специальную белую тетрадь, которую мне подарила мама, когда она вернулась из больницы; у меня, ты знаешь, полно всяких справочников и энциклопедий, но я ими уже почти не пользуюсь, потому что выучила их наизусть; у меня есть тайник в глубине шкафа, там масса всяких штучек, которые я нахожу на улице, то, что люди теряют, ломают, выбрасывают и все такое…

Она смотрит так, будто это ее забавляет, будто ей не кажутся странными мои речи, она совсем не удивляется, ей можно все рассказать – мои мысли, даже если они путаны и туманны, царящий у меня в голове сумбур, можно добавлять «ну и все такое», и она не сделает мне замечание, мне кажется, она понимает, что это значит, понимает, что «ну и все такое» говорят, когда лень углубляться в подробности, или когда не хватает времени, или просто есть вещи, о которых не скажешь словами.

Она опускает голову на сложенные на столе руки, я все продолжаю говорить. Не знаю, случалось ли со мной уже такое, я хочу сказать – приходилось ли мне когда-нибудь говорить так долго, как в театральных монологах, без единой реплики со стороны собеседника, и потом вдруг я вижу, что она заснула. Я допиваю свою колу и остаюсь сидеть за столом, смотрю, как она спит. Нормальная реакция – в кафе душно, к тому же я специально устроила так, что место на мягком диванчике досталось ей. Я не могу на нее сердиться, я тоже однажды заснула, когда мы всем классом ходили смотреть «Школу жен»,[4]4
  «Школа жен» (L'école des femmes, 1662) – одна из комедий воспитания Мольера


[Закрыть] хотя это было здорово, но у меня в голове слишком много всего, и иногда я отключаюсь, как системный блок компьютера, чтобы защитить жесткий диск от перегрева.

Ближе к семи часам вечера я начинаю серьезно опасаться, что мне влетит по первое число за опоздание, и осторожно трясу Но за плечо.

Она открывает глаза, и я шепчу:

– Очень жаль, но мне пора идти.

На ее щеке отпечатались петли вязаного свитера.

– Ты заплатила?

– Да.

– Я посижу еще немного.

– Мы сможем увидеться?

– Если хочешь.

Я надеваю пальто и выхожу на улицу. Оборачиваюсь, чтобы помахать ей рукой, но она не смотрит на меня.